плыл с Битт-Боем адский прилив; опоздал, разумеется, и деньги Ахуан-Скапа полюбили бы других больше, чем макаронщика, но… каково же счастье Битт-Боя?! В Кассете их швыряло на рифы… Несколько бочек с медом, стоя около турецкой дыры, забродили, надо быть, еще в Зурбагане. Бочечки эти лопнули, и тонны четыре меда задраили дыру таким пластырем, что обшивка даже не проломилась. Беппо похолодел уже в Ахуан-Скапе, при выгрузке. Слушай-ка, Чинчар, удели нам малость из той бутылки.
— Битт-Бой… я упросил бы его к себе, — заметил Эстамп; тебя, Дюк, все равно, когда-нибудь повесят за порох; а у меня дети.
— Я вам расскажу про Битт-Боя… — начал Чинчар; — дело это…
Страшный, веселый гвалт перебил старика. Все обернулись к дверям, многие замахали шапками, некоторые бросились на встречу вошедшему. Хоровой рев ветром кинулся по обширной зале, а отдельные выкрики, расталкивая восторженный шум, вынеслись светлым воплем:
— Битт-Бой! Битт-Бой! Битт-Бой! «Битт-Бой, приносящий счастье!».
Тот, кого приветствовали таким значительным и прелестным наименованием, сильно покраснев, остановился у входа, засмеялся, раскланялся и пошел к столу капитанов. Это был стройный человек не старше тридцати лет, небольшого роста, с приятным, открытым лицом, выражавшим силу и нежность. В его глазах была спокойная живость; черты лица, фигуры и всех движений отличались достоинством, являющимся скорее отражением внутреннего характера, чем привычным усилием. Чрезвычайно отчетливо, но не громко звучал его задумчивый голос. На Битт-Бое была лоцманская фуражка, вязаная коричневая фуфайка, голубой пояс и толстые башмаки; через руку перекинут был дождевой плащ. Битт-Бой пожал десять, двадцать рук… взгляд его, улыбаясь, свободно двигался в кругу приятельских осклаблений; винтообразный дым трубок, белый блеск зубов на лицах кофейного цвета и пестрый туман глаз окружали его, впродолжение нескольких минут, животворным облаком сердечной встречи; наконец, он высвободился и попал в объятия Дюка. Повеселел даже грустный глаз Чинчара, повеселела его ехидная челюсть; размяк солидно-воловий Рениор, и жесткий, самолюбивый Эстамп улыбнулся на грош, но по детски. Битт-Бой был общий любимец.
— Ты, барабанщик Фортуны! — сказал Дюк. — Хвостик козла американского! Не был ли ты, скажем, новым Ионой в брюхе китишки? Где пропадал? Что знаешь? Выбирай: весь пьяный флот на лицо. Но мы застряли, как клин в башке дурака. Упаси «Марианну»!
— О капере? — спросил Битт-Бой. — Я его видел. Короткий рассказ, братцы, лучше долгих расспросов; вот вам история: вчера взял я в Зурбагане ялик и поплыл в Лиссу; ночь была темная. О каперах слышал я раньше; потому, пробираясь вдоль берега, за камнями, где скалы поросли мхом, был под защитой их цвета. Два раза миновал меня рефлектор неприятельского крейсера, на третий раз толкнуло меня опустить парус. Как раз!., ялик и я высветились, как муха на блюдечке. Там камни, тени, мох, трещины, меня не отличали от пустоты, но, не опусти я свой парус… итак, Битт-Бой сидит здесь благополучно. Рениор: помните фирму «Хевен и К0». Она продает тесные башмаки с гвоздями на вылет; я вчера купил пару и теперь у меня пятки в крови.
— Есть, Битт-Бой, — сказал Рениор, — однако, смелый вы человек. Битт-Бой, проведите моего «Президента»; если бы вы были женаты…
— Нет, «Пустынника», — заявил Чинчар. — Я же тебя знаю, Битт-Бой. Я нынче богат, Битт-Бой.
— Почему же не «Арамею»? — спросил сурово Эстамп. — Я полезу на нож за право выхода. С Битт-Боем это верное дело.
Молодой лоцман, приготовившийся было рассказать еще что-то, стал вдруг печально серьезон. Подперев своей маленькой рукой подбородок, взглянул он на капитанов, тихо улыбнулся глазами и, как всегда, щадя чужое настроение, пересилил себя. Он выпил, подбросил пустой стакан, поймал его, закурил и сказал:
— Благодарю вас, благодарю за доброе слово, за веру в мою удачу… Я не ищу ее. Я ничего не скажу вам сейчас; ничего, то есть, определенного. Есть тому одно обстоятельство. Хотя я и истратил уже все деньги, заработанные весной, но все-же… И как мне выбирать среди вас. Дюка… О, нежный старик! Только близорукие не видят твоих тайных слез о просторе и чтобы всем сказать: — на-те вам! Согласный ты с морем, старик, как, я. Дюка люблю. А вы, Эстамп!? Кто прятал меня в Бомбее от безтолковых сипаев, когда я спас жемчуг раджи? Люблю и Эстампа; есть у него теплый угол за пазухой. Рениор жил у меня два месяца, а его жена кормила меня полгода, когда я сломал ногу. А ты, «Я тебя знаю», Чинчар, закоренелый грешник, — как плакал ты в церкви при встрече с одной старухой… Двадцать лет разделило вас, да случайная кровь. Выпил я — и болтаю, капитаны; всех вас люблю. Капер, верно, шутить не будет, однако — какой же может быть выбор? Даже представить нельзя этого.
— Жребий, — сказал Эстамп.
— Жребий! Жребий! — закричал стол. Битт-Бой оглянулся. Давно уже подсевшие из углов люди следили за течением разговора; множество локтей лежало на столе, а за ближними стояли другие и слушали. Потом взгляд Битт-Боя перешел на окно, за которым тихо сияла гавань. Дымя испарениями, ложился на воду вечер. Спросив взглядом о чем-то, понятном лишь одному ему, таинственную «Фелицату», Битт-Бой сказал:
— Осанистая эта бригантина, Эстамп. Кто ею командует?
— Невежа и неуч. Только никто еще не видел его.
— А ее груз?
— Золото, золото, золото… — забормотал Чинчар, — сладкое золото…
И со стороны некоторые подтвердили тоже:
— Так говорят.
— Должно было пройти здесь одно судно с золотом. Наверное, это оно.
— На нем аккуратна вахта.
— Никого не принимают на борт.
— Тихо на нем…
— Капитаны! — заговорил Битт-Бой, — совестна мне странная моя слава; а надежды на меня, ей-богу, конфузят сердце. Слушайте: бросьте условный жребий. Не надо вертеть бумажек трубочками. В живом деле что-нибудь живое взглянет на нас. Как кому выйдет, с тем и поеду, если не изменится одно обстоятельство.
— Валяй им, Битт-Бой, правду-матку! — проснулся кто-то в углу.
Битт-Бой засмеялся. Ему хотелось бы быть уже далеко от Лисса теперь. Шум, шутки развлекали его. Он затем затеял и «жребий», чтобы, протянув время, набраться как можно глубже посторонних, суетливых влияний; рассеяний моряцкой толкотни и ее дел. Впрочем, он свято сдержал бы слово, — «изменись одно обстоятельство». Это обстоятельство, однако, теперь, пока он смотрел на «Фелицату», было еще слишком темно ему самому и, упомянув о нем, руководствовался он только удивительным инстинктом своим. Так впечатлительный человек, ожидая друга, — читает или работает и, вдруг, встав, прямо идет к двери, чтобы ее открыть; идет друг, но открывший уже оттолкнул рассеянность и удивляется верности своего движения.
— Провались твое обстоятельство! — сказал Дюк. — Что же, — будем гадать. Но ты не договорил чего-то, Битт-Бой?!
— Да. Наступает вечер, — продолжал Битт-Бой; — немного останется ждать выигравшему меня, жалкого лоцмана. С кем мне выпадет ехать, тому я в полночь пришлю мальчугана с известием на корабль. Дело в том, что я, может быть, и откажусь, — прямо. Но, все равно, играйте пока.
Все обернулись к окну, в пестрой дали которого Битт-Бой, напряженно смотря туда, видимо, искал какого-нибудь естественного знака, указания, случайной приметы. Хорошо, ясно виднелись все корабли: стройная «Марианна»; длинный «Президент» с высоким бугшпритом; «Пустынник» с фигурой монаха на носу, — бульдогообразный и мрачный; легкая, высокая «Арамея» и та, благородно осанистая «Фелицата», с крепким соразмерным) кузовом, с чистотой яхты, удлиненной кормой и джутовыми снастями;— та «Фелицата», о которой спорили в кабаке. — есть ли на ней золото.
Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль — в беззвучной тоске угасания. На взгляд — все еще бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя-ли? Звучит ли, неслышный ранее, стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе, ищут выразительной песни?.. Но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне. И.многие минуты решений падают в неумиротворенном кругу вечеров этих.
— Вот, — сказал Битт-Бой, — летает баклан; скоро он сядет на воду. Посмотрим, к какому кораблю сядет поближе птица. Хорошо-ли так, капитаны? Теперь, — продолжал он, получив согласное одобрение, — теперь так и решим: к какому она сядет ближе, того я провожу в эту же ночь, если… как сказано. Ну, ну, толстокрылый!
Тут четыре капитана наших обменялись взглядами, на точке скрещения которых не усидел-бы, не будучи прожженным насквозь, даже сам дьявол, Папа огня и мук. Надо знать суеверие моряков, чтобы понять их в эту минуту. Меж тем, неосведомленный о том баклан, выписав в проходах между судами несколько тяжелых восьмерок, сел как раз между «Президентом» и «Марианной», так близко к середине этого расстояния, что Битт-Бой и все — усмехнулись.
— Птичка божия берет на буксир обоих, — сказал Дюк. — Что-ж! Будем вместе плести маты, друг Рениор; так, «что ли?
— Погодите! — вскричал Чинчар; — баклан, ведь, плавает. Куда он теперь поплывет, занятный вопрос?
— Хорошо; к которому поплывет, — согласился Эстамп.
Дюк закрылся ладонью, задремав как-бы; однако сквозь пальцы зорко наблюдал баклана. Впереди других, ближе к «Фелицате», стояла «Арамея». В ту сторону, держась несколько ближе к бригантине, и направился, ныряя, баклан. Эстамп выпрямился, самолюбиво блеснув глазами.
— Есть! — кратко определил он. — Все видели?
— Да, да, Эстамп, все.
— Я ухожу, — сказал Битт-Бой;— прощайте пока; меня ждут. Братцы капитаны! Баклан — глупая птица, но, клянусь вам, если-бы я мог разорваться на четверо, — я сделал бы это. Итак, — прощайте. Эстамп! вам, значит, будет от меня справка. Мы поплывем вместе, или… расстанемся, братцы, на «никогда».