Один из узбеков, перегнувшись пополам, приседая на каждом шагу, подошел к Рахманкулу и прошептал:
— Таксыр, он не знает…
— А ты.. — свирепо начал Рахманкул, но узбек торопливо докончил.
— Его сын знает…
Старик поднял иссеченную голову и из глаз ненавистью облил узбека.
Сына джигиты нашли на женской половине: он спрятался за сундуками. Увидев избитого отца, сын весь осел сразу.
— Где живет урус, которому твой отец продал хлеб?
Сын молчал. Намеренно медленно Рахманкул вынул наган. Сын округлил глаза. Рахманкул с треском взвел курок.
— В тугае, — уронил сын.
— В тугае? — недоверчиво протянул Рахманкул. — Что же он там делает?
— Охотник.
— Какой? — удивился Рахманкул. — Он — солдат.
— Нет. Их трое. Охотники…
— Давно они здесь?
— С год. Ты еще не приходил.
— Почему ты не сказал мне раньше?
— Я не знал, что тебе нужно…
— А солдат где?
— Не знаю.
Сына взяли в плети. Он взвыл, упал на колени и, плача и запинаясь, рассказал, что в избушке, в тугае, было трое, а теперь четверо, и один носит солдатскую шапку.
Рахманкул не стал ждать плова. Он приказал джигиту посадить к себе на лошадь испуганного парня, чтобы тот показывал дорогу.
— Да примет худой[13]) к себе их души, — прошептал избитый старик, глядя вслед мчащимся лошадям.
Посмотрел и заплакал…
Федор не мог выдержать тихих этих вечеров. Сыр-Дарья по вечерам отражала закаты, и закаты были огненны. В далеких горах багровели, горели, искрились снега, к далеким, темным берегам торопил вечер день, и плакала глухим рокотом Дарья об уходящем дне.
Удилищ Федор нарезал прямых и гибких. Из хвоста возмущенного Веревкинского коня понадергал прозрачных, длинных волос и сплел упругие крепкие лесы. Проскользнула тихая и удачливая ночь. Поймал Федор и сазанов, и усачей, и даже какой-то дурашливый соменок ввалился поутру.
На рассвете Федор сидел, прилепив к подсечкам заспанные глаза. Не клевало. Он поставил удочки на живца, а сам лег спать.
Часа через три Федор проснулся, потянулся и глянул на солнце. Было около полудня. И вдруг Федор услыхал дробный, четкий чекот копыт по дорого. Он прилег. Топот близился, слышался ясно, и Федор похолодел: мимо него проскакал отряд Рахманкула. Сам Рахманкул ехал впереди на белом, высоком коне.
Всадники обогнули тугай и поехали песчаной целиной. Видно было только пыльное облако. Вот оно поплыло в сторону, пропало: отряд выехал на дорогу к избушке.
Удочки остались стоять на месте, задумчиво колыхая в воде иззубренные свои отражения, но Федора не было уже около них. Федор бросился в тугай, бежал без троп, царапали ветки волосатое его лицо. Рядом шла узкая тропинка, но она была в круговую, а Федору важен был ближайший путь.
И говорить не пришлось Федору, в чем дело. Пока он заваливал ворота, прибежали уже вооруженные Малай и Хан и принесли Федору ружье и револьвер. Веревкин в избушке доковылял хромой ногой до угла, заткнул за пояс наган и зарядил винтовку.
Из тугая на полянку вынырнули из зелени двое киргиз и с гиком повернули на избушку, но из-за частокола гукнули враз два выстрела, и оба киргиза свалились тут же, а испуганные их кони понеслись по тугаю, ломая сухую чащу.
Еще один всадник попытался выехать на полянку. Федор промахнулся, всадник торопливо повернул обратно, но бледный Малай засадил ему в спину заряд картечи.
Стихло. Безмолвная расползлась по тугаю жуть. Больше не топали уж в тугае копыта, но в чаще тугая, сквозь колючие ветки, просовывались тонкие стальные дула, то же черные, как ветки, и, вот, из дул Засыпал на избушку пули тугай. Некоторые пули попадали в стволы джиды, джида цвела, и от ударов сыпались с нее облака душистой пыли.
Из избушки ответы грохали редкие: скупились охотники на пули. Федор и Хан стояли рядом, стреляли картечью. Едва зашевелится куст в тугае — два свинцовых плевка настилом ложатся под куст, а что там — не видно. Может быть задергался убитый, может быть поежился живой и еще плотнее втиснул себя в землю…
Федор заметил волну качающихся кустов. Она вилась, подвигалась ближе к забору.
— С бонбой лезет, — серьезно и вполголоса сказал Хан. Федор нервно хихикнул и приложился. Целился он долго, на концах стволов тяжелого ружья сама сидела беззубая Смерть. Держит Федор смерть на привязке, вот, вот, отпустит…
Отпустил… Лениво поплыло кверху белое облачко Из кустов медленно встал человек, бессмысленно качнулся, махнул рукой, сделал неверных два, три шага и закричал неожиданно и пронзительно, и этот крик странно напоминал вой кабана, с кинжалом под лопаткой.
Человек рухнул лицом вниз. Только заметен был синий халат. Прошло несколько длинных секунд, и бомба взорвалась, подняв густую тучу сухого песку и разбросав свистящие осколки. Через убитого из тугая запели пули, с дробным, барабанным треском застукали о частокол, и зафыркали, рикошетясь. Глухо треснул пробитый пузырь в окне хлевушка, и собаки в хлевушке залаяли и забеспокоились.
Пришел, опираясь на винтовку, Веревкин. Попробовал стрелять стоя, но сразу осел на больную ногу.
— А ты — через щель, — посоветовал ему Хан. Веревкин стал стрелять через щель.
Сзади легко вскрикнул Малай. Хан обернулся. Малай сидел на земле и сострадательно смотрел на растопыренную левую ладонь: какая-то шалая пуля начисто оторвала верхний сустав мизинца.
— Эх, враг! — вскрикнул Хап. — Как это тебя?
— С рикошета, — зло ответил Малай и указал на джиду, у которой сбоку пуля содрала кору…
…Басмачи замолчали. Замолчали и охотники. Залег перед избушкой тугай, как чуткий зверь; каждая винтовка в тугае — зуб звериный; у зверя Зубы страшные, винтовки в тугае — страшнее, и каждая несет смерть…
— Чтой-то не так… Молчат, — подозрительно покрутил головой Федор. — Я на крышу слазаю. Посмотрю.
— Осторожнее, — бросил вслед ему Хан.
По углу, где выступавшие бревна каркаса образовали лестницу, Федор залез на крышу, распластался за трубой и стал смотреть в тугай. Он увидел, как по дороге, быстро, ныряя в заросли, как зайцы в траве, промелькнули двое и скрылись.
Тугай лежал тихий и настороженный.
— Вот что, — шепнул Федор Хану, — за подмогой поехали…
— Ну-у-у?…
И лицо Хана сразу стало белым, а уши налились кровью.
— Что? Что? — переспросил Малай, тупо перебрасывая из руки в руку испачканное кровью ружье.
— Слышь, за подмогой поехали…
Постояли молча. Потом Хан выдавил из себя, так тяжело, словно у него на груди камни лежали:
— Смерть, значит…
— Так выходит.
— Всем, — вставил Веревкин и вдруг заговорил быстро и горячо:
— Я говорил — ехать надо! А вы все одно: — обойдется, да обойдется!.. Обошлись вот!.. Я говорил!..
— Да что ты бормочешь: «говорил, говорил», — грубо перебил его Малай. — Говорил да и уезжал бы поскорей. Сидел вот, сволочь, да и нас подвел. Из-за тебя…
Малай осекся, увидя под носом вороненое дуло «маузера». Хан, красный, трясущийся от злобы, сдавленно выкрикнул, как харкнул:
— Замолчи, сукач! Башку размозжу! Ах ты, сволочь! У-ух!
И, не сдержавшись, ткнул Малая в губы концом «маузера». Потекла кровь. Малай вытер ее рукавом и, не сказав ни слова, отошел в сторону и сел прямо на землю.
Хан облокотился спиной на джиду. Федор зорко наблюдал, сквозь щель в заборе. Наступило долгое молчание. Неожиданно, тихо заговорил Хан:
— Да… Всем не выбраться… А не всем. Двоим… Попытаться можно…
— Куда пытаться то? — спросил Федор.
— А через забор, — ответил Хан.
— Ошалел ты! Пока лезть будешь, десять раз сшибут. Смотри-ка!
Федор поднял над забором на палке свою шапку, и она сейчас же упала, пробитая в двух местах.
— Да не верхом, дурак, а низом…
И Хан рассказал свой план. Нужно было метать жребий. Кому выпадет — остаться и частой стрельбой отвлечь внимание нападающих, а остальным двоим — бежать через нору под забором в Баранью пещеру, что находилась в самой чаще тугая.
— Метнем, — как эхо отозвался Малай.
— Втроем метнем, — сказал Хан.
— Почему? — живо и тревожно спросил Малай.
— Ему, — указал Хан на Веревкина, — надо в Баранью. Какой он защитник?
— Я что… Я — ничего. Я — крепкий… — начал было Веревкин, но Федор нетерпеливо перебил его:
— Молчи! Как обчество решило, так тому и быть! Втроем мечем!
Малай покорно согласился и спросил — Чем метать-то? В карты, что ли?
— Не за чем. Спичкой, — ответил Хан.
Малай достал коробку спичек.
— Нет, — сказал Хан. — Дай-ка Федору.
— А я что?
— На руку ты не чист, а дело сурьезное.
Федор вынул из коробки три спички и у одной отломил головку.
— Без головки кто вынет — в Баранью идет, — пояснил он и выпятил вперед громадный свой волосатый кулак, из которого торчали три красные кончика спичек.
— Кто первый?
Все промолчали.
— Кто?
— Я, — нервно шагнул вперед Малай. — Я вот сейчас… Нет… Лучше ты, Хан…
— Ну, я, так я, — ответил Хан, свернул ножку, закурил ее и, глубоко затянувшись, дрожащими пальцами сразу выхватил спичку и, широко раскрыв глаза, уставился на нее: спичка была без головки.
— Значит — мы, — тихо сказал Федор Малаю.
— Нет! Ты погоди! — по-бабьи затараторил Малай. — Ты покажи-ка спички!
— На, сволочь, смотри, — с холодной злобой ответил Федор и разжал кулак. Потом он свернул новый скруток и закурил его одной из этих спичек. У Малая посерело лицо и, как свинец, помутнели глаза. Хан, посмотрев на него, сказал утешительно:
— Можа и мы не выберемся… Малай не поднял головы…
В одном месте, с задней стороны избушки, тугай подходил к забору вплотную, через забор перевесила темно зеленые свои листья дикая груша, а кругом ее обхватила колючей стеной джида. Хан лопатой подрыл яму под забором.