Показывая в исторической перспективе, как люди выдумали и разукрашивали дьявола, Киплинг вместе с тем напоминает нам, чем обязана европейская культура арабской, той, которая была главной наставницей и Бэкона.
Уставщик обители Св. Иллода был восторженный музыкант и не довольствовался монастырской нотной библиотекой. В настоящую минуту его помощник, обожавший каждую мелочь своей работы, заканчивал ее, после двухчасовой диктовки в скрипториуме[11]. Монахи-переписчики подали ему свои листы и удалились на вечернюю молитву. Художник Джон Отто, более известный под прозвищем Джона Бургосского, не обратил на это никакого внимания. Он отделывал маленькую золотую шишечку в миниатюре Благовещения для своего Евангелия от Луки, которое собирались преподнести Фалькади, папскому легату.
— Кончай, Джон, — вполголоса сказал помощник уставщика.
— А? Они уже ушли? Я не слышал. Потерпи минуточку, Климент.
Помощник уставщика терпеливо ждал. В течение 12-ти лет Джон то приезжал в монастырь, то покидал его, но на чужбине всегда считал монастырь своим. В монастыре ничего против этого не имели, так как Джон, казалось, владел всеми искусствами.
Помощник уставщика заглянул ему через плечо на лист, где красовались первые слова, написанные золотом и киноварью.
— Я слышал, ты опять отправляешься в Бургос?
— Через два дня. Для души хорошо побывать там в новом соборе.
— Для твоей души? — в голосе помощника уставщика было сомнение.
— Даже для моей, если позволишь.
— Ты не забудешь о том, чго нам нужно для скрипториума? Кажется, в мире нет больше настоящего ультрамарина. Они его мешают с германским кобольтом. Что же касается киновари…
— Я постараюсь сделать все возможно лучше.
— А брату Фоме (это был заведующий монастырским госпиталем) необходимо…
— Он мне сам дает поручения. Я сейчас пойду к нему.
Джон спустился по лестнице на дорожку, отделявшую госпиталь и кухню от других монастырских помещений. Брат Фома передал ему список лекарств, которые он должен был ему во что бы то ни стало привезти из Испании. В этот момент их застал хромой смуглый настоятель — аббат Стефан, неслышно ступавший в своих отороченных мехом ночных туфлях.
Стефан де-Согрэ не был шпионом. Но в молодости он участвовал в неудачном крестовом походе, который окончился двухлетним пленом у сарацин в Каире. А там люди научаются ходить неслышно. Он был прежде всего ученый человек, доктор медицины, и его влекло больше к врачебным трудам в монастыре, чем к религиозным. Он с интересом проверил список лекарств и прибавил кое-что от себя.
— В поисках чего отправляешься ты на этот раз? — спросил он, садясь на скамью в маленькой теплой келье, где хранились лекарства.
— За дьяволами, главным образом, — посмеиваясь, ответил Джон. — Мне надоели классические церковные дьяволы. Они хороши для черно-красного страшного суда и для такого же ада. Но для меня они не годятся. Вот, например, семь бесов, изгнанных из Магдалины. Это были дьяволы женского рода, а не рогатые и бородатые обыкновенные бесы.
Настоятель рассмеялся.
— Ведь, теперь дьяволов рисуют всегда на один манер, — продолжал Джон. — Но взять хотя бы дьяволов, вошедших в свиное стадо. Они… они… я еще сам не знаю, какие они. Но это будут необыкновенные дьяволы…
— Продолжай, Джон!
— Я говорю, что нужно относиться с уважением и к дьяволам…
— Опасный вывод!
— Я считаю, что если что-нибудь достойно кисти, то это достойно и мыслей человеческих.
— Быть может, ты прав!
Настоятель прошел в госпиталь. В сердце его была зависть к Джону, отправлявшемуся за море.
Через десять месяцев Джон вернулся, тяжело нагруженный. Для помощника уставщика у него был кусок лазури богатейшего тона, брусок яркой киновари и маленький пакетик с сушеными жуками, из которых получается великолепная пурпуровая краска. Брату Фоме Джон привез не меньше половины заказанных им лекарств.
Фома передал Джону приглашение настоятеля на обед.
— В какой одежде мне являться?..
— В монастырском одеянии. На обеде будет один доктор из Салерно. Его зовут Рожер, он итальянец, ученый и знаменит.
— Никогда не слышал этого имени. Но, ведь, наш Стефан всегда прежде physicus[12], а потом уже sacerdos[13]. А кто еще будет за столом?
— Монах из Оксфорда, его имя тоже Рожер. Ученый, знаменитый философ.
— Три врача, считая Стефана. Я всегда говорю, что это значит два атеиста по краqней мере.
— Не следует так говорить, — Фома смущенно опустил глаза.
— Ого! А почему это ты не постригся до сих пор? А теперь, Фома, — Заискивающе сказал он, — устрой мне перед вечерней горячую ванну в больнице.
Безукоризненно приготовленный и сервированный обед настоятеля пришел к концу и убрана была скатерть с длинной бахромой. Приор уже присылал ключи с докладом, что в монастыре все благополучно, и их тотчас же вернули обратно со словами:
— Да будет так до зари!
В камине разожгли огонь и на небольшой столик поставили изысканнейшие вина, фиги, виноград, имбирь и пахнущие корицей сладости. Настоятель снял с пальца перстень, уронил его со звоном так, чтобы все могли слышать, в пустой серебряный кубок, протянул к огню ноги и устремил глаза на большую точеную золотую розетку на сводчатом потолке. Тишина, царящая в промежутке между повечерием и заутреней, охватила и их мирок. Монах из Оксфорда с бычачьей шеей следил взором за лучем солнца, преломлявшимся на краю хрустальной солонки. Рожер из Салерно продолжал с братом Фомой дискуссию о типе пятнистой лихорадки, поразившей не только Англию, но и другие страны. Джон заметил тонкий профиль Рожера, и рука его невольно потянулась к груди. Настоятель заметил это движение и кивнул головой. Джон вынул тетрадь для наброска.
— Скромность хорошая вещь, но все же скажите ваше личное мнение, — наступал итальянец на монаха, заведывавшего госпиталем.
Из внимания к иностранцу почти вся беседа за столом велась на разговорном латинском языке. Вдумчивая и красноречивая беседа мало походила на монашескую болтовню. Фома заговорил, заикаясь от смущения.
— Должен сознаться, что я плохо разбираюсь в причинах этой лихорадки. Но, быть может, как говорит Варро в De Re Rustica[14], — некие маленькие животные, которых нельзя проследить глазом, входят в тело через нос и рот и причиняют серьезное недомогание. Но, с другой стороны, этого нет в писании.
Рожер из Салерно пожал плечами и тряхнул головой, как сердитая кошка.
— Всегда про то же! — сказал он, и Джон уловил гримасу его тонких губ.
— Ты никогда не знаешь отдыха, Джон, — улыбнулся художнику настоятель. — Ты должен был бы прекращать работу для молитвы каждые два часа, как это делаем мы. Св. Бенедикт не был глуп. Больше двух часов трудно выдерживать глазам или рукам.
— Для копировщиков — да. Брат Мартин теряет твердость руки уже через час. Но когда человека захватывает работа, он должен отдаваться ей.
— Да, это и есть «демон Сократа», — проворчал, склоняясь над своим кубком, оксфордский отшельник Бэкон.
— Познание ведет к самонадеянности, — сказал настоятель. — Запомни: «может ли смертный быть благоразумнее своего творца?»
— Заблагоразумие тут нечего опасаться, — с горечью сказал монах. — Но можно было бы человеку разрешить хоть подвигаться вперед в искусстве или мышлении. Но если церковь, наша мать, видит или слышит, что кто-то подвигается вперед, она говорит: «нет»! И всегда: — «нет»!
— Если маленькие животные Варро останутся невидимыми, — обратился Рожер к Фоме, — как же мы узнаем способ лечения болезни?
— С помощью опытов, — неожиданно обернулся к ним Бэкон. — Разумом и опытом. Одно бесцельно без другого. Но наша мать-церковь…
— Слушайте, господа! — Рожер ринулся точно щука на приманку. — Ее епископы, — наши князья, — усеяли наши пути в Италии скелетами ради своего удовольствия или удовлетворения своей мести. Великолепные создания! Но если мы, доктора, захотим заглянуть под кожу, чтобы изучить создание божие, наша мать-церковь говорит: «святотатство»! «Занимайтесь вашими свиньями и собаками, не то вы будете преданы огню»!
— Так говорит не одна только церковь, — вступил в разговор Бэкон. — Нам закрыты все дороги словами одного человека, который умер тысячу лет тому назад. Слова его признаны раз и навсегда. Кто такой сын Адама, что его слово должно навсегда закрыть дверь к правде? Я не сделал бы исключения и для моего великого учителя Петра Перегринуса[15].
— А я для Павла из Эгины, — крикнул Рожер. — Послушайте, господа! Вот вам наглядный случай. Апулей утверждает, что, если человек съест натощак соку лютика — мы называем эту разновидность sceleratus, что означает вредный, — то душа его покинет тело со смехом. И вот эта-то ложь опаснее истины, потому что в ней есть зерно истины.
— Теперь его не остановишь! — с отчаянием шепнул настоятель.
— Я сам по опыту знаю, что сок того растения сжигает, вызывает волдыри и судорожно стягивает рот. Я также знаю rictus, или мнимый смех на лицах тех, кто погибал от этого страшного яда. Конечно, эти спазмы похожи на смех. Мне кажется, что Апулей, увидев тело одного из отравившихся этим ядом, поторопился выводом и написал, что человек умер со смехом.
— Он не стал наблюдать и не подкрепил наблюдения опытом, — прибавил, нахмурясь, Бэкон.
Аббат Стефан мигнул глазом Джону.
— А как ты думаешь?
— Я не врач, — ответил Джон, — но думаю, что Апулея могли в течение всех этих лет подвести его переписчики. Они делают для быстроты сокращения. Допустите, что Апулей писал, что, кажется, что душа покидает тело со смехом. Мое мнение, что три переписчика из пяти выпустят слова: «кажется, что». Ведь Апулея никто не спросит. Раз он так говорит, то так и должно быть. А лютик знаком каждому ребенку.