ил, что в окне напротив появилась хорошенькая женская головка, с удивлением рассматривавшая человека, стоящего у окна и усиленно жестикулирующего.
— Пожалуй за сумасшедшего примет.
— Ничего… ничего… каждый изобретатель немного сумасшедший… А она прехорошенькая. Смотри: волосы, как жидкое золото, о котором ты мечтаешь. Ну, а скажи: все эти зеркала ведь дорого стоят?
— Ничего подобного. Я установлю составное зеркало из мелких зеркал, почти осколков, а они стоят гроши. Часть я уже купил.
— А часовой механизм?
— Уже есть. За пять рублей на толчке купил. Механизм, что надо.
— Когда же открытие этого девятого чуда света?
— Я думаю скоро. Ведь ты еще зайдешь. В газетах во всяком случае объявлено не будет: я человек скромный.
— Ну, желаю успеха… Как-нибудь зайду.
— А соседка все смотрит. — … и волосы как расплавленное золото — медленно проговорил хозяин.
Проводив приятеля, он подошел к окну.
Напротив в окне стояла залитая солнцем молодая девушка. Волосы были, действительно, прекрасного золотистого света и коротко острижены. Она перегнулась за окно и они закрыли ей лоб и щеки: она. привычным движением головы откинула их и Блажин (фамилия хозяина) невольно зажмурился — они сверкнули на солнце, как горсть брошенных золотых. Девушка взглянула в окно напротив, улыбнулась и пошла в комнату. Окно чернело в солнечной раме и Блажину показалось, что в глубине комнаты сверкают золотистые волосы.
Блажин был человек увлекающийся, и этим, а также полным отсутствием правильного воспитания, можно объяснить то, что к 32 годам он был настоящим пролетарием, городским интеллигентным пролетарием. В минуты относительного материального благосостояния он жил «под все», а потом бегал, искал заработка и, найдя его, ухитрялся проживать заработок ранее его получения. Благодаря большим знакомствам и покладистому характеру, он без. особого труда находил заработок, но нуждался он всегда, так как, будучи увлекающимся человеком, он, не задумываясь, бросал любое дело, если в эту минуту подвертывалось какое-либо увлечение — будь то азарт, новый человек в его жизни, или какая нибудь идея, почему то показавшаяся ему новой и увлекательной.
Но солнце, музыку и человеческую мысль он любил всегда неизменно.
Мысль о рефлекторе для освещения его маленькой темной комнаты была его очередным увлечением и он решил ее осуществить. Кстати подвернулся заработок и он накупил массу разных зеркал и больших, и маленьких, и осколков. На толкучке он раздобыл старый большой часовой механизм, который привел в порядок, отдав знакомому механику, и после недельной работы разработал конструкцию вращающегося рефлектора, который по его убеждению, вполне достигал цели.
Сильно смущало его то обстоятельство, что постановка рефлектора должна была происходить на улице, так сказать публично. Он предвидел любопытные расспросы, насмешки зевак и стыд неудачи (а это он не исключал) и пр. и пр., но он пересилил себя и, набравшись духу, направился в жилтоварищество напротив. Улучив минуту, когда управдом был с кем то на дворе, он обратился к нему.
— Видите ли, я занимаюсь физическими опытами и мне нужно было бы на вашем доме, на высоте третьего, этажа, поставить такой, знаете, солнечный отражатель.
— Какой это отражатель?
Блажин постарался кратко объяснить суть дела.
— Гм… Значит вы нам стену будете портить?
— Совершенно незначительно…
— Так… Ну а сколько вы нам за это заплатите?
Блажин удивленно посмотрел на него: он никак не ожидал этого во проса.
— Ну да… что-ж тут странного. Нам, знаете, дом чинить надо, расходы, а вы, значит, будете, так сказать, эксплоатировать часть стены. Мы с вас возьмем — ну, скажем, по рублю с сажени.
— Да ведь я займу каких-нибудь сажень-полторы.
— Вот и прекрасно — обрадовался управдом — значит полтора рубля, а у нас есть целые квартиры по полтора рубля ходят. Нам нужно везде выколачивать, иначе развалимся. Вы уж, товарищ, не скупитесь, ведь — так сказать — через нас солнце получаете и берем мы недорого.
В хозяйственном азарте управдом уже соображал — нельзя ли, вообще, сдавать в аренду солнечный свет.
Блажину оставалось только согласиться.
Рефлектор, не весь в целом, а пока только отражающий диск, был готов. Он состоял из металлического щита, на котором были укреплены зеркала, образуя один сверкающий слегка вогнутый щит. Нужно было проверить достаточен ли он для освещения всей комнаты. Это можно было сделать легко: стоило в окне напротив укрепить рефлектор, наведя отражение на комнату, но для этого нужно было просить разрешения живущих напротив. Блажину вспомнилась женская фигура и он чувствовал странную робость.
Но нужно было пить чашу до конца и как-то Блажин, с тем же управдомом, стучался в квартиру напротив. Вышла старушка чистенькая, маленькая. Блажин долго объяснял ей сущность его просьбы, а управдом поддакивал и успокаивал старушку и эти успокоения ей, видимо, казались особенно подозрительными.
— Значит вы не надолго окно закроете этим самым зеркалом?
— На двадцать минут, не больше.
— А что такие штуки во всех квартирах будут ставить?
— Еще не скоро, а вообще будут, вероятно.
— Значит опять на квартиру набавят — прошептала старушка и грустно посмотрела на управдома.
Решили притти завтра в десять утра.
Тот, кто ничего не изобретал, кто ничего страстно не желал и не добивался, тот не поймет радостного волнения, которое охватило Блажина в момент, когда, укрепив рефлектор на окне, он вдруг увидел свою комнату ярко освещенной: вот ключи, воткнутые в зеркальный шкаф, вот угол печки. Какое счастье! Он крепко привязал рефлектор и побежал к себе. В его комнате было светло и даже теплее, как он предполагал в изобретательском увлечении. Он лихорадочно начал укреплять боковые створки и, когда, придав соответственное положение им, он увидел отражение солнца на потолке, он чуть не свалился, с подоконника от восторга.
С механизмом вышла неприятность: он оказался слабым, пришлось искать другой, более сильный. И найдя его, Блажин должен был уже работать почти все время на улице, производя тысячу прикидок и примерок. Это был праздник для всех ребят переулка; задрав головы они на все лады обсуждали событие.
В один из ярких солнечных дней, Блажин, примостившись на лестнице, усердно вколачивал болты в стену. Было жарко и мелкая пыль от стены тонким слоем оседала на потном лице.
— А скоро ваш аппарат будет готов? — вдруг раздалось над ухом.
Он вздрогнул и чуть не выронил молоток из рук: перегнувшись из окна на него глядела его vis-a-vis, которую он не видел с первого ее появления в окне.
— Скоро? — переспросила она, видя что он не отвечает.
— Да. Здравствуйте. Я думаю, что я надоел вам стуком в стену.
— Нет… Нет. — Живо сказала она. — Ничего… Только я нетерпелива. Хочется увидеть эту штуку, это так интересно.
Он улыбнулся. Какая она милая! интересуется его изобретением. Он бросил работу и стал рассказывать ей, что он сам не дождется конца: то, чего он достиг — полууспех. Он не предвидел, что так затянется, но теперь он постарается скорей окончить.
— Я помню, как вы удивленно рассматривали меня…
— Аа… — перебила она — это было очень смешно: стоит человек и размахивает руками, а слов не слышно.
Он узнал, что она уезжала и теперь будет жить постоянно у матери. Зовут ее Евгения Николаевна, проще Женни. Она сидела на подоконнике, ни на минуту не смолкая, а он стучал и стучал в стену, боясь выдать радостное волнение, охватившее его.
Она вся была, как луч солнца, яркий, золотистый, непостоянный. И в глазах бегали золотые искорки.
Странное дело! Придя домой, он вдруг почувствовал усталость, апатию; посмотрел напротив — там укрепленный, но еще неподвижный сверкал серебряный щит рефлектора, отражая лучи куда то в соседние окна, а за окном — ее окном — мелькала женская фигура, как шаловливые солнечные зайчики.
Работа пошла медленнее. Целые дни, взгромоздившись на лестницу, Блажин болтал с Женни, для порядка что нибудь налаживая.
— Вы лучший отражатель солнца — как то сказал он.
— Ох, какой тяжеловесный комплимент.
— Зато искренний. Я не могу думать и говорить о вас иначе. Вы вся пронизаны солнцем, оно у вас и в волосах, и в глазах, и в смехе, во всем.
— Отраженный свет — кокетливо' промурлыкала она, глядя исподлобья.
— Да — радостно подтвердил он — вы верно поняли мою мысль.
Это случилось в одну из белых ночей. Блажин кончил работать, рефлектор был уже снабжен механизмом и получил первое основное движение. Весь вечер он пробродил по городу один и весь, как мыслью о солнце, он был наполнен мыслью об этой девушке. Он был влюблен, до болезненности сильна, она была материальным выражением, его солнечных идей, занимавших его воображение в настоящий момент, и он мучился этим сладким страданием.
Домой он вернулся, когда на улицах замирала жизнь и шаги по тротуару были четки и звучны. По привычке он подошел к окну и… замер: склонясь над его рефлектором и сильно высунувшись из окна, Женни что то объясняла молодому человеку в полувоенной форме, уверенно, но нежно державшему ее за талию. Блажин стоял неподвижно: сердце билось и ныло как от оскорбления. В эту минуту она подняла глаза и ласково ему кивнула, сказав что то своему соседу.
Блажин резко отошел от окна; не хватало того, чтобы его показывали каким то там кавалерам.
На другой день Блажин не хотел итти на свою работу, но подумал и пошел.
Женни немедленно появилась у окна.
— Что с вами!.. У вас нездоровый вид — и, не дав ему ответить, продолжала, — а у меня новость. Приехал мой друг… мой… жених — тише проговорила она. Молоток выпал из рук Блажина и застучал по перекладинам лестницы. Сам он едва усидел на лестнице.
— Поздравляю вас — тихо сказал он и посмотрел ей в глаза.
Она стояла перед ним, залитая солнцем и смеющимися, радостными глазами смотрела на него. И вдруг в этих глазах загорелась недоумение, которое появляется у женщин и детей в минуту неожиданного открытия. И в одну секунду она поняла все. Мягкая улыбка скользнула по ее лицу и она, дружески протянув руку, сказала просто: