— Если Халима заболеет, — улыбаясь сказал Бен-Абид, обнаруживая в улыбке ряд ослепительных зубов, — она все равно умрет — лапка ее не спасет.
Мальчик из кофейни сейчас же побежал в город и все там рассказал.
Халима пришла в бешенство, услыхав это. Сомнение в чудесных свойствах ее лапки потрясло ее душу. Она вышла на террасу кафе, около которой под горячим солнцем сидели зуавы и играли в кости, и стала проклинать Бен-Абида. Она назвала его отродьем скорпиона и молила Аллаха наказать всех его родных, не пощадив даже его бабушку.
— Пусть он придет, — кричала она — этот верблюжий сын, и я плюну ему в глаза!
Зуавы и танцовщицы смеялись, но в смехе последних было много злорадства: в Сахаре женщины не прощают превосходства одной над другими.
В Тупурте все сплетни передаются из дома в дом с такой же быстротой, как песчинки, разносимые ветром. Через час Бен-Абид, узнав о том, что Халима прокляла его бабушку, а его назвала скорпионьим отродьем, спокойно сказал, что сегодня придет к ней. И как только на землю спустились сумерки, Бен-Абид, закутавшись в бурнус, тихо вышел из кофейни. Он пошел к одному человеку, живущему в квартале негров, по имени Садок. Садок был худ, как высохшая мумия, и желт, как пергамент. Он был известен тем, что глотал живых скорпионов. На стук Бен-Абида из двери вышел полуголый, всклокоченный Садок.
— Брат мой, — сказал Бен-Абид, — мне нужны три скорпиона и один из них должен быть черный. Я заплачу тебе за них.
Глаза Садока загорелись алчностью, и он поспешно протянул свои грязные руки.
— Деньги ты получишь, когда принесешь их в кофейню, где танцует Халима.
Садок быстро побежал к старой, развалившейся мечети. Поискав в двух-трех местах, он вытащил из-под одного камня трех скорпионов. Один из них был черный.
— Вот получи их и давай деньги, — сказал Садок, протягивая их Бен-Абиду.
Тот в ужасе отскочил.
— Неси их в кофейню и спрячь их так, чтобы никто не видел.
Садок скрыл скорпионов на своей лысой голове под чалмой, и они пошли пустынной улицей по направлению кофейни. Там было шумно. Пели флейты и ждали выхода Халимы. БенАбид вошел во двор, куда выходили комнаты танцовщиц.
— Позовите мне Халиму, пусть она плюнет мне в лицо, — закричал Бен-Абид.
Полуодетые женщины сейчас же крикнули Халиме, что пришел Бен-Абид, сомневающийся в святости ее лапки.
Толпа, жадная до всяких зрелищ, хлынула во двор, и через несколько минут показалась Халима, разодетая в яркое пурпурное платье; лапка была прикреплена к золотому поясу, усыпанному бирюзой.
— Скажи, правда ли, что ты назвала меня отродьем скорпиона? — спросил Бен-Абид.
— Да, — со злобой ответила Халима, — ты говорил, что лапка, которую благословил великий марабут, не спасет меня от смерти?
— Да, говорил.
— Ты лжец! — сказала злобно Халима.
— А ты лгунья!
— Докажи, что я лгунья. — Халима наклонилась вниз и с яростью плюнула Бен-Абиду в лицо.
— Я докажу тебе, что я говорю правду. Это тебе подтвердят мои братья — скорпионы. Садок, сними чалму.
Садок быстро снял чалму, и все увидели скорпионов, ползающих по его лысой голове. Толпа в ужасе отскочила. Обитатели пустыни боятся скорпионов — виновников многих смертей.
— Причем тут скорпионы? — закричала Халима.
— Они докажут истину. Возьми их к себе на ночь, и если ты завтра будешь танцовать — я уплачу тебе пятьдесят золотых. Ты можешь держать свою лапку, которая, по твоим словам, должна тебя спасти от опасности. А если ты откажешься — значит ты не веришь в нее.
Толпа на мгновенье замерла, а за тем раздались крики: — ты должна доказать!
— Я не хочу… — смертельно побледнев под румянами, сказала танцовщица, но насмешливые крики подруг заглушили ее голос.
— Она лгунья! — визжали они.
В ней заговорила кровь женщины, родившейся в пустыне, и проснулся религиозный фанатизм.
— Дайте скорпионов, — сказала она. Ее алые губы задрожали, когда она взглянула на черного скорпиона.
Садок подошел к ней, грубо сорвал с нее алый корсаж и бросил скорпионов на обнаженную грудь.
— Целуйте ее крепче, мои братья! — тихо прошептал Бен-Абид.
Толпа притихла и точно приглушенный шум моря наполнил двор кофейни. Халима медленно, сжимая в руках ежовую лапку, вошла в комнату. За ней пошли две танцовщицы, которые должны были следить, чтобы она не сбросила скорпионов. Тяжелая дверь захлопнулась и толпа разошлась.
На следующий вечер все жители Тупурты собрались в кофейне. Танцовщицы прогуливались и разговаривали с гостями. Гибкие, смуглые слуги разносили крошечные чашечки душистого кофе. Музыканты изо всех сил дули в трубы и синий дым наполнял низкий зал. Все было как всегда, — не было только Халимы.
Еще вчера поздно ночью тело Халимы, несчастной жертвы невежества и фанатизма — было взвалено на верблюда и отвезено к далеким песчаным холмам. Темная ночь была разбужена воплями и криками танцовщиц, провожавших Халиму. Ежовая лапка осталась в ее комнате.
В тот вечер я был в кофейне, и когда утихло волнение, вызванное слухом о смерти Халимы, я пробрался к ней в комнату и взял лапку, которая была причиной того, что навсегда замолчали прекрасные женские уста.
На следующий день я поехал к марабуту и рассказал ему эту историю. Он слушал меня, улыбаясь.
— О, святой отец, скажи мне, если бы ежовая лапка принадлежала женщине, скрывавшей свое лицо под чадрой, и скорпионы ночевали у нее на груди… умерла бы эта женщина или нет?
Но мой вопрос остался без ответа. Марабут приказал слуге принести музыкальный ящик и скоро комнату наполнили радостные звуки веселой французской песенки…
НЕМНОГО ЮМОРИСТИКИ
В бродячем цирке показывали слона, «играющего на рояли». На арену вынесли рояль и вывели слона. Оригинальный артист сел к роялю и взял ноту, но вслед за тем жалобно завыл. Тут владелец слона вышел вперед и пояснил зрителям:
— Милостивые государи и милостивые государыни, слон увидел, что клавиши сделаны из клыков его матери и поражен горем. Я немедленно телеграфирую, чтобы нам выслали другой рояль. А пока мы перейдем к следующим номерам программы.
ОХОТНИКИ ЗА ГОЛОВАМИ
Рассказ Роберта Леммона
С английского, пер. Л. В.
Иллюстрации А. Михайлова
Глава I
Последний аванпост цивилизации остался позади. Оглядываясь, Джон Мессер мог видеть его далеко за собою — этот барак с глиняными стенами, ветхий, покосившийся, крытый соломой, которая на солнце казалась красносерой. С крашеного, окопанного канавой частокола, отделявшего его от многочисленного рогатого скота, раздавался петушиный крик, который отчетливо разносился по ветру.
Навеянные этим звуком мысли перенесли Мессера через тысячемильное расстояние к себе, на фермерский двор в дальний Конектикут. Но он не давал мыслям овладеть им, круто повернул мула и направился в растилавшееся прямо перед ним неограниченное пространство по сочной, колеблющейся от ветра траве.
Он ехал с час. Постепенно к нему как бы подвигалась цепь строевого леса с горою над ним, и стали показываться определенные, характерные признаки близкого экватора — сучковатые малорослые деревья высоких Анд. Вслед за Мессером лениво двигались мулы с тюками палаток, одеял и прочих необходимых принадлежностей его деятельности, как собирателя музейных редкостей. Индеец, составлявший как бы арьергард, то и дело понукал животных. Добравшись до расходившихся в разные стороны двух следов, Мессер остановился в нерешительности, когда заметил вдали две приближавшиеся по одному из следов фигуры. Он тотчас же направил на них бинокль. Хотя фигуры эти на расстоянии полумили и казались всего двумя точками, но одно их появление в этой уединенной, пустынной стране казалось Мессеру фактом весьма значительным. В молчании, прерываемом лишь скрипом сбруи ленивых мулов, составитель коллекций стал ожидать.
— Это американец и туземец, хозяин, — прервал молчание индеец погонщик мулов, смиренно опустив глаза при обращении к белому человеку.
Мессер кивнул головой. Он сам был уверен, что один из приближавшихся был не туземец. Что же касается другого, то не могло быть и сомнения, что он заправский носильщик: так уверенно тот подвигался под своей тяжелой ношей.
— Странно, — подумал Мессер, опуская бинокль, — обычно белый человек не путешествует пешком по этим горам. Но кто бы он ни был, это бывалый человек.
Если могло быть какое-нибудь недоумение относительно национальности белого, то не могло быть сомнений в избытке энергии, какую незнакомец обнаруживал своей походкой. Избыток силы, почти высокомерие, чувствовалось в нем по его крупной походке, маханию рук, закинутой назад голове, когда он спускался по откосу к тому месту, где его поджидал Мессер. Свежесть лица, белокурые волосы и усы указывали на то, что он иностранец.
— Ба! — произнес он, запыхавшись. — Я, оказывается, здесь не один. — Он пытливо взглянул на Мессера и спросил:
— Разрешите узнать: кто вы?
— Я — собиратель коллекций.
Изумление изобразилось на лице вновь прибывшего, придав ему на мгновение выражение детского добродушия; затем, при виде бинокля и двухстволки, оно сменилось на приветливое.
— В таком случае — мы собратья, — вскричал он. — Мое имя — Боргельсен, Христиан Боргельсен, по кафедре этнологии Стокгольмского института. А вы?
— Джон Мессер, из Всеамериканского музея.
— Ба! Я счастлив встретить вас, мой друг. Вы, быть может, собиратель коллекций по этнологическим знаниям?
— Нет, я преимущественно интересуюсь птицами…
Какое-то необъяснимое чувство заставило Мессера изменить своему обычному расположению духа. Быстро оглянув незнакомца, он заметил, что левое ухо его было сильно изуродовано, быть может тем же самым ударом, который оставил ниже уха длинный, неправильный рубец.