Он равнодушно посмотрел на меня своими странными глазами.
— Не так много, как я рассчитывал, — коротко ответил он и снова ушел в себя.
Но по его манере я угадал, что он ее не продал, что она овладела им и все еще дремлет тихо в своем мягком гнездышке на его загорелой груди. Он купил свою богатую невесту на более мелкие жемчужины и не мог расстаться с бесценной чародейкой. Будь я судьей, я повесил бы Петерса только за это, но ведь мы не судьи.
Обитатели Санта-Джозефс также заинтересовались Петерсом, как будто он был новым видом кокосового ореха, наполненного ромом и молоком. Но они также мало с него взяли, как будто бы говорили с этим самым орехом. Петерс сделался теперь большим человеком с загадочной душой. Мы его теперь боялись больше, чем когда, либо прежде.
Леони выехала к нему навстречу на пироге с полдюжиной «боев» у весел. Свидание их — покинувшего и покинутой — было самое спокойное и хладнокровное, какое только можно себе представить. Петерс более, чем когда либо, походил на железный прут. Справившись со всем, что ему было нужно, он сошел на берег, где его поджидала Леони, и, рассеянно поздоровавшись, обнял ее за талию. Так она и пошла рядом с ним. Это была самая обыкновенная встреча в мире.
А между тем, для тех, кто знал ту земцев и у кого были открыты глаза, в ней было что-то зловещее. Леони была так спокойна, так сдержана, незаметно было, что она огорчена. Она казалась как-бы застывшей, недоступной. Кто из белых людей осмелился бы разобраться в диких, первобытных мыслях, роившихся в ее голове?
Насколько мне известно, только ее родные и видели их после этого в живых.
Обыкновенно я не дохожу до Венканара. Это не более, как точка, отстоящая в шестистах милях расстояниия в открытом океане. Это одно из тех мест, которые уже свыклись с мыслью, что о них все забыли. Но старый Хилей, который не только торговал, но и царил там, выписал довольно большой груз товаров, и я взялся его доставить, столько же из желания оказать старику услугу, сколько из-за фрахта.
Было решено, что по возвращении я захвачу Петерса с собой, чтобы отвезти его на юг.
Мы шли туда под благоприятным пассатным ветром, но на обратном переходе попали в полосу штиля. Нам выпали на долю бесконечные дни полного затишья и если-бы я уже не выучился терпению, я думаю, что мне бы это надоело. Но в конце концов привыкаешь к бесцельному шатанию. На шестой день по выходе в море, мы прошли не более ста пятидесяти миль. Не было ни малейшего ветра, я развел пар, и мы час за часом медленно ползли по огромной зеркальной равнине, чуть-чуть колыхающейся, но неизменно гладкой. Солнце пылало на небе, которое как бы заимствовало цвет от моря.
В час полуденной вахты, называемой «собакой», «капитан», которому этот титул давался только из вежливости, хотя он им весьма гордился, пришел ко мне на ют, где я дремал в кресле, сделанном туземцами по рисунку одного миссионера, который, по правде сказать, сумел соединить удобства с наименьшими размерами.
— Одна человек, пирога он идет, табада, — доложил мне этот «бой» на своем ломаном английском языке.
Я сонно кивнул головой и хотя удивился тому, что пирога могла забраться так далеко, но не счел нужным беспокоиться из-за сумасшествия туземных мореплавателей. Как я уже сказал, солнце сильно припекало, бросая свои отвесные лучи на тент, а мерный стук машины как бы убаюкивал меня.
Но «капитан» не отставал от меня, рискуя вызвать гнев.
— Табада, — снова повторил он, — Ты посмотри-погляди; одна человек пик-пик в пироге. Ки-ки кругом, циплята кругом.
Тут я окончательно проснулся. Пирога была очень мала и в ней находился какой-то корм, привлекавший морских чаек. Мой долг повелевал мне выяснить, в чем дело.
Я послал «капитана» за подзорной трубой и, когда он ее принес, навел ее на указанную им на обширной поверхности океана черную точку. Она оказалась, действительно, очень маленькой пирогой, над которой кружились морские чайки. Я сделал знак «капитану» и он, взявшись за штурвал, повернул корабль носом к утлому челноку.
«Какие-то туземцы, должно быть, поплатились жизнью за свое безрассудство», — подумал я.
Солнце спускалось к горизонту с такой быстротой, как будто оно утомилось от собственного жара и торопилось окунуться в прохладную пучину моря. Я поддал еще пару.
Да, несомненно, в пироге что-то находилось. Чайки разлетелись во все стороны и до нас доносились их гневные крики. Челнок уже находился почти борт о борт с нами, когда мне удалось разглядеть, что в нем находилось.
Лучше я не стану описывать, что там было. Чайки и солнце уже сделали свое дело над грузом челнока. Я не из особенно впечатлительных людей, но, признаюсь, меня затошнило. «Бои» завыли, как бешеные собаки.
Нет, не буду описывать того, что находилось в челноке: достаточно сказать, что он заключал в себе все, что оставалось от Петерса и Леони. Я остановил машину и челнок притянул к борту. Я смотрел на них сверху и мог без труда восстановить трагические обстоятельства, при которых они вернулись ко мне на широком просторе океана.
Было ясно, что Леони чем-нибудь оглушила или опоила Петерса. Пока сознание еще не вернулось к нему, она связала его такими узлами, какими умеют опутывать одни туземцы. Он был перевязан, как курица. После этого она взялась за весла и, пробравшись через каменную гряду, она увезла отвергнувшего ее любовника в океан, где они очутились вдвоем, одни на веки.
Я не знаю, сколько времени она продолжала грести, но перевязанный Петерс, должно быть, лежал, как бы в узком гробу, в то время как влюбленная в него девушка вела его погребальное судно в дразнящую синеву волшебного кошмара. И солнце жгло, и жажда мучила его.
Она тоже страдала в своем слепом безумии и, отбросив весла, пустила челнок по воле ветра. И уже после того, как в муках этого кромешного ада все стерлось и забылось в ее уме, она освободила обоих, перерезав ему и себе вены у кистей рук острым краем устричной раковины.
Так и плыли они одни по воле ветра и морских течений, отрезанные от всего мира бесконечным простором океана, и только теперь Петерс вернулся к кораблю, который должен был увезти его от нее.
Но теперь ничто уже не могло разлучить их и он мрачно скалил зубы на меня.
Я не хочу, чтобы вы подумали, что это была трогательная или великолепная картина. Это был один сплошной ужас. И лишь потом я понял все его значение.
Эта мрачная повесть имеет странный конец.
Я колебался было рассказать о нем, но, может быть, лучше покончить с этим сразу.
Леони нашла «Жемчужину Раздора» в мешечке, висевшем у Петерса на шее. Она вынула ее из тайника и сунула во впадину его волосатой груди. Может быть, она выполнила этим какой-либо первобытный ритуальный обряд.
Там она и покоилась, переливаясь в своей ужасающей оправе, вделанная в уродливую рамку, но все так же манящая, искушающая, все еще полная волшебного очарования.
Вы уже отчасти знаете меня за человека степенного, осторожного, живущего своим трудом и не вмешивающегося в то, что его не касается, но в ту минуту, когда я завидел «Жемчужину», вы бы меня не узнали. Да, я едва ли и сам себя узнавал.
Клянусь вам, что она меня звала к себе, клянусь, что ее влюбленный взор лишил меня рассудка. Охваченный волной алчности и страсти, я позабыл об отвратительном грузе этого плавучего гроба и видел только «Жемчужину».
Весь мой страх, все мое благоразумие исчезло.
Мне уже пора бы, кажется, знать, как прыгать в лодку, а, между тем, — это вам покажет — насколько я обезумел— вся моя сноровка покинула меня на этот раз. Я прыгнул в челнок так неловко, как это делают люди, не имеющие понятия о море. Во мне не оставалось ни капли разума. Истрепанный морем челнок раскололся на двое и все мы — трупы, жемчужина и я — оказались в воде. Океан стал страшным, но я не думал ни о чем другом, кроме спасения «Жемчужины».
Я был в одной фуфайке и коротких брюках, но они мне мешали. Я нырнул и открыл глаза в помутневшей воде. Алчность придала мне сверхестественную силу. Я увидел, как «Жемчужина» лениво спускается ко дну вместе с другими темными предметами. Я с бешенством нырнул за ней еще раз, плывя вниз головой, как это делают искатели жемчуга.
Был момент, когда концы моих пальцев коснулись ее. Но я не мог ее схватить. Она скользнула вниз.
Петерс спускался мимо меня, как бы ныряя, как и я, за своей «Жемчужиной». При приближении его тела, она свернула в сторону, избегая его. В эти несколько секунд я пережил целую вечность, ясно отдавая себе отчет во всем. Но я уже не мог ее догнать. «Жемчужина Раздора» вернулась в море.
В ушах у меня звенело, а легкие, казалось, готовы были лопнуть. «Жемчужина» исчезла.
Леони спускалась в бездонную пучину к своему сожителю.
Я вынырнул на поверхность с таким усилием, как будто свинцовый груз притягивал меня вниз. Беспредельное ясное небо приветливо мне улыбнулось. И свежая струя воздуха про никла в мои легкие. Меня вытащили на палубу шхуны.
Во всякое иное время я бы потерял сознание в эту минуту, но бешенство еще меня не покидало. Как сумасшедший я заорал на «боев», приказывая им нырнуть в воду. Но мысль об акулах приводила их в ужас, и притом они знали, что дело безнадежно.
С проклятием я толкнул двух из них к борту, приказывая им нырнуть, если они дорожат жизнью.
И вдруг все передо мной завертелось и погрузилось во мрак.
Когда я пришел в себя, солнце уже погасло, небо и море слились в легкую туманную дымку. Поднялся чистый, свежий ветерок, но парусов еще не поставили. «Капитан» стоял подле меня в ожидании приказаний. Ветер принес мне с собою какое-то полное чувство новой жизни и радости. Весь мир, казалось, ликовал, что «Жемчужина» исчезла.
Невыразимое счастье охватило меня при мысли о том, что море взяло обратно эту красавицу. Я готов был запеть от радости, как дитя. Я вообще не признаю молитв, но теперь все во мне молилось.
«Капитан» не спускал с меня глаз. Я подал ему знак. Канаты с песней пробежали в блоках; паруса огромной тенью надулись и взвились вверх; шхуна накренилась на бок и послышалось журчание воды. Мы понеслись вперед под кровом волшебной ночи.