— Где же ключ? — спросил он поспешно.
— Оставь пианино, — закричал Брейд.
Злодей ударил его.
— Чорт тебя побери, где ключ?
— Там нет ничего!
— Ах, ты, старый дурак!
— Я приобрел это пианино потому, что моя жена всегда желала его иметь. Не смей ты насмехаться над ним.
— Я — издеваться над ним? Я над тобою поиздеваюсь.
Увидя топор у стены, он схватил его.
— Я совсем его разрублю.
— Умоляю, не делай этого. Пощади!
Незнакомец расхохотался и скрылся за дверью. Вскоре до Брейда донесся треск дерева. Он громко застонал и снова рванул свои путы, но этим лишь содрал кожу с рук и ног, — веревка не поддалась. Он прокричал что-то, но ему ответили только новые удары топора; он ослабел и лежал тихо, закрыв глаза. Слезы текли из-под закрытых век, удары будто наносились ему прямо в сердце.
Злодей вернулся обратно, взбешенный более прежнего.
— Ах ты, старая гадина, и там их нет! — крикнул он.
— Я сказал тебе не трогать его, — невозмутимо возразил Брейд.
Злодей осмотрелся, взбешенный собственным бессильем; взял лампу со стола, встал на колени и подставил огонь к руке Брейда.
— Где они, — вопил он. — Чорт тебя побери. Где деньги?
— Я скажу! Я скажу, — воскликнул Брейд, — о, только перестань!
Человек отодвинул лампу. Он хохотал.
— Небось, это тебя проняло. Ну, выкладывай!
— В курятнике.
— Где?
— Выйди через хлев. Ты увидишь окно.
— Ну, живее, чорт тебя возьми!
— Толкни окно и влезай внутрь. Там есть гнездо. Подними его. Под ним жестяная коробка.
Негодяй повернулся к нему:
— Если только там их нет, ты пожелаешь смерти!
Брейд ответил медленно:
— Они там.
Человек ушел. Брейд, оставшись один, мучался незнанием: окончательно-ли погибло пианино.
— Я могу приобрести другое, — утешал он себя. — Она всегда желала его иметь.
Он обсудил свое собственное положение и решил:
— Кто-нибудь зайдет завтра утром.
Тогда раздался выстрел ружья большого калибра, тяжело заряженного.
И это было все, — более ни звука, ни крика.
ЕГО ТАЙНА
Рассказ Сигурда
Со шведского
Одной славной барышне и ее мамаше взбрело на ум, что им необходимо пожить немного за границей, а так как они не были особенно искушены по части путешествий, то и ограничились тем. что обосновались на одном тихом курорте на острове Рюгене.
Славную барышню звали Элин Бранд, мамаша же славной барышни была вдова Ханна Бранд.
Славная барышня знала целую уйму слов по-немецки, однако, не столько, чтобы не почувствовать особого влечения к одному молодому человеку, который при ближайшем исследовании оказался природным шведом и после этого открытия объяснялся с дамами исключительно на этом достолюбезном родном языке.
Говорил он очень хорошо, так хорошо. что положительно заговорил их, и они ждали лишь момента, когда он, по сообщении удовлетворительных сведений о своей особе, начнет говорить на упомянутом диалекте языком любви.
То был молодой, приятной наружности, прекрасно одетый господин, без особых изъянов, производивший впечатление полной порядочности. В петельке его манишки красовался бриллиант, который, в случае, если бы он оказался настоящим, можно было бы без труда заложить за тысячу крон, да и вообще во всей его внешности было что-то привлекательное.
Были на курорте упитанные немецкие студенты с нарядными шрамами на лицах после мензур, был и один датский агроном, но «свой своему поневоле брат», и славная барышня, выглядевшая весьма миловидно, предпочитала всем своего космополитизированного соотечественника, именовавшегося Акселем Смитом, говорившего почти на всех живых языках, изрекавшего краткие, поучительные сентенции на паре мертвых и рассуждавшего так, словно любое место для него было слегка родным, а вселенная была ему приблизительно так же хорошо знакома, как его будничный пиджак.
Но каким бы космополитом мужчина ни был, а все же, рано или поздно, наступает психологический момент, когда он начинает вращать глазами и говорит: «Ах, фрекен»… и т. д.
— Ах, фрекен, если бы не мрачная тайна моей жизни, если бы я не вынужден был вести опасное, страшное существование, я не смог бы расстаться с вами, не высказав того, что переполняет, чарует, волнует, жжет и гложет мое сердце, — заявил Аксель Смит однажды вечером, когда он оказался вдвоем со славной барышней на пляже.
Фрекен Элин не спросила, что именно было на сердце у господина Смита. Она почти угадывала истину, так как один провизор в Энгельхольме уже изъяснял ей приблизительно то же самое этою весной. Она ограничилась лишь общею фразой о том, что опасности и ужасы всякого рода были ей особенно по душе, предполагая, конечно, что они уже миновали.
Но кавалер только вздыхал и бросал на нее взоры, в которых были очень удачно уравновешены любовь и отчаяние.
Душа ее была чиста, как портмонэ сверхштатного почтового чиновника 28 числа, и она сообщила обо всем своей матери. Обе они положительно потерялись в догадках касательно уткой жизненной тайны этого приятного молодого человека.
— Быть может, он служит в каком-нибудь предприятии, совершил растрату и теперь закабален на несколько лег для выплаты?
— Не один-ли он из наиболее видных европейских сыщиков, стыдящийся своего ремесла?
— О, мама, видела ты, с какою элегантностью откупоривал он ту бутылку Бордо за обедом, которую, помнишь, позабыли открыть? Не официант-ли он?
Так, на перебой, думали и гадали два нежных женских сердца в течение ночи, орошая свои предположения обильными слезами.
На следующий день дамы Бранд смотрели на Смита такими глазами, словно он был призовым ребусом или головоломным логогрифом из какого-нибудь столичного журнала.
Они обратили также большее внимание, нежели прежде, на то, что у него не хватало крайних суставов на двух последних пальцах левой руки и что на голове, у самого корня волос, у него виднелось несколько своеобразных белых шрамов.
— Как давно вы носите бороду и бакенбарды, господин Смит? — спросила мадам Бранд с самым радушным видом.
— Два года только, после того, как пара тяжких поранений заставила меня попытаться скрыть шрамы, — ответил невозмутимо избранник их сердца.
— Поранений? Так, значит, вы были на войне? — воскликнула фрекен Элин в горделивой надежде.
— Никогда, — ответил он глухо, погрузившись в скорбное созерцание кончиков своих изящных ботинок.
Вечером мать и дочь упали друг другу в объятия и, всхлипывая, поделились опасением, что человек, которого они так высоко ценили, ведет в свободные часы разбойничье существование где-нибудь в южной Европе.
— Как интересно! — мечтательно восклицала славная барышня.
— Но, ах, как нездорово, дитя мое, — напоминала философски мамаша.
Эта идея росла в душе обеих дам с силою, граничащей с уверенностью, и так как чувства господина Смита заставляли предполагать взрыв любовных излияний в течение не позже как с^а часов, а у мадам Бранд был брат, состоявший городским прокурором на юге Швеции, то она отписала обо всем ему, прося его сообщить свой совет по телеграфу.
«Если ремесло оставлено, наказание заменено условным осуждением, а выручка вложена в заграничный банк — то партия хорошая», — телеграфировал городской прокурор.
Никакие выказываемые Смиту знаки благорасположения и внимания, никакие намеки на то, что никто не без греха, что человеку свойственно погрешить, а богу простить, что понять человека, значит в то же время и простить ему, и что все мы грешны пред господом, не смогли разрешить узы языка господина Смита или выудить у него мрачную тайну его жизни.
Но в момент разлуки он просил Элин, на случай, если сердце ее окажется ближайшим летом свободным от других джентльменов и замолвит словечко в его пользу, о разрешении встретиться с нею здесь же. Он, быть может, осмелится тогда высказать то, что сейчас погребено глубоко в его пламенеющем сердце.
И Элин ответила, что так как купанья принесли облегчение мамашиной подагре, то не представляется неневозможным, что они опять приедут сюда и что в таком случае им всегда доставит удовольствие увидеться вновь с г-ном Смитом.
Но так как она была девица благовоспитанная, то она сделала вид, что не слышала его слов о «сердце», о «затаенной тайне» и т. д.
И когда пароход отвалил, он стоял с глазами, полными слез, и махал шелковым носовым платком и своими двумя обрубленными пальцами.
В течение последовавшей зимы, всякий раз, как в Греции попадался какой-нибудь разбойник или вообще где-либо случалось что-нибудь страшное, дам Бранд кидало неизбежно в дрожь, и они тревожно пытались различить черты лица своего избранника в фотографии злодея.
Такова уж любовь!
В апреле была получена пара кратких строк, извещавшая, что «то, что осталось от Акселя Смита, будет ждать на Рюгене в июне».
Чувства славной девушки достигли теперь такой точки, что она взяла бы этого молодчика, хотя бы он оказался трубочистом из соседнего околодка.
Он стоял на берегу в новом элегантном летнем костюме и, на беглый взгляд, казался все тем же. Но когда они всмотрелись попристальнее, то оказалось, что у него не хватало левой руки по локоть и половины правого уха. Мимоходом он упомянул, как бы вскользь, что половина одной ступни у него была из пробки.
То, что осталось, он, тем не менее, в тот же вечер сложил к ногам Элин, показал бумаги, удостоверявшие, что он обладал состоянием свыше 100.000 крон и предлагал удостоверить свидетельскими показаниями тысяч лиц, что он был честным, безупречным человеком. Вместе с тем, по его словам, у него была очень хорошая и почтенная профессия, которая могла в весьма значительной мере помочь им в жизни.
Элин, ликуя, упала в его объятия, прошептав в его рваное ухо: