У Евтишки из кубышки
Растаскали деньги мышки,
Им Евтишка отомстил,
На обед себе сварил!..
Старик гонялся за ребятишками с дубиной и пророчил скорое восстановление арестантских рот. Наругавшись досыта, шел к себе, наглухо запирался и занимался какими-то своими, ему одному ведомыми делами. Если мимо проходил один из двух тысяч кумовьев Евтихия и не видел старика на бревнах, он с равной пропорцией зависти и уважения думал про себя:
— Миллионщика не видать. Должно капиталы считает…
В половине апреля, когда на улицах слободки тщетно боролись со стихией затягиваемые жижей слабосильные бабы и лошади, Елеся начал собираться в далекий путь. Он пришил лямки к холщевому мешку и примерил аппарат на себя.
Папаша одобрил:
— Фартово. Хаживал и я так-то…
Сын нашел момент подходящим для возобновления разговора:
— Как же, папаша, поможете мне в моем стремлении?
Папаша соображал долго, так долго, что Елесе пришлось повторить свой вопрос.
— Малую толику помогу, — наконец ответил старик.
— Доктором буду, — как бы стараясь вознаградить отца за предстоящие траты, — сказал Елисей.
Плевое дело. Кого у нас лечить-то?
— Странно вы рассуждаете, папаша. И вы можете заболеть.
— Опенкины не болеют. Мы — сразу. Дед твой за обедом померши, в одночасье, прадед — в кулачном бою успокоимшись. Бабка — в бане. А дале — неведомо. Никто не помнит. Плевое дело лекарить… Старушечье занятие.
— Или инженером, — мечтал Елеся.
— Это которые по дорожной части? На кой они леший? Только землю зря копают…
— Допотопные у вас понятия, папаша, — А пущай! Нам дорог не надоть, мы — тутошние. Было бы сподручно, давно бы провели.
Елеся безнадежно махнул рукой.
В первых числах мая из Чертогонска, по направлению к ближайшей станции Танана, вышли трое с котомками: Опенкин Елисей, Худенкин Влас и Кондакова Маша, — дочь вдовы — просвирни. Путешественники шибко спешили, — в Москву надо было поспеть не позднее половины августа.
Старик Опенкин сдержал свое слово, помог сыну. На прощанье, утирая отсутствующую слезу, он вручил Елесе два двугривенных, из которых один оказался николаевской чеканки.
«Чалый» и Кузьма работали в поле, попутчик не подвернулся, беспокойной тройке пришлось начать путешествие сразу же по образу пешего хождения. В общем они не унывали, имея в виду довольно ясные перспективы: если сложить капиталы всех троих, то набиралось свыше трех червонцев, а потому ребята чувствовали себя бодро и весело.
— Выберемся на большую дорогу, там в попутчиках отбою не будет, — вещал Худенкин Влас, с видом заядлого пешехода, мигая по непросохшему проселку.
— Глядите, мы уже у Лысой Горки! — звенела Маша, указывая на песчаный шихан. — Я здесь в позапрошлом году была. Дальше не бывала. А когда была маленькая, думала, что за Лысой Горкой большая дыра, где кончается свет.
— Свет с тех пор раздвинул свои пределы, — наставительно сказал Влас.
— Насколько — это мы узнаем на практике. Шагай шире, ребята! — шутил Елеся. — Ребятишки, вы посмотрите, как хорошо-то!.
Радостный май весело улыбался каждым свежим кустиком. Изумрудом зеленели поля. Свиристели жаворонки. Стайками порхали разноцветные бабочки. Вверху, среди взбитых сливок, кувыркалось яркое солнце. Выбрались на большую дорогу. Идти стало труднее. Большие выбоины затрудняли движение; наполненные подсыхающей грязью, они казались затянутыми бархатом. Путники свернули на тропинку у обочины дороги. Шагали крупно и размашисто, глубоко вдыхали ароматный воздух, такой пряный и возбуждающий. Говорить больше не хотелось, — странно убаюкивала разноголосая музыка полей. Откуда-то сзади, вдогонку, бежал, наростая, звон. Откуда-то сыпалось что-то металлическое.
— Это что за музыка? — спросила Маша.
— В толк не возьму… Как будто незнакомый музыкальный инструмент, — недоумевал Худенкин.
Остановились, подождали. Музыка приближалась. Инструмент оказался простой крестьянской телегой. В этом музыкальном сооружении каждая гайка казалась подобранной в тон и исполняла свои обязанности с увлечением. Лошадка с чудовищно раздутым животом напоминала кувшин, положенный боком на четыре тонких подпорки. В довершение сходства, внутри кувшина что-то сильно булькало. На телеге сидел молодой парень в стеганом солдатском жилете. На одном глазу у парня было бельмо и веко поднималось только наполовину, отчего глаз казался снабженным мигательной перепонкой. Сидя боком к лошадке и лицом к спутникам, он тянул под разноголосый аккомпанимент телеги:
— И-эх, да и-эх, да и эх-ха-ха! Тпрунди да люнди, да га-га-га!..
Мелодия не изобиловала словами и не была особенно выразительна. Музыкант, повидимому, учитывал эту слабую сторону и изо всех сил старался пополнить ее другими доступными ему средствами: он припрыгивал на сиденьи, щелкал ботами в обмотках, прищелкивал пальцами, как кастаньетами, и в моменты наивысшего подъема ударял кулаками по надутым щекам, как по барабану.
— Товарищ, вы куда едете? — спросил Влас, когда движущийся оркестрион поравнялся с ними.
У парня оказались в запасе и другие слова:
— И э-эх, куда-куда-куда! И-эх, на станцию… Эх-да!.
Парень вплел в нескончаемую мелодию озорное словечко, которого Маша не поняла, а Власу и Елесе показалось, будто они ослышались, введенные в заблуждение тележным аккомпаниментом.
— Подвезите немного. Мы вас поблагодарим, товарищ.
— И-эх, да седайте, и-эх. да седайте, и-эх. да седайте на ходу, — пропел весельчак и добавил быстрым речитативом:
— Остановиться не могу. Мой рысак, как встал, так — гроб, матери его копейку!.. Догоняй!..
И-эх! Тирунди-люнди, куда едешь?
Тпрунди-люнди, да на базар.
Тнрунди-люнди, да чиво купишь?
Тпрунди-люнди, да чирабан!..
— Побежим, — предложил Влас.
Все трое погнались за музыкальной таратайкой, которая значительно успела опередить их. Елеся первый догнал телегу. Парень пошарил в кузове и вытянул Елесю вдоль спины кнутом.
— Эх, ма! Харашо! Да эфто очинь хара-шо! — запел снова парень, кстати хлестнув и свой движущийся кувшин.
— О-го-го-го! — раскатисто заревел парень. — Мыслете муму, кнутом но спине — жик! — Мужик! Мы тоже — грамотные!..
Телега скрылась, а наши спутники еще долго стояли среди дороги, возмущаясь наглостью капельмейстера этого нелепого музыкального ящика.
Первое столкновение с жизнью оставило зудящую занозу в трех юных сердцах и кроме того у Елеси — кровавый рубец во всю спину. За день проглотили верст сорок. Попутчиков больше не встретили. Под вечер, совершенно утомленные, расположились у дороги отдохнуть. Солнце бочком сползало к далекому перелеску. Потянуло свежим ветерком. Долго дебатировали вопрос: заночевать ли под открытым небом или поискать поблизости жилья и попроситься на ночлег? Пока спорили, на повороте дороги показалась новая телега. Она подвигалась к станции.
— Может подвезет, а? — неуверенно спрашивал товарищей Влас. — Утром будем на станции, тогда выспимся.
— Подожди, братцы, конь как будто знакомый, — всматривался Елеся в приближающуюся подводу.
— Так и есть! — наш «Чалый»! Куда это Кузьма гонит его? — удивился Опенкин.
Кузьма заметил ребят и, остановив конягу, залился долгим, рокочущим кашлем.
— В чем дело? Куда гонишь, Кузьма? — нетерпеливо допытывался Елеся.
Тот только помахивал рукой и трясся от кашля. Когда, наконец, Кузьма получил способность говорить, он коротко сказал:
— Ворочай назад… Старик отходит…
— Куда отходит? — не сразу понял Елеся.
— А уж это не мое дело… Али-бо к богу, али-бо к шишиге… Не бойся, ошибки не будет. Дело ясное…
— Что ж, друзья, вертаться приходится? — виновато заговорил Елеся. — Ну, ничего. Мы потом подгоним. Айда назад!..
Все неохотно полезли в телегу.
— Опоздаем в Москву, как пить дать, — заметил Влас.
— Чего-й-то? — не расслышал Кузьма.
— В Москву, боится, опоздаем! — крикнул ему на ухо Елеся.
— А рази она сбежит, Москва-то? За то с деньгой будешь. У папеньки, чай, тыщи припрятаны. Буде ноги ломать. Не пехтурой, а на тройке покатишь… да…
Старик долго чесал поясницу, очевидно не зная, в какие отношения стать с молодым наследником. Наконец стащил заячью шапку и кланяясь сказал:
— Честь имеем вас поздравить, Елесей Евтихич, с наследством и того… Приходится с вас…
Глубокой ночью прибыли в город. Старик Опенкин лежал с раскрытыми остекляненными глазами. У изголовья горела керосиновая лампочка. Рядом на табурете сидела стряпуха Фекла в очках с одним стеклышком и вязала чулок.
— Что? — тихо спросил Елеся.
— А ничего. На мазарки надоть. Оттопал наш миллионщик-то. О-хо-хонюшки.
Фекла зевнула и почесала спицей у себя в голове. Елесе не верилось, что отец умер. Необычный затрапезный вид старика, одетого в старый халатик, ни сонное равнодушие Феклы, ничто не внушало мысли о смерти.
— О-хо-хо!.. Ну, я пошла спать, глазоньки что-то слипаются, сказала Фекла, И только уже у порога покосилась на покойника, вздохнула и добавила: — Вот так-то и мы…
Евтихия Опенкина похоронили. Никаких ценностей в доме не оказалось. Елеся обшарил все углы и ничего не нашел, кроме мелочи, — рубля на три. Когда Елеся сообщил об этом Кузьме, тот не поверил.
— Не чисто тут. Большое богачество должно быть. Вся округа знает. Да ты под половицами шарил?
— Противно мне все это, — недовольно ответил Елисей.
— Противно? А может и так… А то в горенке пошарил бы, где постель у них стоит. Постель они часто отодвигали…