Обвиняемый стоял с закрытыми глазами, придерживаясь за конторку.
Гражданин Кутейников торжествующе жевал бородку.
Судья кончил записывать.
— Свидетельница, подпишитесь. Теперь можете сесть.
Г-жа Курицына с достоинством опустилась на скамью первого ряда.
— Обвиняемый, ваше последнее слово.
Волин молчал, тяжело дыша.
— Что же вы молчите? Признаете себя виновным в присвоении вещи, вам не принадлежащей?
— Не признаю. Эта вещь — моя собственность.
Бородка захихикала. Букли возмущенно фыркнули, взглядом аппелируя к публике.
— Каким образом, объяснитесь, — сказал судья.
Обвиняемый помялся, вытер испарину, выступившую на лбу, и громко почти выкрикнул.
— Это… Это портрет моей покойной жены.
Географическая карта на лице гражданина Кутейникова слиняла.
Судья поднял брови и переглянулся с заседателями.
— Чем вы это докажете? — спросил он.
Обвиняемый беспокойно задергался.
— Чем? Не знаю… Жена умерла… Мы уехали… Впрочем, на обороте карточки должна быть надпись: «Дорогому Пете на вечную память. Аня..».
Судья вынул фотографию из рамочки, осмотрел и передал своим товарищам. Те тоже осмотрели.
— Что же, эта карточка была у вас похищена? — спросил судья.
— Нет. Она осталась в моей квартире.
— Когда вы ее там видели в последний раз?
— Осенью, 1917 года.
— А после этого?
— Меня не было в Петрограде. Я эмигрировал.
— Что же сталось с вашей квартирой?
— Не знаю. Я не справлялся… По возвращении я только… вечерами иногда… гулял мимо… Смотрел на окна, где мы… Где мы были когда-то… счастливы… — еле слышно докончил обвиняемый.
— Где помещалась эта ваша квартира?
— Загородный, 72-6, квартира 139.
Судья справился в протоколе.
— Потерпевший также проживает по указанному адресу?
Гражданин Кутейников изящным жестом закрутил бородку:
— Совершенно верно, так сказать. Как пролетарий, не имеющий места жительства, вселен жилищным отделом в указанную бесхозную квартиру еще в 18-м году, так сказать. Однако, считаю уместным присовокупить, что оный портрет приобретен мною на рынке, за кровные средства, так сказать.
— Почему вы, гражданин Волин, избрали такой странный путь для получения портрета назад? — спросил судья.
— Не знаю… Приобресть иначе я не мог… Я не мог знать, каким путем портрет попал на рынок… Мне он бесконечно дорог, как воспоминание… Искушение было так велико… Я чувствовал, что делаю нехорошо, но не видел здесь преступления…
— Может быть вы объясните суду, что заставило вас оставить свою квартиру?
Волин сжал ладонями виски и быстро заговорил:
— Мы бросили все и уехали… Бежали… Зачем? Почему? Я задавал себе эти вопросы тысячу раз и не нахожу на них ответа. Это было безумие. Паническое безумие. Ведь я ни перед кем, ни в чем не чувствовал себя виноватым! Мой род занятий самый мирный, — я дантист. Летом 1917 года только женился. И верьте мне, я боялся не переворота, а чего-то, что было незримо разлито в воздухе. Потребность куда-то бежать, спрятаться от чего-то неведомого, непостижимого, была выше моих сил. Мое безумие передалось и жене. Могу я, гражданин судья, остановиться на этом подробнее?
— Пожалуйста, говорите, — разрешил судья.
— На наше решение бежать — все равно куда — повлиял один незначительный случай. Мы шли с женой по улице, дело было еще почти днем. Из ворот одного дома, недалеко от нашей квартиры, с воплем выбежала какая-то растрепанная женщина. За ней гнался пьяный человек с ножом в руках. Женщина упала на панели и закричала еще пронзительнее. Человек с ножом повалился на нее. Рядом завизжала какая-то проходившая мимо дама. Улица огласилась безумными криками. С моей женой сделалась истерика… Случай, как видите, самый пустячный, но он решил наш отъезд из Петрограда. Наскоро собрав кое-какие ценные вещи, мы пробрались в Киев. Там обстановка была кошмарная. Мы бросились на Кавказ и угодили в самое пекло анархии. Началось сумасшедшее метание — с Кавказа на Волгу, оттуда — снова на Кавказ, затем в Туркестан, назад в Украину и, наконец, в Крым. Я не буду останавливаться на пережитых нами ужасах. Однако, самое ужасное было еще впереди. Мы очутились в Севастополе, где жили некоторое время, страшно нуждаясь. После поражения Врангеля, в Крыму все население, все живое охватило массовое помешательство. Это явление еще не исследовано, но это, без сомнения, худшее, что может постигнуть людей. В общей лавине безумия, когда люди рвали друг друга, как дикие звери, мы были втиснуты в какую-то пловучую зловонную клоаку и в угольном трюме, в условиях, не поддающихся описанию, добрались до Константинополя. Человеческий образ нами был давно утрачен, мы понемногу теряли и человеческие чувства. Жизнь перешла в сплошной непробудный кошмар. Все, что можно было продать, мы продали и съели. Над нами висела голодная смерть, не знающая пощады. Я понемногу впадал в оцепенение и с тупым равнодушием ждал роковой развязки. Однажды жена вернулась поздно ночью и молча подала мне золотой. Я молча же одобрил ее поступок. Так продолжалось некоторое время, пока я не заболел нервным расстройством. Я не мог выходить на улицу: город представлялся моему расстроенному воображению чудовищным зверем, пожирающим живые человеческие существа. Жена решила увести меня из Константинополя. У ней нашлись какие-то знакомые греческие матросы и она уговорила их взять нас на пароход. Спрятанные в трюме, мы добрались до Салоник. Свое пребывание здесь я вспоминаю только отдельными просветами. Я бродил по городу, клянчил милостыню, изредка что-нибудь работал. Не пренебрегал и воровством, но только — съестного. Жена опускалась все ниже. Пошли частые, холодные дожди. Тогда мы целыми сутками, голодные и оборванные, сидели в дырявом сарае, куда тихонько забирались на ночлег и, обнявшись, плакали. Я был болен душевно, жена заболела физически. У нее начались жестокие ознобы с сильными головными болями. Здесь судьба однажды улыбнулась нам. Роясь в разных отбросах в порту и подбирая арбузные корки, я поднял тряпку, в которой оказались деньги, — турецкие и греческие, — по русскому курсу рублей двести золотом. Первою мыслью было — вернуться в Россию, однако оттуда до нас доходили самые невероятные слухи. И мы побоялись. Жена говорила по-французски. В Алжир отправлялось одно состоятельное греческое семейство, из случайных знакомых, которое подало мысль жене попытать счастья в Алжире, обещая кое в чем помочь. Мы с радостью ухватились за эту мысль, хотя и были оба больны. Дорогой у жены выяснилась очень опасная форма какой-то злокачественной лихорадки и мы вынуждены были высадиться на Мальте.
Через неделю беспрерывного бредового состояния, жена умерла у меня на руках. В тот же день я заболел острым нервным расстройством. Меня поместили в госпиталь Красного Креста. Оправившись немного, я вновь очутился на улице, уже один, без друга, без языка и почти без копейки, так как от моей находки уже ничего не осталось. Случайно, через соседа по койке в госпитале, я познакомился с одним русским, бывшим офицером царской армии, он плавал кочегаром на греческом угольщике. Судно шло в Грецию и я, за обед и ужин из матросского котла, устроился чем-то вроде помощника кочегара. Мой новый знакомый, как и я, всею душою рвался в Россию. По предварительному сговору, мы покинули судно во время стоянки на острове Лемносе, где было много русских. Оттуда, с бывшими врангельцами, я добрался до России.
Рассказчик замолчал.
Судья тихо переговаривался с заседателями.
Кутейников задумчиво накручивал свою бородку на палец и, подавшись вперед, всматривался прищуренными глазками в жизнерадостное лицо портрета.
Публика в зале присмирела, находясь еще под впечатлением рассказа подсудимого.
Только свидетельница Курицына несколько нарушала тишину, громко сопя и сморкаясь в муфту.
Народный судья склонился к заседателям, тихо переговорил с ними, вскинул спокойные, умные глаза на обвиняемого и громко огласил приговор, окончив его словами:
— Гражданин Волин, вы свободны. Можете итти.
Обвиняемый медлил, как бы не доверяя своим ушам.
— Можете итти, — повторил судья. Волин провел рукой по волосам, поклонился и, пошатываясь, направился к выходу.
Кутейников быстро протянул руку к портрету.
— Гражданин судья, вы разрешите, так сказать?
Судья еле заметно пожал плечами:
— Возьмите…
Потерпевший схватил портрет и догнал в дверях Волина:
— Молодой человек, вы забыли портретик, так сказать…
НАД БЕЗДНОЙ
Рассказ В. Г. Левашова
Бэзиль Лешоу проснулся очень рано, в своей маленькой комнатке «от хозяйки». Спать не хотелось. Болела слегка голова, и яркое мартовское солнце раздражало слишком горячим светом.
Лешоу быстро встал и также быстро оделся. На столе лежала записка, оставленная, видимо, с вечера (он пришел ночью и разделся, не зажигая огня): хозяйка в очень энергичных выражениях требовала плату за комнату. Он вздохнул: «начинается»… и, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Было тепло и тихо, как бывает хорошим весенним утром. Пересчитав деньги, он быстро пошел в кафе, где рано утром собирались шофферы, извозчики, кондукторы, взял газету, заказал чай и уселся в дальний угол. Он любил этот ранний утренний час, когда город только просыпается, такой чистый, и газета пахнет свежей краской. Он привычным глазом пробежал первый лист и отложил газету, торопясь выпить первый глоток горячего чаю.
Да. Его жизнь за последний год сложилась отвратительно. Небрежный вообще в денежных делах, он увлекся карточной игрой, и систематические проигрыши его быстро выбили из седла, погубили его, он растерял дела и не заметил, как наделал кучу долгов, после того как все, что могло быть продано, было продано.
Конец наступил быстро. Не было ни денег, ни вещей, ни заработка — остались крупные долги и неумолимые кредиторы. Потянулась тяжелая, непривычная жизнь: его преследовали кредиторы, хозяйка грозила выселением и пр. пр. Сколько оскорблений, презрительных суждений, притворных сожалений, стоющих пощечины. Весь день он бегал в поисках заработка и ночью-поздно, ночью-часто голодный пробирался к себе в комнату и, стараясь не шуметь, раздевался впотьмах и ложился измученный, злой. А утром нужно было уходить рано, чтобы избежать неприятных визитеров. И так изо-дня в