РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ
НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ
«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА
По регистрации № 28
Девиз: Ярче свет — темнее тени
Иллюстрации И. А. Владимирова
На сером берегу Сыр-Дарьи, уходя концом за насупленные хмурые барханы[1]) неведомо в какие дали, вихрастый раскинулся тугай[2]). Если посмотреть на берег сверху, то будет та гай, как зеленая клякса на серой оберточной бумаге.
Посередине тугая, на плешивой полянке, приземилась убогая избушка с плоской крышей, с подслеповатыми окнами и надоконниками, кривыми и неровными, как лохматые стариковские брови.
В избушке жили охотники. Было их трое: Хан, Федор и молодой татарин Малай. Они обнесли избушку высоким частоколом, который изнутри и снаружи обложили глиняными кирпичами: тогда окаянное было время, по тугайным тропинкам лихие люди ходили волками и прозвище у них было волчье: «басмачи». У басмачей боевые за плечами висели винтовки, сбоку — кривые, острые шашки; на быстрых конях ездили они из кишлака в кишлак[3]), резали, грабили, и кишлаки плакали кровавыми слезами…
Ночью луна глядит бледно и строго, остроконечные листья джиды[4]) стынут в недвижении, с Дарьи у. несет холодом, и холоден ледяной лунный свет.
В такие бледнолицие ночи уходили охотники в тугаи, беспредельные ночью и таинственные. По тропинкам, только им да кабанам ведомым, осторожные хрустели шаги, — казалось, люди плывут по туманно-молочному сизому воздуху.
В тугае охотники по одному рассаживались на тропы, — в засидки. — и сидели тихо, чуть дыша: кабан — зверь осторожный, очень чуткий.
Долго иногда приходилось сидеть. Заревая звезда всходила, шел рассвет, и от его бледных ног бледнела и никла трава. Но каждую ночь, вдалеке на тропе, воровской раздавался хруст: — шли кабаны.
— Идут! Ближе хруст. Слышен тяжелый сап. Различить уже можно черные движущиеся тени.
И тогда, в кустах, осторожно, без шума, без звука, начинают подниматься стволы. Они щупают темноту, дрожит на них переливчатая узкая змейка лунного света, по лунной змейке скользит взгляд охотника. Палец на спуске — железа тверже…
…Тих и жуток тугай, обрызганный луной…
Когда лунная змейка на стволах со всех сторон ощупает темноту, обшарит в кустах и упрется в черное пятно, — железный палец зашевелится, плотнее к плечу примет охотник ружье, — блеснет, грохнет и гулко, стоголосо раскатится по тугаю ночной выстрел. Мгновенный шум, мгновенный взмет теней — и нет кабанов. Только стонет под грузным напором тугай да под копытами чавкает вода: убежать стараются звери с предательской тропы, но нынче засады везде, и все тропы предательские, и вновь грохот, и молния, и незнакомый, но невыразимо ужасный свист.
Утро в Туркестане наступает сразу. С гор как будто сдернет кто серый покров, в отсыревшую за ночь долину прольются с востока золотые легкие струйки, и, клубясь дымчатыми туманами, в небо вытечет тугай.
По утрам охотники сходились и сволакивали убитых кабанов в одну кучу. Звери лежали в холодно-нелепых позах, мутно белели изогнутые их клыки, и на клыках рисовала кровь странные, темные узоры.
Потом охотники разбредались искать подранков: раненый зверь убегает в непроходимую колючую чащу, там кровь разливается небыстрым теплым ручьем, и горе тому, кто потревожит предсмертное кабанье забытье. Последние силы взорвутся отчаянной вспышкой, и охотник трупом ляжет рядом.
Поэтому охотники искали подранков, держа ружья на изготовке и ослабив в ножнах кинжал: если обманет осечкой или промахом ружье, нужно встать на колено и, вытянув вперед руку с кинжалом, сделать ее твердой, как корень заматерелого саксаула. Когда набежит зверь, быстро полу-упасть надо на бок: — зверь тяжел, срозмаху не сможет повернуть, пронесется мимо, и вот тогда надо вогнать кинжал ему за лопатку.
Если охота бывала удачной, Хан в улыбке топорщил седые свои усы и, потроша зверей, напевал под нос неизменную песню:
А там, в лесу дремучем,
Разбойнички идут…
В случае неудачи он свирепел и ругался, как-то особенно присвистывая при этом. В неудаче он всегда винил товарищей: или зашумели, или кашлянули. Малай в ответ огрызался, а Федор молчал и конфузливо улыбался, робко поглядывая на Хана. Боялся Федор Хана страшно и за это Хан презирал его.
Часто Хан жаловался Малаю:
— Вот, родятся же такие люди!.. Смотришь на него, а он — как медведь: ручищи — во, плечи — в сажень, волосатый весь, страшный!.. Думаешь: — заденет — пришибет, как муху. А на деле-то он вовсе телок. Не люблю таких. Ты будь готов всегда другому глотку перервать, вот тогда и жить легко будет…
— Ты вот перервал одному, да от людей к волкам жить пошел, — язвительно отвечал Малай. Хан злился и краснел.
— Опять ты!.. За дело убил! Меня старый суд оправдал!
— Да, знаем мы… Оправдал, как раз!
— Тьфу, ты, сволочь!
Хан плевался и шел от Малая к Федору, садился рядом и затевал разговор. Но Федор пугливо косился и, боясь не угодить ответом, только неопределенно мычал в ответ. Хан, обычно, со зла, обкладывал Федора матерной бранью и шел спать.
Зима коротка в Туркестане, и весна давно стучалась о холодный льдистый покров. От весны, как искры, летели одинокие светлые дни.
Наконец пробила весна ледяную пелену; тугай позеленел, повеселел, высохли грязные дороги, зацвела мелкими, бледно-зелеными шишечками джида, в ветер с джиды слетали облака цветочной пыли; пахнет пыль одуряюще и пряно, и легко золотится под солнцем.
Вечерами Хан садился на пенек перед избушкой и играл на гармонике. Она визжала, захлебывалась в задорном море звуков; наверху у гармоники были два звоночка, и они в такт Заливались тоненьким, дребезжащим смехом. Малай и Федор плясали. Сухой, приземистый и ловкий Малай легко и плавно скользил по траве, а Федор грузно, по-медвежьи, выколачивал ногами, точно хотел сам себя заколотить в землю.
В избушке ждал их облезлый кот Вать Ватильич, которого еще осенью привез из города Федор. Кот теперь совсем изменил образ жизни: раньше, зимой, все спал, а с весны забирался по ночам на крышу и подолгу орал диким, придушенным, круглым криком, и страшно надоедал всем.
Прогонять кота с крыши умел только Малай. Вытянув вперед худое свое лицо, он начинал выть. Вой был тоскливый, жутко-звенящий, как есть волчий, и прохладными весенними ночами, в ответ, такие же лились из тугая протяжные волчьи вой.
Кот смолкал, удивленно слушал, потом, фыркая и щетинясь, спрыгивал с крыши и до утра сидел в избушке под нарами.
Изредка Малай, для смеху, пугал кота воем и в избушке. Кот метался, прятался, но вой настигал его всюду, наполнял все его существо древним, косматым ужасом, и кот, истомившись вконец, весь дрожа, ложился посередине на полу и, прижав уши, урчал скалил белые зубы до тех пор, пока с нар не поднималась громадная тяжелая фигура Федора. Федор брал кота на руки, топил в черной жесткой бороде, приговаривая бабьим голосом;
— Ах ты, Васенька! Ах, ты, ко-тинька! Да чего же ты, дурак, боишься?..
Близилась пасха. Под пасху в городе особенно хорошо раскупали кабаньи окорока. Малай повез их целую арбу.
Из города вернулся он тревожный…
— Опять Рахманкул балуется. Вчера в Аравате был я — страсть, что видал. Разбито! Разгромлено! Трупы есть. Побывал, проклятый…
— Ты пуль привез? — серьезно спросил Хан.
— Сотню привез.
— Что мало? Федор! Завтра дроби с полпудика на пули перелей да заряди все пустые патроны.
— Ладно, — отозвался Федор. — А то прихватят еще, как Климовых…
Три брата Климовых были такие же охотники. Жили они на Бешь-Куле[5]). Пришел Рахманкул, у Климовых не было в запасе ни пуль, ни пороху, и через час перестрелки они сдались. Федор видел их трупы, обезображенные и иссеченные. Самого старшего Климова басмачи посадили на кол и сожгли, а двух остальных жгли, резали, а после, пригвоздив штыками к деревьям, оставили умирать.
Над тугаем небо, как опрокинутая хрустальная чаша с голубой прозрачной водой; изломанными краями оперлась она на снеговое кольцо горных хребтов, и плавают в ней, по голубой воде, белесые паутины облаков.
Тихими, прозрачными вечерами отмечала весна свой путь, и каждое сегодняшнее утро было теплее и приветливее вчерашнего.
Лету уступала весна свое место; лето шло жаркое, сухое. В бездонных небесах каталось огненное солнце, чесало об тугай свою рыжую спину, оставляло на листьях желтые очесы. Тугай истомился, стал рыжим.
Для охотников весна пропадала зря. Неподалеку гулял Рахманкул со своими джигитами, и охотники таились, — не только стрелять, — говорить громко боялись: еще услышат басмачи, придут и снимут победные охотницкие головушки.
Приходилось сидеть без дела. Было скучно. Надоели карты, надоел отощавший, облезший от жары кот Вать Ватильич.
Ждали. Думали, что скоро уйдет Рахманкул — сторона здесь бедная, самые богатые кишлаки ограбил уже он, — что ему здесь больше делать?
Лиловые, как будто нарисованные, стыли на западе легкие тучки. Их пронзали, как окровавленные копья, последние прощальные лучи. За далекие горы огромное, красное падало солнце, и было похоже на раненого воина: шелом у воина блестящий и горит, а грудь — красная, залитая кровью.
Шел вечер и стлал на тугай фиолетовые, густые тени. Над избушкой с пронзительным тонким свистом пронеслись утки и солидно прогоготали в вышине невидимые в сумраке гуси.