— Пашка дома?
— Где там! Чай, не лучше тебя явится.
Бородавкин прошел к себе, сел на койку и принялся за клюкву. Запил «американским чаем», закусил клюквой. Весь перемазался красным соком.
Решил снова отправиться в «Америку», хотел подняться — не мог. Пластом повалился на подушку и заснул мертвецким сном, — как умер.
Квасов, после ухода приятеля, возмущался его поведением до глубины души. Пообещал попортить другу иконостас. Выпил пива в одиночку, стало скучно. Отправился вербовать сторонников. Нашел какого-то хлопца, по имени Ленька Гайда, пошли вместе «славить» по пивным. К вечеру набрались доверху. Гайда исчез и с ним исчезла пачка денег Квасова.
Покружился без толку по улицам, разжигая свою злобу на компаньона, двинулся к дому.
Стучал долго и сильно. Хотел сломать дверь.
— Не сплю я, чего барабанишь? — раздался за дверью голос Домны.
— Отворяй, дверь сломаю.
— Ишь, какой грозный. Тут я. Соседка ушла, так я квартиру ейную стерегу. Не ночую, говорит. Ключ оставила. Может услышите, Аделя должна придти за ключем. Вот он, на гвоздике.
— Сенька пришел?
— Пришел. Не лучше тебя. Вот бездельники, всю ночь уснуть не дают.
Квасов направился к себе. Хозяйка пошла досыпать. Лохматый и страшный Квасов стоял перед спящим Бородавкиным в сгущающихся сумерках и внушительно читал нотацию.
— Спишь, притворяешься? Сам первый жулик, а честных людей чернишь. Так я тебя обсчитал, обворовал? Что молчишь, сморчек? Боишься! Вот дам раза, тут тебе и крышка. Ты меня знаешь, хлопну между ушей — и капут! Обокрал я тебя? Отвечай?
Молчание.
— Ты у меня не отвертишься. Может быть кого подговорил убить меня? Так я тебя первый!..
Пьяная злоба душила огромное тело Квасова. Он схватил какой-то тяжелый предмет и пустил им в спящего друга.
Предмет тяжело плюхнул обо что-то глухое, безответное. Об голову или подушку.
Разрядившись немного, Квасов стал выговаривать другу в более мягких тонах:
— Дурашка, ты, дурашка. Я-ли тебя не люблю, я-ли тебя не берегу. Как брата, а ты… Эх!..
Он всхлипнул пьяными слезами и сел около Бородавкина.
— Ну, ладно, давай помиримся. Если тебе мало, я из своей части готов отдать. Ну, давай руку, вставай…
Бородавкин молчал и не шевелился. Квасов обшарил руками друга, попал во что-то влажное.
Зажег спичку и ужаснулся — рука была в крови. Зажег другую спичку, поднес ее близко к лицу приятеля, сразу вскочил и закружил по комнате. «Неужели убил? Убил и есть. Что-же теперь делать?.. Кончилась жизнь… Завтра арестуют и…»
Плюхнулся на свою койку, принялся соображать, стараясь растормошить заспиртованные мозги.
«Ну, влип в непромокаемую!.. Угробил, значит. Нет, так невозможно… Нужно Я бежать, скрыться… А может быть его скрыть?.. Ушел, мол, и не приходил… Но как?.. Корзину-бы большую, да на вокзал свезти… А кто повезет? Сам… На дворе тележек много… Взять одну незаметно… Вот беда, корзины нет…».
Квасов осмотрел внимательно комнату, хотя и знал, что у них нет подходящего помещения для трупа. Вышел в корридор, заглянул к хозяйке. Домна спит, сладко похрапывая. Сундучки у нее все маленькие, неудобные.
Вдруг Квасова как осенило.
«У латышки сундук хороший!.. Лучше не надо… Прямо для этой цели и сделан… Что такое Домна говорила про ключ? Ах да, ключ у нас, дома никого нет»…
Квасов чуть не заржал от радости. Открыл латышкину квартиру, притащил сундук, нажал механизм. Крышка отскочила. Сгреб в охапку труп и бережно опустил его на дно. Подложил под голову красную подушку. Попробовал — тяжеленько.
«Ничего, дотащу как-нибудь. А сундук хорош и веревок не нужно… Хоть в Америку!» — вспомнил он слова Минны Мартыновны.
Внизу лестницы Квасов выждал, не пройдет-ли кто. Моросил дождь. Двор был пустынен. Подкатил тележку, взвалил на нее сундук и незаметно выехал за ворота. До вокзала — рукой подать. Подъехал смело, позвал носильщика, потащили страшную ношу в багажное.
— Чижеленько, — сказал носильщик, — что там такое?
— Не знаю, браток. Гражданка одна в Москву переезжает.
— На двенадцатичасовой, багаж, — объяснил Квасов весовщику.
— Веревку надо, так не приму, — бросил тот, не отрываясь от газеты.
— Сейчас принесу…
Квасов оставил сундук на дороге и с облегчением, как по воздуху, бросился к выходу.
Очутившись на площади, преступник истово перекрестился на церковь.
— Богу слава! Надо будет что-нибудь пожертвовать на помин души новопредставленного раба божия Семена…
Домой идти не хотелось. Решил справить тризну по другу. Куда-бы зайти похмелиться?
— «Махну опять в «Америку»!».
Весовщик, наконец, покончил с газетой и сладко потянулся. Обратил внимание на сундук.
«Что же этот олух с веревкой? Бросил на самой дороге».
Подошел сослуживец.
— Хорош сундучек, Пров Павлыч. Чей это?
— В багаж. Привез какой-то дядя. За веревкой побежал. Да что-то долгонько нету, должно быть не найдет нигде.
— Хорошая работа, немецкая. С секретом должно быть.
Говоривший постукал о сундук носком сапога и… о, ужас!
Крышка быстро, бесшумно отскочила и весовщики увидели согнутую фигуру мужчины.
— Пров Павлыч! Пров Павлыч, гляди… Труп… преступление… Я говорил, с секретом…
— Ах, негодяй! То-то он за веревкой так долго ходит! Что-же, зови начальство.
В довершение ужаса «труп» в сундуке зашевелился и поднял голову.
Весовщики даже попятились.
Опухшее заспанное лицо, перемазанное чем-то темно-красным, с недоумением оглядывалось вокруг.
— Что тебе здесь надо? — грозно спросил Пров Павлыч.
— Ничего… — ответил воскресший, высвобождаясь из своего узилища.
— Как ты сюда попал?
Бородавкин узнал сундук, сообразил, что это работа приятеля и усмехнулся.
— Шутка это, товарищи… На спор… Мне, значит, приятель говорит — не вылежишь, а я говорю — вылежу… Ну и поспорили…
— А почему-же ты весь в крови?
— Кровь? Где? — Бородавкин провел рукой по лицу и волосам. — Это клюква, товарищи.
Весовщики засмеялись.
— Ах, лешие, чем занимаются!
К этому времени подошло несколько человек носильщиков.
— Что-же, Пров Павлыч, милицию звать? — спросил первый пришедший.
— Не надо, товарищи, милицию… Шутка это, — с глуповатым видом протестовал Бородавкин.
— Они, лешие, на тележке приехали. И тележка у вокзала стоит. Я его, неумытого, и нести помогал, — рассказывал носильщик собравшимся.
— Ну, вот видите, и тележка стоит, — уже весело упрашивал Бородавкин. — У нас такой уговор: он меня в сундуке сюда доставит, а я сундук обратно привезу.
— А сундук чей?
— Наш. Столяры мы. До свиданья товарищи, спасибо вам. Угощенье за мной, — балагурил Бородавкин, видя добродушное настроение вокруг и взваливая сундук на спину.
— А может быть приятель-то тебя в Америку хотел отправить? — сострил кто-то.
— Держи карман! Так я и дался! Прощенья просим…
«Я ему, дьяволу, покажу «Америку», — скрежетал зубами Бородавкин, везя сундук на оставленной тележке обратно на Тамбовскую. Прошмыгнул незаметно во двор. Поднялся с сундуком на четвертый этаж. Потрогал дверь соседки — заперта.
«Как же он, дьявол, сундук-то добыл? Ах да, латышки дома нет, а ключ у нас».
Потрогал свою дверь — не заперта и ключ в замке торчит. Осторожно прошел к себе в комнату — никого. Заглянул к хозяйке — храпит, как паровоз.
«Ушел, анафема, и дверь не закрыл». Припрятал сундук в чулан и остался у открытой двери сторожить.
Скоро внизу на лестнице послышались тяжелые, спотыкающиеся шаги, пьяное бормотанье.
«Идет».
Бородавкин бросился в комнату и спрятался под кровать.
Вошел Квасов, постоял у двери, потом тяжело опустился на свою койку. Он был сильно пьян. Побормотал, повсхлипывал и не раздеваясь, заснул.
Настала очередь действовать Бородавкину. Он притащил сундук, примостил его около койки и осторожно перевалил тело друга в немецкое произведение.
Потом отыскал ключ от квартиры латышки и с большим трудом стащил туда тяжелую ношу.
Скрыв все следы преступления и умывшись, Бородавкин, с чувством удовлетворенной мести, завалился спать.
«Вот тебе и Америка, посиди-ка там», — было его последней мыслью.
Квасов давно проснулся от неудобного, скрюченного положения. Он никак не мог сообразить, что с ним приключилось? Ясно одно — он лежал в сундуке. Но почему?
Ведь, он убил приятеля Бородавкина, он упаковал его в сундук и отправил на вокзал, а выходит, как будто наоборот.
Что за ерунда? Где он? Все-ли еще на станции или в другом месте? Может быть, на том свете?
Хмель давно выскочил из головы Квасова. Все тело ныло и болело. Воздуха не хватало. Еще хорошо, добросовестный немец, чтобы не прели вещи, вделал в углы сундука целый ряд фисташек. Эти маленькие круглые отверстия светились, значит, был день.
Квасов напряг все силы в надежде раздвинуть свой гроб, однако, все напрасно. Немецкое изделие даже не трещало. Обессилев в бесполезных потугах, заживо погребенный покорился своей участи и стал ждать.