Пирсену удалось скрыться. Он бежал, захватив с собою формулы ужасного коралла. Оскара Оксена нашли в бессознательном состоянии. Когда он пришел в себя, он расказал, что в кабинете на него напали Пирсен с профессором и оглушили чем-то тяжелым.
Кровавый коралл Ольдена недолго привлекал внимание публики. С каждым днем он бледнел, не получая новых порций крови.
Были сделаны попытки питать коралл кровью животных. Эти попытки не привели к желаемым результатам. Коралл увядал, бледнел и, наконец, от него осталась только в голубой влаге мутная клейкообразная жидкость.
Ученые предлагали целый ряд теорий, объясняющих свойства ужасного кристалла, и наиболее правоподобной являлась теория физиолого-химическая, предполагавшая, что только человеческая кровь, несколько отличная по составу от крови других животных, обладает такими специфическими свойствами, которые и помогли Ольдену создать свой роковой коралл.
НА ФРАНЦУЗСКОЙ КАТОРГЕ В ГВИАНЕ
ОТ РЕДАКЦИИ: За последнее время в печати и в общественных кругах Франции оживленно обсуждается состояние каторги в южноамериканской колонии Франции — Гвиане. Во французском парламенте коммунистическая фракция предъявила правительству запрос об ужасающих условиях, в которых находятся там каторжники и ссыльные. Несколько известных журналистов отправились в Гвиану, чтобы на месте ознакомиться с устройством и нравами каторги, и рассказали о своих впечатлениях в ряде газетных и журнальных статей. Далекая экзотическая колония, изобилующая природными богатствами, превращена французами в ад, где массами гибнут сосланные туда преступники.
Редакция находит своевременным познакомить читателей с несколькими главами только что вышедшей в Париже книги известного французского писателя Луи Мерлэ, посвященной гвианской каторге.
Эти главы — в сущности отдельные, законченные рассказы, представляющие и известную художественную ценность.
ПРОКАЖЕННЫЙ
Мы вышли из лесу. Мы возвращались с прииска в верховьях реки Марони и должны были сделать остановку в Сен-Луи, побывав предварительно в Сен-Жане, городке, отведенном для ссыльных, который один английский путешественник, возмущенный всем тем, что ему пришлось увидеть на французской каторге, назвал «величайшим в мире скопищем нищих».
Мы с трудом шли по песчаной и каменистой дороге, «вымощенной головами каторжников», ибо много осужденных на каторжную работу погибло, прокладывая эту дорогу. Небольшая группа наша состояла из двух проводников, голландского переводчика и двух ссыльных, которые, отбыв наказание, остались на пожизненном поселении в Гвиане — оба они отупели от алкоголя и лихорадки.
Солнце стояло еще высоко, когда мы прибыли в Сен-Луи, где старший заведующий одним из лагерей оказал нам очень любезный прием. Вокруг деревянного дома были расположены бараки ссыльных. Они стоят на столбиках, отделяющих их от земли, по которым ночью скользят ядовитые мокрицы. Ежедневно в 6 часов вечера бараки запираются на замок, и заключенные предоставлены самим себе…
Один из двух моих дорожных спутников, с бесцветным лицом, который произвел на меня впечатление человека скромного и предупредительного, присел около меня на корточки и стал наблюдать, как синеватый полог ночи окутывает горизонт.
Я предложил ему папиросу.
Каторжник снял свою широкую соломенную шляпу, поблагодарил меня, повернул ко мне свою бритую голову, в потухшие глаза его на мгновенье вспыхнули. Он умоляюще прошептал:
— Нет ли у вас сахарной водки?
— Это запрещено!
— О! Никто этого не узнает. А затем, — вам ведь все разрешено. Мне нужно подкрепиться.
В хриплом голосе его слышалось столько отчаяния, что я взял со стола, перед верандой, стакан, наполовину наполнил алкоголем и протянул несчастному. Он сначала стал с наслаждением пить маленькими глотками, затем опрокинул все сразу и сказал:
— Вот! Спасибо! Мне уже было невмочь!
Один за другим зажигались огни на другом берегу Марони, в Альбине Белой, в голландской Гвиане.
— Там свобода! — прошептал каторжник.
Ближе к нам, посреди реки, на маленьком островке зажглось несколько огней…
— Карантинный островок, — объяснил мне каторжник. — Вы не боитесь болезни?
— Какой болезни?
— Проказы. Карантинный островок — это островок прокаженных. Мне пришлось быть там при двух врачебных осмотрах в качестве санитара. Это ужасно! За двадцать лет каторги я опустился до такой степени, что смерть будет для меня освобождением.
Я посмотрел на ссыльного. Он покачивал низко опущенной головой. И было ли то влияние алкоголя, или потребность поделиться своим горем, но он вдруг очень быстро прошептал:
— Я — бывший священник. Я осужден за убийство. Наказание не исправило меня. Каторжная школа навсегда меня погубила… Но… я слишком разоткровенничался…
Минуту продолжалось неловкое молчание, затем каторжник продолжал:
— Разве вы не знаете, что проказа распространена здесь повсюду? Там, на Карантинном острове, живут прокаженные, каторжники, отбывающие наказание, ссыльные и поселенцы, отделенные от всего мира, даже от других заточенных. Живут они в маленьких домиках, выстроенных по одному образцу — их можно отлично различить с этого берега. Как ужасно наказала их судьба! Какой безжалостный приговор вынесла им природа! Отверженные из отверженных, они, ослабленные беспорядочной жизнью, наследственно предрасположенные, заболели здесь, под этим жгучим солнцем, заразительной и заживо разлагающей болезнью и вынуждены жить на этом проклятом острове. Врачи находят это необходимым. Воистину, прокаженные эти — несчастные люди… Проказа!
Произнося название этого страшного бича, каторжник дрожал. Он говорил далее:
— Проказа была ужасом прошлых веков и теперь она снова, вместе с оспой и чумой, возродилась в этом знойном климате, особенно среди каторжников и ссыльных, у которых здоровье сильно расшатано приобретенным в заключении малокровием и золотухой и которые и до того были предрасположены ко всяким болезням. Здесь живешь в постоянном страхе смерти!..
— Вы видели прокаженных?
— Да, но больных особого рода сухой проказой, она только слегка обезображивает.
— Я хочу осмотреть больницы для прокаженных в Акаруани, около Маньи и в Парамарибо, в голландской Гвиане.
— Не ездите туда! Зрелище ужасающее.
— Мне интересно познакомиться с постановкой дела в этих больницах!
— Человек заживо видит, как тело его разлагается… Проказа разрушает одну за другой клеточки кожи в глубину, и кожа покрывается белыми, мокнущими болячками. Больные лишаются глаз, теряют человеческий облик, хиреют, у них постепенно исчезают пальцы на руках и на ногах… Но от проказы не умирают… Страдальцы погибают от другой болезни, обыкновенно, от туберкулеза… И так кончается жизнь, исполненная несчастия и порока, обреченная на заточение. Конец венчает дело!
Бывший священник говорил с увлечением, в его заглушенном голосе слышались нотки, которые, признаюсь, находили во мне отклик. Я снова налил ему немного водки.
— И вот, — возбужденно продолжал он, — я знал человека, который добровольно заразился проказой, чтобы спастись от каторги… Он умер два года тому назад. После восьми лет каторжных работ его вышвырнули на Карантинный остров.
Это был лихой парень, один из тех самоуверенных апашей, которые и на каторге продолжают разыгрывать из себя главаря шайки. Непокорный, постоянно протестующий. Попугай — такова была его кличка — после кровавых побоищ отсиживал в одиночной камере, три месяца пробыл в карцере за оскорбление начальства, во время отбытия наказания был дополнительно присужден к двадцати годам каторжных работ и клялся, что не останется в этой каторжной школе.
Все его попытки бегства кончались жалкой неудачей. Подыхая от голода, он сам возвращался обратно и снова принимался за свои прежние проделки. Однажды утром он поссорился с надзирателем, который угрожал ему револьвером, Попугай взбесился, набросился на надзирателя и так измял его, что тот потом три месяца харкал кровью. Парню прибавили еще шесть лет каторжных работ и отправили в лагерь неисправимых, где обыкновенно скоро умирают, но смерть его щадила. Однажды он попал в партию, отвозившую продукты на Карантинный остров. Когда лодка пристала к острову, Попугай вскочил и выпрыгнул на берег, несмотря на то, что выходить, в виду опасности заразы, было запрещено. Он бросился бежать по острову, сбивая с ног слабых прокаженных, отталкивая сильных. Один из них попытался остановить его и схватить, но он быстро повалил его на землю. Оба они вцепились друг в друга, как собаки, а прокаженные собрались вокруг них и потешались этим неожиданным зрелищем. Можете себе представить эту отвратительную картину, жутко рассказывать о ней!
Двум надзирателям удалось, наконец, схватить Попугая, у которого противник его, свалившийся замертво, едва не откусил зубами нос. Попугая отвезли в Сен-Лорен на Марони, и там он заболел.
Несколько месяцев спустя спина сто покрылась характерными пятнами, и глаза распухли. Врач не решался сообщить ему, что он заболел проказой, но Попугай сказал ему:
— У меня проказа, я знаю, но я сделал это нарочно. Я хотел бы скрыть мои язвы и заразить проказой всю каторгу. Какое это было бы облегчение для вас!
— Это был настоящий дьявол! Такой истории не выдумаешь. Долгие месяцы вся каторга боялась заразиться проказой. Затем о Попугае забыли.
Его перевезли на Карантинный остров. При отъезде из Сен-Лорена он кричал:
— Говорил я вам, что не останусь v вас, ослы вы этакие!
От людей, заслуживающих доверия, и от мясника, снабжающего провизией несчастных обреченных, я узнал, что Попугай по-прежнему остался таким же неукротимым и гордился своим безобразием. Вид его был ужасен, так как у него был особый род проказы, называемой «львиной головой». Вся кожа на лице, вместе с бородой и усами, растягивается и превращается в пузыри, наполненные гноем и кровью. Зрелище кошмарное! Глаза выходят из орбит и слезятся. Вольной слепнет и испытывает страшные мучения. Стричь волосы опасно для парикмахера, и они превращаются в гриву. И у больного