переживают столько событий, чтобы о них рассказать».
_____
Любезности библиотеки Академии Наук мы обязаны воспроизводимым здесь иконографическим материалом. Он не слитком богат, но дает представление о герое повествования. Очень интересен портрет старого Казановы с латинской надписью, переведенной в качестве эпиграфа к главе «Образ старого Казановы».
Что же касается изданий произведений Казановы, то их вообще принято считать редкими. Так, в библиографии, составленной Поллио, Париж, 1926 г., стр. 15, указывается, что трагедия «Зороастр», переведенная Казановой с французского на итальянский и представленная на сцене Дрезденского Королевского театра во время карнавала 1752 г., известна лишь в одном экземпляре, хранящемся в Дрезденской библиотеке. Однако указание это не точно. Недавно другой экземпляр названной трагедии найден в Библиотеке Академии Наук СССР в Ленинграде библиотекарем В. Бернером.
ОБРАЗ МОЛОДОГО КАЗАНОВЫ
Театр в столице маленькой резиденции: певица только что закончила смелой колоратурой свою арию; подобно граду, с треском посыпались аплодисменты, и теперь во время постепенно развертывающегося речитатива — рассеивается всеобщее внимание. Кавалеры отправились с визитами по ложам, дамы наводят лорнетки, кушают серебряными ложками превосходные «джелати» и оранжевый шербет, почти ненужными кажутся на сцене шутки Арлекина и пируэты с Коломбиной.
Вдруг взоры всех с любопытством обращаются ко всем незнакомому чужестранцу, который смело и небрежно входит с независимостью опоздавшего знатного сеньора. Богатство окутывает его мощную фигуру: пепельно-серый бархатный плащ складками ниспадает на искусно тканый камзол, а драгоценные кружева, золотые шнуры обрисовывают темные линии драгоценных одежд от пряжек жабо из брюссельских кружев и до шелковых чулок. Рука небрежно держит роскошную шляпу с белыми перьями, тонкий, сладкий аромат розового масла или модной помады веет по пути шествия знатного иностранца, прислонившегося теперь в независимой позе на барьер первого ряда, гордо опершегося рукой, украшенной кольцами, на усыпанную драгоценными камнями шпагу английской стали.
Как бы нечувствительный ко всеобщему вниманию, поднимает он руку с золотым лорнетом, чтобы с кажущимся равнодушием осмотреть ложи.
Между тем со всех кресел и скамеек ползет уже шопот любопытства маленького городка: не князь ли? не богатый ли иностранец? Головы сдвигаются, почтительный шопоток устремлен на усыпанный бриллиантам и орден, качающийся на алой ленте на груди (который он до такой степени перегрузил блестящими камнями, что никто больше не в состоянии рассмотреть жалкий папский крест, более дешевый, чем пареная репа).
Певцы на сцене тотчас же чуют ослабление внимания, свободнее течет речитатив, ибо над скрипками и трубами сверкают глаза выскочивших из всех кулис танцовщиц, высматривающих, не пахнет ли таи богатыми покупателями на одну покорную ночь.
Но прежде, чем сотня присутствующих в зале в состоянии разгадать тайну гостя, решить загадку его появления, дамы в ложах заметили уже другое почти с потрясением: насколько прекрасен этот незнакомый мужчина, насколько красив и насколько мужествен. Могучего роста, широкий в плечах, с мускулистыми цепкими руками, без всяких мягких линий на напряженном стальном теле, стоит он, слегка склонив голову, как бы перед нападением. В профиль это лицо напоминает римскую монету, так остро вырезана и отпечатана каждая линия этой темно-бронзовой головы.
Прекрасной линией вырисовывается лоб, которому любой поэт мог бы позавидовать, из-под каштановых, нежно вьющихся волос, дерзкий изгиб носа, острый подбородок и из-под него покатое, с грецкий орех величиной, Адамово яблоко (по представлению женщин — вернейшая гарантия действительной мужественности). Совершенно недвусмысленно каждая черта на этом лице свидетельствует об аггресивности, завоевательстве, решимости. И только губы, очень красные и чувственные, образуют мягкую и сырую линию и обнаруживают белое ядро зубов.
Медленно обращает теперь красавец свой профиль к темной глубине театра: под ровными, очень круто обрисованными и пушистыми бровями сверкает черными зрачками нетерпеливый, беспокойный взгляд, взгляд охотника зверолова, готового одним орлиным взмахом броситься на жертву. Но он еще только сверкает, не горит еще полным огнем и только нащупывающими искрами бежит вдоль лож, минуя мужчин, и оценивает, как товар, теплоту, наготу, белизну в затененных гнездах — женщин. Он осматривует их одну за другой, разборчиво. испытующе, и чувствует, что и его осматривают. Приэтом слегка приоткрываются его чувственные губы, набегает первое дыхание улыбки на сытый рот южанина и впервые обнажает широкую, белоснежную звериную челюсть. Еще эта улыбка не обращена ни к одной женщине в отдельности, она еще предназначается им всем.
Но вот он заметил в одной доже знакомую: тотчас же взгляд сосредоточивается, тотчас же бархатистая и в то же время сверкающая поволока затягивает только что еще дерзко вопрошавшие глаза, левая рука опускается с эфеса шпаги, правая хватается за тяжелую шляпу с перьями, и так он подходит с готовыми словами признания на устах. Грациозно склоняется мускулистая шея над протянутой рукой и раздается вежливое приветствие. Но по жесту отступления и смятения приветствуемой можно заметить, как нежно тая проникает в нее ариозо его голоса, ибо она в смущении откидывается и представляет гостя своим спутникам.
— Кавалер де Сейнгальт.
Поклоны, церемонии, выражения вежливости, гостю предлагают место в ложе, от которого он скромно отказывается, и из светской переклички завязывается наконец разговор. Постепенно голос Казановы покрывает другие. По манере актеров он мягко выпевает гласные и ритмично чеканит согласные и все явственней вырывается его голос за пределы ложи, все громче и нарочитей говорит он, ибо он желает, чтобы и склонившиеся соседи услышали, как остроумно и ловко ведет он беседу по французски и по-итальянски, как удачно цитирует он Горация.
Как бы случайно положил он украшенную кольцами руку на барьер ложи так, чтобы издали бросались в глаза его богатые кружевные манжеты, а в особенности огромный солитер, сверкающий на пальце; затем он угощает кавалеров из осыпанной бриллиантами табакерки мексиканским нюхательным табаком.
— Мой друг испанский посол прислал мне его вчера через особого курьера, — и Эти слова раздаются в соседних ложах; а когда один из присутствующих вежливо выразил восхищение миниатюрным изображением на табакерке, он небрежно, но достаточно громко, чтобы было слышно в зале, бросает: — Подарок моего друга и его светлости курфюрста Кельнского.
Эта его болтовня кажется совсем непреднамеренной, но среди этого парада слов фанфарон бросает от времени до времени быстрые и хищные взгляды направо и налево, с целью проверить их действие. Да, все заняты им, он чувствует, как любопытство женщин липнет к нему, чует, что его заметили, им любуются, его чтут, и все это придает ему еще больше смелости. Ловким оборотом обращает он разговор к соседней ложе, где сидит фаворитка князя, и — он чувствует это — с удовольствием внимает его чисто парижскому произношению, — а, рассказывая о некой красавице, он с преданным жестом бросает ей галантный комплимент, который она вознаграждает улыбкой. И его друзьям ничего больше не остается делать, как представить кавалера высокой даме. И уже выиграна игра. Завтра он будет обедать с самыми знатными города, а вечером в каком-нибудь из дворцов он вызовет на карточную игру одного из своих хозяев и оберет его, а ночью он будет с одной из этих блестящих женщин, — и все это в силу его смелого, уверенного и энергичного поведения, его победной воли и свободной мужественной красоты его темного лица, которому он всем обязан: улыбкой женщин и бриллиантом на пальце, усыпанной камнями цепью от часов и золотыми шнурами, кредитом у банкиров и дружбой у дворян — и великолепнее этого: — свободой в бесконечном многообразии жизни.
Между тем примадонна приготовилась начать новую арию. С глубоким поклоном, уже настойчиво приглашенный обвороженными его светским разговором кавалерами, милостиво получивший доступ к утреннему туалету фаворитки, возвращается Казанова к своему месту и садится, опершись левой рукой на шпагу, склонив вперед бронзовую голову, чтобы с видом знатока послушать музыку.
Позади него из ложи в ложу бежит топотом один и тот же вопрос и ответ из уст в уста: «Кавалер де Сейнгальт».
Больше никто о нем ничего не знает, ни откуда он пришел, ни чем он занимается, ни куда он идет, одно только имя жужжит и перекидывается через весь темный и любопытный зал и вспыхивает — как незримый, мигающий огонек уст, — на сцену к не менее охваченным любопытством певицам.
Но внезапно маленькая венецианская танцовщица разражается смехом.
— Кавалер де Сейнгальт! О этот плут! Это же Казанова, сын Буранеллы, аббатишка, укравший пять лет назад невинность моей сестры, придворный шут старого Брагадина, хвастун, негодяй и авантюрист!
Однако веселая девушка, повидимому, не склонна слишком сердиться на его проступки, ибо из-за кулис она ему мигает, как знакомому, и кокетливо прикладывает пальчик к губам. Он замечает это и вспоминает: беспокоиться нечего, она не помешает его игре со знатными дураками и предпочтет побыть с ним.
ОБРАЗ СТАРОГО КАЗАНОВЫ
Мир приобрел новый вид, себя в нем ищу я, но тщетно,
Я уж не тот, каким был; нет меня вовсе, я был…
1797, 1798 — кровавая метла революции вымела галантное столетие, головы всехристианнейшего короля и королевы лежат в корзине гильотины, а десять дюжин князей и князьков вместе с венецианскими господами инквизиторами прогнал к чорту маленький корсиканский генерал. Больше не читают энциклопедию, не читают Вольтера, ни Руссо, а читают крепкосколоченные бюллетени с театра военных действий. Прах мертвых несется над Европой, кончились карнавалы и рококо, отошли в вечность кринолины и напудренные парики, серебряные пряжки и брюссельские кружева. Не носят больш