— Мышиный хвостик на гайтан ему привесить, — волновались бабы.
Лаврушка ненавидел всякую работу, а наипаче — работу мысли. Он смутно чувствовал, что приспичил жуткий момент, когда нужно о чем-то подумать. Но думать не хотелось и он решил заглушить необходимость спасительными звуками жалейки.
— Заткнись, оглашенный! Не во-время тя надирает…
— Чаво?
— Наказ мирской послухай… Гаврилу сюды! Где Гаврила Большой?..
С бабьих задворок протискался мужик в сажень с чем-то ростом, изогнутый и тонкий, с приплюснутой, ужиной головкой. И вообще он напоминал вставшего на хвост ужа.
— Гаврила, растолкуй…
Гаврила слыл за искуссного краснобая и выдвигался миром в особо ответственные моменты. Он раскорячил ноги, чтобы быть ближе к лицу пастуха, и свирепо завращал белками глаз:
— Мир постановляет… Распяль гляделки… Без убытку, значит… Скотина и вооопче… Оглядайся… Коли тебя видмедь задерет — на деревню глаз не кажи… И воопче…
Гаврила для чего-то смазал себя по лицу ладонью и поспешно шмыгнул за баб. Там он выпрямился с сознанием выполненного долга, оперся на палку и стал теперь похож на колодезный журавль.
Макар Шелудяк, мужик расторопный и смекалистый, совал Лаврушке старый дробовик:
— Держи, браток. Это те не мышиный хвостик. Это — орудия… Коли стрелить — в клочья разнесет… Это, брат, обороной прозывается… Не трусь, не заряжено… Ежели что — прикладом дуй…
Готового зареветь Лаврушку провожали далеко за околицу, указывали новое направление:
— К Чичимориным болотам гони… Там вязко…
— К Горелому Бору — ни-ни!
Макар Шелудяк надрывался дольше всех, напутствуя пастуха:
— За моим бычком смотри! Рыжий, со звездочкой! Племенной!.. Цены нет бычку, что тигра… Ты яво прикладам, паря, орудием дуй!.. Прямо в лоб!..
В первый раз в жизни знакомый до последнего кустика лес показался Лаврушке чужим и враждебным. Пастух слабо сознавал опасность головой, зато остро чувствовал ее желудком и всеми четырьмя конечностями. Медведя он никогда не видал и вряд ли сумел бы отличить его от любой крупной скотины. Поэтому опасность, как нечто реальное, как бы не существовала. И все же острая желудочная тревога въедалась глубже и глубже. Беспричинный страх начал овладевать всем существом Лаврушки, просачиваться из желудка по всем суставам. Он готов уже был сесть на землю, разреветься, закричать маму, которой никогда не знавал, как вдруг неожиданно сообразил, — по-прежнему, нутром, — что ведь источник то тревоги находится здесь, за плечами: это — дробовик Макара Шелудяка!
Лаврушка со всяческими предосторожностями освободился от страшного ярма, с замиранием сердца опустил дробовик в канавку и забросал хворостом.
Сразу стало легче.
Стадо рассыпалось на новом пастбище. Коровы мирно бродили среди реденького леска, по болотистому кочкарнику, поросшему сочной травой. Солнце светило по обычному ласково. Быстро испарялась роса с травы, испарялись и недавние страхи Лаврушки. Пастух глушил пережитую тревогу пирогами с кашей, с картошкой и горохом. Доброхотные даяния баб понемногу вытесняли щемящее чувство из желудка, угрожающе полневшего за счет торбы. Когда челюсти устали жевать, Лаврушка развалился на травке и задудел на кленовой дудке. Под монотонные, убаюкивающие звуки он попытался представить себе страшилище, известное под именем «Видмедя». Получался образ фантастический, но не шибко страшный, похожий на давно сложившееся представление о чорте, которого Лаврушке также не доводилось встречать в натуре. Этот сильно раздутый чорт был рыжего цвета. Четыре ноги — четыре подпорки — фасоном похожи на дробовик. В общем, существо хотя и внушительное, но добродушное и неповоротливое.
Лаврушка рассмеялся над своей фантазией:
— А, ну яво в омут!.. Пра!.. — вслух сказал он, возвращаясь к пирогам.
Стадо разбрелось. Лаврушка попытался собрать его, не вставая с места. Он щелкал бичем и сердито покрикивал:
— Эй-эй!.. Холера! Куда поперли! Айда сюда!..
Стадо вышло из подчинения, не слушалось. Чтобы поддержать свое достоинство среди подчиненных, пришлось подняться. Мимо Лаврушки, объятый беспричинным телячьим восторгом, не пробежал, а прогарцевал как-то боком рыжий бычек Макара Шелудяка. Он выделывал ногами замысловатые па и залихватски вертел головой со звездочкой. Пастух вытянул бычка кнутом:
— Пограй, пограй у меня!..
Бычек остановился и обиженно посмотрел на своего воспитателя. Затем прищелкнул сразу всеми четырьмя копытами, отчаянно боднул воздух и с курлыканьем скрылся за пригорком.
Лаврушка попробовал мысленно представить себе поведение веселого дурня, если бы тот неожиданно наткнулся на медведя. Ничего не вышло. Фантазия, придавленная пирогами, отказывалась работать. Психология рыжего бычка осталась неразгаданной. Гоняясь за непоседливой скотиной, пастух наткнулся на знакомое озеро — Рачье. Было уже около полудня. Озерко набухло, пополнело от недавних дождей и подступило к малоезжей заброшенной дороге. У самого берега, в воде, разлагалась ободранная лошадь. Ее вздувшийся живот почему-то вновь вызвал у Лаврушки представление о медведе. Вокруг падали что-то подозрительно копошилось. Лаврушка подошел ближе. Крупные иззелена-черные раки сплошной массой кишели около. Их были сотни, тысячи. Раки выползали на песчаную отмель, смешно пятились задом, поджимая под себя плесы. Лаврушку охватил восторг охотника. Не снимая штанов, как есть во всей аммуниции, с торбой и жестяным чайником, он полез в воду и принялся выбрасывать раков на берег. Много выловил, больше того распугал, вылез и принялся за варку. Раки копошилось у костра ленивой массой, цеплялись за Лаврушкины лохмотья, лезли на уголья, в ожидании своей очереди быть сваренными. Попав в кипяток, они несколько моментов стригли воду клешнями, затеи пускали пузырики и затихали. Когда раки краснели до цвета земляники, Лаврушка вытягивал их за усы и с тихим мурлыканием отправлял вслед за деревенскими пирогами.
Всему на свете бывает предел, даже аппетиту деревенского пастуха. Один из раков оказался последним. Лаврушка, нехотя, пососал его и выплюнул:
— Будя… Эх. сольцы бы…
Но соли не было, а без соли раки больше не шли.
Заснул Лаврушка неожиданно для себя. И не думал, а заснул. Снились страшные, фантастические звери: полураки, полукоровы, — все отчаянно рыжего цвета. Эти чудища всевозможных размеров сплошной массой копошились в озере, высоко вскидывая усищи. Сначала это забавляло Лаврушку.
— Видмеди, — думал он, — а я их ел…
Он смеялся во сне счастливым смехом победителя, глядя, как беспомощно и безобидно копошатся клубки чудовищ.
Однако, когда вгляделся в их усы, разобрал, что это вовсе не усы, а дробовики, вроде того, что спрятан в канаве. И все эти смертоносные орудия направлены на него, на Лаврушку. Такие же дула торчат и из живота Лаврушки, живот ощетинился ежом, а изнутри наростает боль. Пастуху стало страшно, он закричал и проснулся.
Солнце скатилось за лесок и смеялось оттуда сквозь просветы деревьев. Костер потух. Лес нахохлился, стал угрюмее. Пригорок, где спал пастух, от бесчисленного количества раковых скорлупок казался коралловым островком. Лаврушка усмехнулся, вспомнив свое пиршество. Машинально пошарил в чайнике, выловил пару раков. Пожевал добычу без всякого удовольствия и без малейшей надобности, просто в силу закоренелой привычки.
Озеро подернулось свинцовой мутью, Вокруг дохлой кобылы вода кипела как в котле. Лаврушка удумывал наловить раков и на ужин, да смущала близость вечера. Время собирать расползшееся стадо, гнать его по дворам. Лаврушка долго чертыхался, проклиная свою треклятую долю. Наконец, поднялся таки, чтобы приняться за исполнение служебного долга.
Собрать стадо стоило труда. Близость ночи пришпоривала Лаврушку. Он самоотверженно вязнул в болоте, падал через кочки, оставлял клочья рубища на кусачем кустарнике, потерял кисет, однако стадо собрал. Все. Не хватало лишь рыжего бычка с белой звездочкой. Лаврушка струхнул. На разные лады гикая, тируськал, щелкал бичем, призывно заливался на жалейке, — все впустую. Рыжий бычек как в воду канул. Темнело. Хныча, как дитя, и ругаясь, как взрослый, злосчастный пастух лазал по кочкарнику, пока не вышел на полуостровок, образуемый излучиной реки. Полуостровок был довольно большой, вытянут в длину и сильно заболочен.
Густели неумолимые сумерки. Где-то позади встревоженное стало жалобно мычало, призывая своего пастыря.
С храбростью отчаяния Лаврушка отважился на решительный шаг — обежать весь полуостров. Дальше рыжему беглецу некуда было скрыться.
Болото кончалось. По направлению к реке почва заметно поднималась, образуя у Закрайны довольно высокий бугор. За этим бугром как раз село солнце и сейчас все небо колыхало ярко-малиновой зарей. Местность была покрыта невысоким кустарником с обильными проплешинами, заросшими мхом. Лаврушка углубился в заросли, которые тянулись, как видно, уже до самой реки. Наигрывая на жалейке и напряженно всматриваясь вдаль, пастух продвигался вперед. Неожиданно на бугре, прямо перед Лаврушкой, выросло какое-то сказочное чудовище. Оно отчетливо и страшно выделялось на пылающем фоне неба. Казалось, чудовище испускало из себя целые потоки багряного пламени, само оставаясь темным. Только глаза сверкали, как два раскаленных угля, да между ними лучилось что то фосфорически-бледное, — должно быть из ноздрей. Лаврушка затрепетал от ужаса, дудка выпала из рук.
— Видмедь! — шевельнулось где-то внутри.
Дикий, бессмысленный страх острой иглой прошел до самых пяток. Пастух источно закричал и со всех ног бросился назад. Когда Лаврушка добежал до стада, там уже наростала паника. Бедные животные, видя несущегося на них и дико орущего пастуха и, вероятно, чуя за ним опасность еще более страшную, бросились врассыпную. Лаврушка даже не сделал попытки успокоить своих пасомых. Стремительный, как ураган в степи, не разбирая пути, он несся но направлению к деревне. Сзади слышался тяжелый топот многочисленных ног, хруст ветвей и душу-щемящее мычание. Пастух, не глядя,