— Тоже — революция, язви его в бок!.. Толпа ахала от восторга, упивалась проявлением стихийной мощи, пьянела от хмельной весенней свежести. Амур рвал свои зимние цепи. Орудийный гул висел над сбежавшимися к реке горами. У отвесных каменных громад громоздились громады ледяные. Мимолетные фантастические постройки воздвигались в первую минуту и низвергались во вторую.
Могучая река, рвущая на своем пути гранитные запруды гор, сжималась здесь, как тисками, скоплением скал. Скалы дрожали, но не уступали стремительному напору. Немного выше, где расступились горы, образовался огромный водоем, крутящийся в водовороте. Медленно передвигались целые островки сплетенных корнями деревьев, оторванные от берега и ждущие своей очереди втиснуться в бушующую стремнину. Их обгоняли нагроможденные льдины, похожие на циклопические постройки друидов. Тысячи деревьев, перетертых в кашу, образовали какое-то дьявольское месиво. Постепенно это месиво пережевывалось ущельем. Там, где ущелье неожиданно расширялось, река низвергалась вниз крутым водопадом. Здесь грохотал гигантский оркестр, миллионы разноголосых инструментов ревели победную фугу.
В предверьи ущелья, на льдинах, билась застигнутая врасплох жизнь: группа горностаев, выгибаясь вопросительными знаками, металась вокруг обломанного пня. Дальше, вытянув стройные шеи, в группе безъисходного отчаяния, дрожали две козули. Изредка они меняли положение, делали несколько шагов и снова застывали, растерянные и трепещущие.
Вокруг водного разлива, там, где не было людей, по берегам рыскали дикие собаки-рыболовы. Шныряли выдры, куницы. Стрелой промелькнула мускусная кабарга. Тревожно принюхивался свирепый кабан. Захожий гость — черный тибетский медведь, опершись передними лапами на поверженное дерево, равномерно, как маятник, покачивал головой. Его равнодушный вид так не гармонировал с бушующим вокруг адом, и поэтому зверь напоминал дрессированного циркового артиста. Высоты ущелья, крутые, обрывистые, поросли орешником и ильмом. На прогалине сгрудилась большая толпа: рабочие с ближайших лесорубок. Десятки глаз светятся восторгом. Возгласы созвучны буйной игре стихии. Дело под вечер. Пьяный, влажный воздух заставляет жадно раздуваться ноздри.
— Весна идет, братцы!
— Отудобела земля-мать…
— Ядрено набухает…
— Гляди, гляди!.. Вот это — кошечка!
— Эха махина!
— Одно слово — волкодав!..
Громадная льдина входила в узкое ущелье. На льдине, грациозно извиваясь, то припадая на снег, то пружинисто взметываясь, кружился большой бенгальский тигр. Льдина с разбега ударилась в отвесный берег. Зверь метнулся, припал на передние лапы, готовясь к прыжку вверх. Льдина переломилась со звуком пушечного выстрела, две половинки начали медленно опрокидываться на внешнее ребро, образуя крутой конек. С ревом, покрывшим на минуту рев реки, тигр одним прыжком очутился на гребне конька. Мгновение он высился на подвижном постаменте, как изваянный монумент. Но вот постамент рухнул, и зверь исчез в бурлящем месиве ледохода.
— Эх, оплошал, дядя!..
— Лососкам на ужин.
— Айда, робя, к баракам. Солнышко садится.
— По-мо-ги-те!..
— Никак кричат?..
— Да не…
— Чего не… Мне и ране казалось. Вон, вон, гляди., два пятнышка… — Несколько человек, рискуя головой, бросились по направлению залива, где на одной из льдин чернели две движущиеся точки. Скользя по подтаявшему снегу, обрываясь и скатываясь, передние достигли входа в ущелье.
— Держись, ребята!.. Давай шесты… Веревку бы… Веревку… Опояски снимай… — Опояски не понадобились. Два человека, оборванные и полузамершие, напрягая последние силы, прыгали по сгрудившимся льдам и деревьям. Оступаясь, проваливаясь в месиво и вновь выползая, — где на животах, где на четвереньках, — они карабкались к берегу.
— Сюда, сюда!.. Вот на энту глыбу… Здесь сподручней… Держись…
— Давай руки… Вот так… Молодчаги!..
Пробежал восторженный гул.
— Энти, выходит, половчее тигра..
— Кто такие?..
— Рабочие… Хотели перебраться… Лед тронулся неожиданно…
Один — высокий, мускулистый, с серебрецом в бороде, глаза дерзкие, живые. Другой — худенький, узкогрудый, сильно измучен, но ласково улыбается, как бы извиняясь за доставленное беспокойство.
— Как зовут?
Отвечает высокий:
— А это важно? Тогда… я — Мирон, а он — Михайло…
Несколько голосов протестуют и оттирают любопытного:
— Вот, чертяга, нашел время… Люди из гроба встали, а он…
— Веди, робя, к баракам… отогреем…
Утихомирился буйный Амур. Величаво и гордо катит свои желтоватые воды. Любуется сказочной панорамой берегов. Радуется своему спокойному полноводью.
Весна в неистовом разгаре. Буйные соки земли отдают свою силу наружу. Первобытно, могуче кудрявятся леса. Кто-то невидимый отчаянной кистью размалевывает все в изумруд. Брызгает щедро яркими крапами: рубины, топазы, да карбункулы. По тихим заводям реки, переходящим порою в перламутровое озеро, кипит первобытная жизнь, идет нескончаемая борьба за существование. Пернатое царство переливает всеми цветами радуги. Ибисы, фазаны, аисты, журавли и прочие другие, с именами и без имен, щеголяют праздничными нарядами.
Хищники всех пород и размеров шныряют среди непролазных зарослей, шутя пожирают друг друга. На малом участке мелькнут перед глазом соболь и барс, рысь и тигр, кабарга и россомаха, волк и лисица, изюбр и пятнистый олень. По горным склонам громоздятся антилопы и козули.
Охотники всех племен и вооружении, — от первобытного лука, до скорострельного ружья, — терпеливо выслеживают добычу, а добыча терпеливо выслеживает их.
Тунгусы и орочены, японцы и мангунцы, манчжуры и корейцы, китайцы и айны, русские и дауры, и десятки представителей других племен прокладывают себе дорогу через непроходимые дебри, через непролазные болота, через неприступные горы.
И всюду жизнь! Буйная, мощная, неукротимая!
Немыслимое сплетение юга и севера. Смешение ели и виноградника, кедра и абрикосника, дуба и пихты, граба и барбариса, орехового и пробкового деревьев. Нагорные склоны устланы розовыми коврами цветущего рододендрона. Под валежником и травою сгустками крови алеют цветы легендарного жень-шеня.
Все цветет и растет. Ревет, щебечет и гомонит. Пьет ласковое солнце и изощренно борется за жизнь.
По соседству с рекой, за грядой сопок, на высоком таежном плато лесные дебри потревожены. Неугомонный человек задумал нечто небывалое: рвет скалы, валит столетние деревья, корчует разлапые корневища, подбирается к богатырю Амуру с хитрым намерением: взнуздать его неукротимую мощь. Завидно человеку смотреть на даром расточаемую силу стихии. Пыхтящие стальные гусеницы, — пособники человека, — с корнем, как былинки, валят многообхватные замшелые кедры. Пока светит солнце — со стервенением пыхтят дьявольские игрушки человека.
По вечерам возле низкорослых бараков копошатся полураздетые люди: сильные, обросшие, обветренные и — слабые, безволосые, всех оттенков, впадающих в медь.
Пылают пахучие костры — отгоняют комаров, мошкару и прочий надоедливый гнус. Люди, как победители, раскидывают широко тела и разноязычно гуторят. Открытые раскатистые звуки переплетаются с гортанными, прищемленными и дребезжащими. Группировки случайны, но люди одного языка невольно тяготеют друг к другу, сбиваются в один колтун.
У большого костра, на зеленых пахучих ветвях, как на мягких перинах, их много— людей, — поболе десятка. Одни — видели в жизни все и все от нее взяли, другие знавали только пинки. Но сейчас все равны и все одинаково окрашены отблеском костра в медно-красное. Преобладает «интеллигенция»: неисправимые искатели приключений, для которых жизнь хороша с любого угла; люди, сбитые революцией с командных высот; люди, для которых тяжелый, бодрящий труд — потребность. Остальные — просто люди и люди-дети, дети природы: простые, примитивные, неискушенные. Среди них два тощих китайца, толстощекий тунгус и еще один, национальность которого, как и его костюм, давно пропали без вести. Он гол. обмотан по бедрам тряпицей, грязно-коричнев и подслеповат. Зовут его — Еханьдя. Он любит говорить и любит слушать. Сейчас Еханьдя жует табачный корень и гортанно попискивает:
— Дуа год сзади — моя искала жень-шень. Ладошка лежала миного теньга… Ой, много!..
— Где они, твои деньги? — спрашивает молодой парень, со смехом нажимая на «о».
— Бородяга отымала… Хунгуза… Нету теньга…
— Попадаются пистолеты, держись токо!.. — окает парень.
— Тыри года сзади моя копала песок, золото копала — вспоминает неудачник. — Моя богата пила… Ой, богата!..
— Где оно, твое богатство?
Лучеобразное личико Еханьди все расплывается от удовольствия.
— Моя мало-мало кутила… Шибако кутила!.. Хо-хе!..
— На кой они — деньги? Мы сами — голое золото, — презрительно сплевывает парень.
— Нет, я люблю деньги. Деньги — все! — вздыхает горбун, у которого глаза почему-то напоминают удочки. — Кабы мне да деньги — я умел бы распорядиться.
— И моя умела… И моя умела… — вздыхают оба китайца.
— Распоряжаться деньгами — самая трудная работа на свете, — замечает крепкий, красивый человек с посеребренной бородкой.
— А ты много распоряжался? — колет удочками горбун.
— Случалось.
— А ну, Мирон, расскажи что из жизни, — оживляется окающий парень. — Страсть люблю, когда ты — из жизни…
— Правда, Мирон, расскажи из прошлого. Тоска, а спать не хочется, — поддерживает «интеллигенция».
Мирон вскидывает крепко посаженной головой и меняет положение. У него энергичное лицо, в глазах жесткая настойчивость.
— Расскажи, как ты попал сюда, — пристает парень, влюбленными глазами посматривая на Мирона. Помнишь ледоход? Ведь я первый тебе руку протянул…
Мирон улыбается в ус и похлопывает парня по плечу.
— Это не интересно. Я лучше о другом. Вот вы о деньгах начали. Знавал я одного человека, у которого было чертовски много денег.