Входит и что же видит? Его идея, которую он произвел на свет в жесточайших родовых схватках, ну, — прямо живехонькая! — глядит на него с чьего-то чужого полотна. Глядит и тоже ехидно подмигивает… Ха-ха! Не правда-ли смешно? Или не смешно? Это, вероятно, оттого, что я, как говаривал один немецкий профессор на русской кафедре: «через чурку продолговато» рассказывал… Я понимаю: мой юмор — юмор висельника, но что же делать? Такова жизнь…
Крамов, барабаня по столу пальцами, переводил теперь уже жалкий, лихорадочный взгляд с жены на друга и обратно. Инна слушала рассеянно, но при последних словах мужа подняла голову и вся насторожилась.
Казаров затаил дыхание, слегка бледнея от нахлынувшего вдруг волнения.
— Ты хочешь сказать… — начал он.
— Finita la comedia, как говорят у нас в Парголове. На выставке «Девятнадцати» я видел картину, тютелька в тютельку воплощающую мою идею. Я возился с ней годы, а неизвестный мне художник, как передавали, написал свое произведение в два месяца и написал невпример талантливее моей мазни…
Все молчали. Инна Павловна сидела, закрыв лицо руками. Казарову хотелось сказать своему другу что-нибудь утешительное, хорошее и что-нибудь дружественное, но неожиданно он почувствовал, что всякое утешение будет ложью, оскорбительной для художника, и сдержался.
— Мне плакать хочется, — сказала Инна Павловна, не отнимая рук от лица. — Выведи меня, Владимир, на воздух…
Казаров встал из-за стола, подошел к Николаю Сергеевичу, взял его за плечи. Крамов поднял взгляд на друга. Глаза Казарова застилали непрошенные слезы. Он взял Крамова за виски и поцеловал его в лоб долгим поцелуем.
— Спасибо, дружище, — просто сказал Крамов.
— Мы пройдемся. Инне Павловне хочется на воздух, — сказал Казаров, тщательно артикулируя губами и стараясь проглотить досадный комок, подкатившийся к горлу.
— Хорошо. Идите.
Казаров и Инна Павловна вышли. Через минуту женщина вернулась и дотронулась рукой до плеча мужа. Тот поднял на нее глаза.
— Скажи Поле, чтобы убрала посуду и шла домой. Она нам больше не нужна.
— Хорошо.
Поля была приходящей прислугой из деревни.
На дворе было сыро и слегка прохладно. Над болотистой реченкой седыми космами шевелился туман. Всюду расстилалась бесцветная муть. Эту разлитую вокруг матово-жемчужную полумглу было как-то странно назвать ночью. В брезентово-сером небе плавали какие-то расплывчатые, размытые просветы. По всей вероятности, это были звезды. Истерически выкрикивала какая-то бессонная птичка. На станции изредка гукал паровоз, бестолково позвякивали буфера.
Инна Павловна опиралась на руку Казарова.
— Куда? — спросил он.
Она неопределенно махнула рукой перед собой. Они неторопливо, молча, прошли по деревне, свернули на росистую тропинку, ведущую в горку, обогнули небольшой еловый лесок и с противоположной стороны вернулись к дачке. В двух местах пришлось перешагнуть через низкие влажные изгороди.
— Препятствия на жизненном пути, — пошутил Казаров.
— Ах, если бы их также легко было перескочить!
В мезонине у Николая Сергеевича светился огонь. Привернутая лампа горела и на террасе, дожидаясь их возвращения.
Подходя к дачке, Инна замедлила шаги. Она как будто чего-то ждала. Несколько раз она вскидывала на Казарова свои большие, оттененные синевой глаза. Тот казался невозмутимо спокойным, как всегда. Инна остановилась у терраски и углубилась в рассматривание промоченных ботинок.
Казаров стал прощаться, чтобы итти на станцию.
— Успеешь, — сказала Инна Павловна, — еще два поезда. Зайдем, мне нужно с тобой поговорить.
— Хорошо. Только говорить будешь ты, а я буду слушать. У меня такое кошмарное настроение после рассказа Николая.
Они вошли в дачку.
Инна поставила лампу на столик. Казаров, с папироской в руке, опустился возле на диван и стал перелистывать какую-то книжку. Инна не села. Она закинула руки за шею и лунатической походкой начала ходить из одной комнаты в другую, через открытую дверь. Над головой, в мезонине, поскрипывали плохо прилаженные половицы. Там, как всегда, мирно и обыденно бродил глухой художник.
Инна остановилась перед Казаровым. Он поднял глаза:
— Ты что?
Женщина молчала, пристально всматриваясь в его лицо. Он бросил книжку на стол и нахмурился.
— Будь проще Инна. Ты знаешь, как претит мне всякая театральщина.
Инна горько усмехнулась, покачала головой:
— Нет, я тебя совсем не знаю, Владимир. Я думала — знаю, а оказывается — не знаю совершенно. Ты мне непонятен и чужд, как первый встречный незнакомый человек.
— Чего ты хочешь от меня Инна? Что за фокусы? — слегка раздраженно сказал Казаров.
Инна неожиданно тихо заплакала и опустилась рядом, пряча лицо у него на плече:
— Пожалей меня… Разве ты не видишь, как я страдаю…
— Это оттого, что ты распускаешься. Надо уметь управлять своей волей.
— Не то, не то, не то! — почти закричала Инна.
— Так что же?
— Я из-не-мо-га-ю!.. Мне нужно сочувствие человека, который понимал бы меня… Понимал, почувствуй это… И ничего более.
— А разве я тебя не понимаю?
Инна покачала головой.
— С каких это пор? — спросил Казаров.
— С тех самых пор… с тех самых пор, как тебе представился случай отделаться от меня…
Казаров не на шутку рассердился.
— Послушай, женщина! Ты говоришь пошлости!
— Ха!..
— Ты больна, Инна. Тебе необходимо лечиться. Ты впадаешь в истерию и отравляешь жизнь всем, кто с тобой соприкасается.
— Прежде всего — тебе, разумеется.
— И мне в том числе.
— Спасибо. Ты откровенен.
— Ты становишься вздорной мещанкой. Ты — не ты! Я тебя знал не такой. Ты растеряла сокровища своего духа, богатого и редкого духа..
— Прикажете сделать реверанс?
— … ты становишься какой-то мелкой стяжательницей, ничего не хочешь знать, кроме своих личных удобств, своего себялюбивого спокойствия. Ты хочешь какого-то вечного праздника, а жизнь — далеко не праздник. Только заурядной женщине нет никак го дела до других людей, до высшей справедливости. Но я-то ведь знаю тебя за другую, и мне больно видеть тебя такой!
— Какой великолепный монолог! И как артистически построен! В переводе на будничный язык это должно звучать так: «Ты — дрянь, безнравственная женщина, эгоистка; если не преступница, то подстрекательница к преступлению, тебе нравится совращать с пути добродетели чистых и неподкупных людей»…
Кадаров грубо отстранил Инну и направился к дверям:
— Я вижу, мне лучше всего уйти.
Инна быстро вскочила и загородила дверь:
— Ты не уйдешь! Ты не оставишь меня в таком состоянии!
— В последнее время ты постоянно в таком состоянии.
— Тем стыднее должно быть тебе, Владимир.
Казаров с жестом усталого, измученного человека отошел к окну. Инна, опершись о косяк двери, тяжело дышала. Когда волнение несколько улеглось, она заговорила:
— Владимир, я твердо решила договориться сегодня до чего-нибудь определенного. Сейчас должна решиться моя судьба. Или я верну себе украденное у меня счастье, верну твое сердце…
— Мое сердце не переставало принадлежать тебе.
— Или верну себе твое сердце, или… Ты знаешь меня… Решимости у меня хватит… И тогда, если ты честен, ты должен будешь узнать, что такое позднее раскаяние, сожаления и угрызения совести…
— Это что же? — угрозы? — повернулся к ней Казаров.
— О! Решимости у меня хватит!..
— Не будь сумасбродной. У тебя есть муж, который…
— Мой муж — ты, а не тот маньяк, что бродит там наверху, вокруг своей негодной мазни!
— Инна!
— Что — Инна? Я защищаю свою жизнь! Мне не до изысканных оборотов речи! Ты, ты, Владимир, виновник этого страшного, противоестественного преступления… Ты вынудил меня жить с мертвецом, воскресшим из гроба… О, я догадываюсь, у тебя были на это серьезные основания!.. Если мои подозрения справедливы, — а это мы сейчас узнаем, — ты… ты… попросту — низкий подлец!..
Казаров медленно повернулся, спокойно сделал несколько шагов к Инне и, с сожалением покачивая головой, сказал тихо и задушевно:
— Инна!.. Инна!.. Кто тебя подменил?…
— Кто?.. — Глаза Инны сверкали, волосы растрепались. Она резко вскинула правую руку и указала в потолок. — Живой мертвец!
— Но это — мой друг! Друг и товарищ моего детства!
— А я — твоя жена. Часть тебя самого. А на всю эту этику и порядочность, на твое смешное донкихотство мне плевать!..
— Ну, это уже цинизм!
— А не цинизм то, что ты доводишь меня до сумасшествия?
— Ты требуешь от меня преступления…
— Ты сам подготовляешь его.
— Я никогда не был изменником..
— Это тебе только кажется.
— Пусти меня, я хочу уйти…
— Не пущу… Мы ни до чего не договорились…
— Пока Николай жив, в наших отношениях ничего не может измениться. Следовательно, не о чем и говорить… Пусти меня…
— Ты хочешь уйти?
— Да.
— Хорошо… Ты помнишь, что в доме есть оружие…
Казаров почувствовал, как будто кто-то хлестнул его по сердцу бичем. Ему захотелось схватить эту несчастную женщину в объятья, няньчить ее, как ребенка, плакать над ней к утешать ее простыми — простыми и ласковыми-ласковыми словами. Но какой-то демон упрямства, ложный стыд припертого в угол мужчины, помешали ему это сделать. Стараясь казаться твердым, он жестко ответил:
— Отлично помню.
Инна, придерживаясь за косяк руками, переместилась от двери к стене и тихо сказала:
— Уходи.
Не глядя на нее, Казаров вышел из комнаты. Когда он был уже за калиткой, сзади открылось окно.
— Прощай, Владимир…
Казаров не оглянулся. Крупными шагами, не разбирая дороги, он шел к реченке.
Окно сзади захлопнулось.
Когда Казаров был уже по ту сторону болотистого препятствия, он спохватился, что оставил у Крановых шляпу. И тут же вдруг впервые смутно он почувствовал жестокость своего поведения. Ему захотелось вернуться, упасть к ногам любимой женщины, молить о прощении, утешать ее, ласкать и плакать. Он замедлил шаги…