день, изо-дня в день. А работы не было и приходилось прибегать к мелкому, унизительному кредиту и не брезговать грошовым заработком. Ему нужна была передышка для спокойной работы, а ему не давали этой передышки. Нередко он собирался послать всех к чорту и предоставить все своей судьбе… Ну, суд. Пусть! Неприятно, но зато сразу, решительно. Что-ж делать? Проиграл — плати. Но кредиторы не хотели суда и расчитывали только на его заработки и сидели у него на шее. В конце концов, он не мог обвинять их: они хотели только получить свои деньги. Он вздохнул и снова взял газету. Большое объявление посредине текста привлекло его внимание:
«10.000 долларов
наличными немедленно выплачивается лицу, которое согласится спуститься с аэроплана (высота 1.000—1.500 метров) на спасательном аппарате, изобретенном инженером Матью».
Далее стоял адрес, куда следовало (Обратиться для переговоров и ознакомиться с условиями.
Лешоу улыбнулся: вот та сумма, которая устроит его. Она вернет ему возможность спокойной работы, поможет распутаться с долгами, словом — спасет его. А риск? Риск — жизнь. Вся, целиком, поставленная на одну карту. Слово «карта» вызвало представление об этих маленьких, блестящих кусках картона, с мягким шелестом падающих на зеленое сукно, и то непередаваемое ощущение, когда вскрывают карты, ударило, как вино, в голову.
— Крупная игра Бэзиль, — пробормотал он. — Вздор, это не способ поправить дела, да к тому же, вероятно, желающих найдется не мало. Это не для него.
Он отбросил газету, но через секунду опять взял ее и еще раз перечитал объявление. Настроение было испорчено — он был отравлен этой газетой, и объвление влекло его к себе, как бездна. Цифра 10.000 мелькала перед ним, переплетаясь с его мыслями. Он встал и вышел, тут же, при входе, купил бессознательно газету и направился в городской сквер.
По существу, ему нужен был случай быстрого «обогащения», иначе, при сложившихся условиях, не выпутаться. Уехать? Нет и нет! Скрываться еще в худшей обстановке? Никогда!
Что собственно ему мешает рискнуть? Цена жизни? Ну, пожалуй, не это. Он страстно любил жизнь и ее радости, но по натуре был немного Фаталист и… игрок. Может быть, жизнь приготовила для него крупную ставку, максимальную ставку в 10.000 долларов против жизни. Стоит сыграть!
Близкие? Он одинок.
Друзья? У него их не было с детства, а приятели не могли итти в счет.
Женщины? Ф-ф-фа! Их было слишком много в его жизни, этих прелестных цветов, то нежных, то ядовитых, но в этом случае они не могли влиять на его решение.
Но было что-то, что протестовало. Животный страх? Пожалуй! Но больше того — остатки свободной, разумной воли, не совсем утраченной в чаду азарта и в чувстве отчаяния. Ум допускал потерю денег, чего угодно, но не жизни — это был слишком глупый способ поправить дела. Идя в этом направлении, можно было додуматься до преступления. Лешоу сидел, не отрывая глаз от газеты, как зачарованный. Потом быстро поднялся, сложил газету и решительно направился к выходу. И чтобы ни одна мысль не отвлекала его от принятого решения, он напевал вполголоса свое любимое:
«Любовь везде одна, как солнце».
Инженер Матью был высокий, представительный господин с уверенными» спокойными манерами.
— Сегодня, несмотря на ранний час, вы уже — третий, — сказал он Лешоу в своем маленьком кабинете. — Один был очень простой, какой-то чернорабочий, он полагал, вероятно, что, ему придется быть только мертвым грузом, а второй… разочарованный субъект… ему нужна, видите-ли, психическая встряска. Ни тот, ни другой не подошли. Мне нужен человек, который любит жизнь и хочет жить. Нужно, чтобы он, как я, понимаете ли: как я, понял идею аппарата, поверил бы в него, как я сам, и чтобы у него не было другой мысли, другого желания, другой веры, как вера в успех моего дела. Ну, а теперь скажите, что побудило вас, интеллигентного человека, рисковать жизнью за сравнительно некрупную сумму…
Лешоу не колебался: он откровенно разсказал инженеру про свое положение, не скрыл своей страсти к азарту, и, слегка волнуясь, просил Матью принять его кандидатуру.
Матью все время сочувственно кивал головой и вдруг, после минутного молчания, как-то утратил свой уверенный вид, ближе сел к Лешоу и, понизив голос, сказал:
— Вы — то, что мне нужно. Откровенность за откровенность. Я убил на это изобретение все свои деньги. Те деньги, что назначены в премию, — мои последние деньги. Если опыт не удастся, я конченный человек, если удастся — я разбогатею. Может быть, вы скажете, что в этом случае лучше рискнуть самому. Я долго думал об этом и решил потому не пробовать самому, что я верю в успех Это не логично, но это так. Вы поймете, если вдумаетесь. А теперь пройдем к аппарату и, если договоримся, кончим сейчас же.
Он повел Лешоу в соседнюю комнату и принялся объяснять ему устройство аппарата, который висел посреди комнаты на тонком тросе. Лешоу был человек с воображением и его заинтересовало простое и остроумное устройство аппарата. Он легко усвоил основную идею и обрадовал инженера Матью каким-то дельным замечанием. Они вернулись в кабинет.
Матью обнял Лешоу за талию.
— Это дело вам подойдет. Вы по натуре игрок и смотрите на это, как на крупную ставку. При неудаче — что!.. — Он пожал плечами. — Это будет только крупный проигрыш, только крупный проигрыш.
Лешоу криво улыбнулся.
— Это очень остроумно, мистер Матью, но я люблю сам разбираться в психологической оценке своих действий. Я притом, — он сделал хороший, широкий жест, — я, честное слово, верю в эту вашу штуку.
— Ольрайт. Ольрайт. Теперь об условиях: повторяю, в том или ином случае вы получаете 10.000 долларов наличными немедленно. В первом случае, вы получаете лично, во втором — деньги вручаются лицу или лицам по вашему предварительному указанию.
— По духовному завещанию… — не мог не улыбнуться Лешоу.
— Я предоставляю вам самим подыскивать надлежащую оценку вашим действиям, — отпарировал Матью, — я излагаю только условия.
— Один вопрос: эта сумма не может быть, по надлежащему иску, обращена на уплату претензий моих кредиторов?
— Мы устроим так, чтобы этого не было.
— Но по закону…
— Мой друг, я уверен, что на всем земном шаре нет такого остроумного закона, действие которого не парализовалось бы «обходом» более остроумным. Закон мало подвижен, и жизнь опережает закон — это аксиома. Я гарантирую полную неприкосновенность этих денег. Последнее условие: вы сходите по этому адресу к врачу, он должен установить, отвечает ли состояние вашего здоровья данному опыту. А завтра, в восемь вечера, — у меня. Мы кончили. Я останавливаю свой выбор на вас.
Они обменялись крепким рукопожатием, и Лешоу вышел.
Яркий, пронизанный золотом солнца день блистал всеми красками голубого неба, перламутром маленьких облаков.
— Итак, кончено! Он, Базиль Лешоу решился подвергнуть свою жизнь безумному риску. Возвращаться — поздно. Le vin est tiré, il faut le boire! Вино открыто, нужно его выпить! А доктор? Может быть, он не позволит опыта? Лешоу заглянул в адрес и зашагал к доктору, стараясь заглушить липкий животный страх, что копошился где-то глубоко.
— Все в порядке, — довольным тоном сказал доктор и точно захлопнул крышку.
Приключений.
Все в порядке! Значит, Лешоу летит. Значит… Значит ставка принята, остается открыть карты. И вдруг ему мучительно захотелось близости человека, близкого общностью идей, наклонностей и духовных привычек. Единственный человек мог бы только она — Ирэн Скрайф. Их связывала странная близость. Иногда они не виделись месяцами и, встречаясь, чувствовали громадную радость. Словно и жили только мечтой о встрече. Но как у нее для него, так и у него для нее любое время было свободно. Они уезжали за город, вечером, когда воздух тих, и звезды украшают синий плащ ночи; прижавшись друг к другу, сидели на палубе маленького речного парохода, и темная вода сердито плескалась около них; бродили часами по картинным галлереям, или, повинуясь минутному капризу, заходили в храм и склоняли головы под звуки органа. А поздно ночью уезжали на окраину города, где оставались на одну недолгую ночь у старой Менни Ломм. Распаковывались закуски, хлопала пробка длинной бутылки, и так горячи были потом ее поцелуи. Ах, какая женщина Ирэн Скрайф! И никогда, никогда они не говорили о своей жизни, он не знал, что она и как она, она никогда не спрашивала его ни о чем. Им было хорошо вдвоем всегда, так стоит ли о чем спрашивать? Она так и говорила, смеясь:
— Ты меня любишь?
— Да, тысячу раз да…
— Я тебя тоже. Значит, нам больше совершенно не о чем разговаривать.
Он должен ее видеть. Случай исключительный, да к тому же он скучает без нее. Вот только, где бы достать хоть немного денег…
— Знаешь, Ирэн, не то, что у меня не было другого выхода, но я, по натуре, не терплю затяжной болезни, а тут через полчаса все выяснится… если не для меня, так для других, — добавил он после паузы.
Они сидели на скамейке одной из задних аллей городского сада. Лешоу рассказал ей все спокойно, не рисуясь, не преуменьшая и не скрывая своего положения. Она слушала напряженно, только дрожь, пробегавшая по темным бровям, выдавала ее волнение.
Наступило молчание.
Ирэн сидела, опустив глаза. И вдруг по длинным ресницам скатилась слеза… другая. Лешоу задрожал: она любит его больше, чем он думал. И это молчание, и эти слезы сказали им больше тысячи фраз.
Она подняла голову и светло улыбнулась, смахнув слезы:
— Хорошо, Бэз, очень хорошо. Это в моем характере. Зубная боль лучше всего лечится хирургически. А ваши кредиторы? О, я придумала блестящую штучку. Она рассмеялась весело и немного злобно.
— В чем дело, Ирэн?
— Слушайте, Бэз. Вы должны заявить им всем, что вы идете на риск, на большой риск, но что они, во всяком случае, получат свои деньги. Но в том случае (она стала выбирать фразы), если им придется… если вы… ну, понимаете… если получить придется не от вас лично… они должны проводить вас… к месту вечного упокоения, и только тот получит деньги (она сжала его руки, прося прощенья за резкую определенность фразы), — только тот получит деньги, кто понесет гроб, только тот, не иначе.