Куно Кнак, инженер-химик, изобретатель небьющегося стекла, не походил на изобретателей фантазеров, — небритых, лохматых, в затасканных кос номах, тех, что проектируют вечные двигатели и туннели, соединяющие северный и южный полюс через центр земли. Нет, он был совсем не так в! Бедняк в детстве и юности, тяжелым трудом дошедший до диплома инженера, он еще на школьной скамье поставил себе целью изобретенье небьющегося стекла. В политехникуме Кнак избрал специальностью стекольное производство и на все учебные предметы, не относившиеся непосредственно к стекловарению, смотрел как на досадную обузу, только отнимавшую даром время.
Почему именно это, а не что-нибудь другое, привлекло его внимание? Возможно, что тут сыграли роль воспоминания детства, когда случайно разбитый стакан или выбитое мячем оконное стекло являлись прологом к семейной драме, жестокой порке виновника, слезам матери и бурному негодованию отца на непредвиденный расход, отягощающий его более чем скромный бюджет рабочего. Отец Куно Кнака был слесарь, человек беспокойный, первый терявший место, когда надвигалась полоса безработицы.
Как бы там ни было, но Кнак твердо решил сделать стекляную посуду и оконное стекло небьющимися. По окончании Шарлотенбургского Политехникума, он поступил лаборантом на знаменитый, первый в Германии по размерам и совершенству оборудования, Тюрингенский стекольный завод в Эйзенахе и быстро выдвинулся на должность старшего химика, сделав ряд открытий и усовершенствований в хорошо изученном им деле.
Одно из них — зеркальное стекло, придающее лучший цвет лица смотрящемуся в зеркало, дало изобретателю довольно кругленькую сумму, так как было куплено в собственность правлением завода.
Наконец, за год до того времени, с которого начинается наш рассказ, само правление Тюрингенского завода удостоило его выбором в главные технические директора и было не мало удивлено, что Кнак отклонил эту честь. В ответ на сделанное ему лестное предпочтение перед другими кандидатами, он писал: «Я просил бы отложить мое повышение до тех пор, пока я не закончу своей работы, пока не найду способа сделать стекло неразбиваемым. Вести эту работу мне всего удобнее, занимая теперешнюю мою должность, став ее директором, я несмогу отдавать ей так много времени, как отдаю сейчас».
Двенадцать дет производил настойчивый изобретатель свои опыты, он перепробовал тысячи рецептов для варки стекла и столько ясе разнообразных средств для закалки готовых изделий.
И настал момент, когда его упорный систематический труд, для которого он отказался от семьи, общества, развлечений — труд, которому он посвящал все свободное от службы и сна время, изо дня в день, из года в гол, не зная ни праздников, ни отпусков — увенчался успехом.
В излюбленном заводскими служащими погребке «Голубой Лев» Кнак и Розенцвейг могли беседовать по душам.
— Prosit, коллега!
— Prosit, — чокнулись химики бокалами душистого старого рейнвейна.
— Итак, как же, смею спросить, решили вы использовать ваше великое изобретение?
— Ну, уж и великое, — скромно протестовал Кнак, — важность его я не отрицаю; оно интересно и с теоретической, и с практической стороны, но все же это мелочь в сравнении с другими открытиями, сделанными в последнее время. Достаточно вспомнить прошлогоднее сообщение о новом способе получения стали, предложенном Томасом, об искусственном индиго Байэра, фонографе Эдисона, а тем более о недавно построенной Сименсом модели электрической железной дороги или об электрической «свече» руского изобретателя Яблочкова, чтобы увидеть всю незначительность моей технической новинки.
— Нет, герр Кнак, не преумаляйте своих заслуг. Ваше изобретенье ничуть не ниже перечисленных вами. Берете патент?
Подумываю, но есть у меня другая комбинация.
— Неужели хотите отказаться от всех материальных выгод и ограничиться славой, обнародовав свой секрет для всеобщего пользования?
— Ну, — усмехнулся Кнак, — так далеко я в своей филантропии не ушел. Достаточно, что я даю беднякам стаканы, которые будут переходить по наследству из рода в род, а с какой же стати я стану благодетельствовать стеклозаводчикам. Нет, молодой коллега, я не скрою от вас, что за двенадцать лет работы, за отказ от женитьбы на любимой девушке, — семья помешала бы мне отдаться всецело труду, — за воздержание от всех радостей жизни, я хочу теперь взять реванш. Ведь мне только тридцать семь, до старости далеко. Я мечтаю прожить остальную жизнь в свое полное удовольствие, ни в чем себе не отказывая. Довольно труда, довольно забот! Я жажду радостей и счастья: самых красивых женщин, самых тонких вин, самой роскошной обстановки. Вот чего я хочу. Я хочу объездить весь свет, увидеть своими глазами все прославленные местности, все замечательные произведения искусства, услышать всех виднейших артистов. Все, что есть лучшего в мире, все, так или иначе, должно стать мне доступным. Меньше, чем за миллион я своего изобретения не продам.
— И вам дадут этот миллион, — восторженно подтвердил слегка захмелевший Розенцвейг.
Он искренно радовался успеху своего старшего товарища, понимая, что тот вскоре бросит службу и он займет его место. Кнак уже обещал рекомендовать его правлению завода в качестве своего заместителя.
— Одно смущает меня, — продолжал счастливый изобретатель, — неизбежность резкого сокращения производства. К чему выделывать теперь дюжину стаканов, когда единственный из них б)дет служить дольше, чем раньше все двенадцать.
— Да, — согласился Розенцвейг, — это вызовет большую безработицу среди стекольщиков, они то не будут вам благодарны.
— Что делать, мой друг, — это неизбежное следствие прогресса техники. Вспомните, сколько ткачей в Англии осталось без работы в первое время после изобретения механических ткацких станков. Тысячи стекольщиков мое открытие ввергнет в нужду, но зато удешевит жизнь многим миллионам других тружеников.
— В данном случае — возразил лаборант, — удешевления посуды ожидать не приходится. Наоборот, она даже несколько вздорожает.
— Конечно, кивнул головой Кнак — заводчики свое возьмут. Уменьшение сбыта они компенсируют увеличением стоимости, но все же, я думаю, бедняку выгоднее будет купить раз навсегда один дорогой стакан, чем покупать каждый раз новый дешевый.
— Мистер Боннэт!
— К вашим услугам, мистер Джексон.
— Сколько времени служит чайный стакан?
— Теоретически, при аккуратном обращении, чайные стаканы могут служить десятилетиями, практически, — в зависимости от места и условий использования, — они держатся от одного часа с момента как куплены до десяти-двенадцати лет. Известны случаи крайнего долголетия стаканов, возраст которых достиг почтенной цифры ста двадцати лет. Стаканы, хранящиеся в музеях…
— К чорту музеи! Средний срок службы стаканов?
— В частных семейных домах — до трех лет, у холостяков два, в ресторанах и барах — шесть месяцев.
— Очень хорошо! Как отразилась бы на доходах стекольных заводов замена обыкновенных стаканов небьющимися или, скажем, разбиваемыми с очень большим трудом?
— При сохранении существующей продажной цены посуды?
— Да.
— Это должно было бы вызвать полную ликвидацию производства.
— Во сколько раз следовало бы повысить продажную цену стакана, ври теперешней его себестоимости, если бы он потерял свою способность лопаться от горячей воды и разбиваться, упав на пол?
— Гм! Это надо подсчитать! Сейчас, сейчас… Приняв расход покупателя стаканов в пять центов за два года в среднем, среднюю продолжительность человеческой жизни в сорок лет… Гм? Да!.. Доллар!
Спрашивающий — тучный человек с выпуклыми, холодными голубыми глазами и зачесанным черепом, сидевший в кресле, переложил ногу на ногу и принялся закуривать сигару.
— Могу я вернуться к очередной работе, мистер Джексон? — спросил стоявший перед ним клерк.
— Наоборот, присядьте. Возьмите эту сигару, вам, я уверен, таких курить еще не приходилось. Сидите молча, я должен кое-что обдумать.
Джексон глубже погрузился в кресло и задумался. Боннэт почтительно курил дорогую сигару, стараясь чувствовать восхищение, но внутри души находил ее непростительно слабой. Так протекло пять, может быть, десять минут. Затем Джексон швырнул недокуренную сигару и встал. Боннэт тоже счел своим долгом отложить в сторону сигару и встать со стула.
Директор приблизился к нему и положил руку на его плечо, — честь, которой клерк не удостаивался пи разу за всю свою службу в Тресте Стекольных Заводов Соединенных Штатов Северной Америки в Канады.
— Боннэт, вы немец?
— Американец, мистер Джексон, мои родители были немцы.
— Не в том суть! Вы говорите свободно по-немецки?
— Совершенно свободно.
— Вы поедете на родину ваших предков в Германию, в Эйзенах. Правление даст вам двухмесячный отпуск с сохранением содержания и крупными наградными. Размер этих наградных будет зависеть от того, насколько успешно и выгодно для треста вы выполните одно наше поручение в Германии. В чем оно будет состоять, скажу вам завтра. Можете итти в контору и продолжать вашу обычную работу. Не забывайте, что молчание еще никому не повредило, а излишняя болтливость погубила многих.
— Буду нем, как могила, мистер Джексон.
Клерк вышел из кабинета директора, тщательно притворив за собою дверь.
Изобретение, сделанное Куно Кнак, конечно, не могло остаться втайне. Достаточно было одного того, что Кнак прекратил свои опыты, и звуки разбиваемой о цементный пол посуды не раздавались отныне в лаборатории. Этот отказ от многолетней работы мог обозначать либо окончательное разочарование в возможности успеха, либо достижение конечной цели. На человека отчаявшегося и разочаровавшегося старший химик Тюрингенского стекольного завода совершенно не походил. Наоборот, он положительно сиял от радости с того дня, как прекратил ежедневное битье стаканов. Зн