До последнего времени никому не приходило в голову, что пыль может самопроизвольно взрываться. Даже после того, как этот факт был установлен, мукомолы и другие, страдавшие от такого рода несчастных случаев, не хотели этому верить. Польза экспериментальных моделей и была главным образом в том, что они убеждали недоверчивых людей.
Если бы хозяйка вошла на кухню с несколькими фунтами зерновой муки и пригоршнями раскидала эту муку по воздуху, и неосторожно зажгла спичку, она взорвала бы весь дом.
Когда зерновая мука висит в воздухе тучей мелких отдельных частиц, причем каждая из них в прямом соприкосновении с кислородом воздуха, пламя распространяется во всей мучной туче с такой быстротой, что тотчас же образуется огромная масса газа, взрывчатая сила которого так велика, что разрываются стены.
Современная хозяйка держит на полках своей кладовой множество как будто невинных продуктов, которые на самом деле могут оказаться сильновзрывчатыми веществами. Даже динамит не может оказаться разрушительнее обыкновенной пшеничной муки, если муку эту рассеять в комнате по воздуху и зажечь. Рисовая мука в подобных условиях также опасна.
То же самое можно сказать и про овсяную муку. Также небезопасен на полке кладовой крахмал в пудре. И он может иметь действие сильно взрывчатого вещества. Недавно в Америке, в Иллинойсе, взорвалась фабрика крахмала. Было много человеческих жертв на самой фабрике, но замечательнее всего, что ехавшие в тележке в расстоянии тридцати футов пять человек исчезли совершенно. От тележек остались одни щепки.
От времени до времени взрываются конфектные фабрики. Сахарная пудра — сильно взрывчатое вещество, еще опаснее перечисленных выше. В кондитерской в Бостоне несколько служащих девушек были заняты тем, что обсыпали сахарной пудрой конфекты. Воздух помещения был насыщен этой пудрой. Одна из девушек зажгла папиросу и тотчас же произошел ужаснейший взрыв, разнесший здание.
Что может быть безвреднее куска мыла? Чтобы он загорелся, его пришлось бы сунуть в печь. Но мыльный порошок, который употребляется каждой хозяйкой, способен произвести страшные разрушения, как сильно взрывчатое вещество. Мыло жирно и потому горюче. Если же в сухом виде его рассеять в комнатном воздухе, пыль эта взорвется от малейшей искры.
Любое горючее вещество, находящееся в виде порошка, соединяясь с воздухом, насыщается кислородом и в ограниченном пространстве взорвется, если будет зажжена спичка.
Употребление электрической искры для производства взрыва в миниатюрном зерновом элеваторе подало мысль воспользоваться смесью зерновой муки и воздуха в качеств горючего для автомобильных моторов. Надеются, что таким путем, посредством ряда небольших взрывов, мотор будет правильно двигаться, а нужная зерновая мука может быть куплена в любой лавке.
Так же точно можно пользоваться для этой цели и рисовой мукой, и овсяной, и сахарной пудрой.
В настоящее время экспериментально разрешается вопрос, имеет ли смысл применять этот способ для стационарных машин.
Для опыта пользуются методом смешивания зерновой муки с воздухом в большой ящике из листового металла. Внутри ящика имеется электрический вентилятор. Из ящика воздух, напитанный мукой, втягивается через трубку в автомобильную машину, произвола ряд небольших взрывов, когда и загорается от электрической искры.
Как велика сила, развиваемая взрывом зерновой пыли, смешанной с воздухом, видно из того, что содержимое мешка овсяной муки в 24 фунта, смешанное с 4 000 кубических футов воздуха и зажженное в закрытом месте, подбросит массу железа, весящую одну тонну, на высоту пяти миль.
Не меньше вреда, чем взрывы муки, приносят и пожары, вызванные водой. Сплошь да рядом во время розливов сгорают сараи с сеном. Большие количества собранного сена подвергаются брожению, производящему такой сильный жар, что начинается горение. Даже когда саран погружены в воду на несколько футов, загорается сено, находящееся выше. Такое же самовозгорание может произойти и с зерном.
На одной ферме в Мидльсексе, расположенной в узкой долине, где вода розлива поднялась особенно высоко, был сарай с пятьюдесятью тоннами сена. Розлив начался в пятницу утром, а в понедельник стал зачетен запах гари. Несколько часов спустя сарай вспыхнул и сгорел. Вспыхнуло и своеобразное хранилище зерна.
Как же объяснить все эти явления? Легко сказать: «самопроизвольное возгорание», но где найти его причину? До сих пор никто не знает. Повидимому, какой то химический процесс в отсыревшем сене и зерне развивает достаточно высокую температуру, чтобы мог произойти пожар.
ДЕНЬ С ЧАРЛИ ЧАПЛИНЫМ
Очерк КОНРАДА БЕРКОВИЧИ
ОТ РЕДАКЦИИ. Кто из любителей кинематографа, — а кто у нас не любитель? — не встречал на экране имени Чарли Чаплина, составившего себе «мировую славу» первоклассного комика?
Любопытную характеристику Чаплина дает друг его, — довольно известный по переводам его романов и у нас в СССР — американский писатель Конрад Берковичи, румын по происхождению, социалист по убеждениям, эмигрировавший в Америку, превозносимый левой американской печатью и более чем сдержанно упоминаемый в печати буржуазной. Дарование беллетриста ясно просвечивает и в этом очерке. День Чаплина — это, в сущности, его биография. Любопытны в описании Берковичи и ярки штрихи быта и нравов всемирной столицы кино. Очерк напечатан в последней книжке солидного американского ежемесячника.
Я приехал в Холливуд после полудня, когда солнце раскаленными добела лучами жгло разнообразные крыши сказочных домов города кинематографической славы. На расстоянии, с высот ущелья Кахуэнга, Холливуд представлялся не городом, а чудовищной выставкой испанской архитектуры. Каждый образец, каждая разновидность были показаны в скале цветов от ярко желтого до сверкающего голубого, соперничавшего с голубизной неба. Я приехал на автомобиле через пустыни Утаха. Неожиданный переход от холода к приятному, почти раздражающему теплу, заставил меня заметить тонкий песок дороги, покрывавший мое лицо и тело.
Я подъехал к студии Чаплина. (Мы условились с артистом по телеграфу о встрече. Я не видел Чаплина больше года). Тут стояло с полдюжины автомобилей. Бляшки на них показывали, что они прибыли сюда из такого же количества штатов. В конторе Чаплина, на скамье у стены, загорелые мужчины и женщины терпеливо ждали, когда им удастся взглянуть на большого маленького человека, заставлявшего их смеяться.
— Почему вы их заставляете тут ждать? И почему к ним не выходит мистер Чаплин? Это заняло бы всего одну минуту, — спросил я одного из секретарей. Она только выразительно пожала в ответ плечами.
После того, как я обменялся рукопожатиями с Томом Харрингтоном, который уже много лет секретарь, телохранитель, слуга и защитник Чаплина, я спросил:
— Где Чарли?
— Не видел его уже два дня. Он совсем не показывался в студии.
Чаплин ставил одну из своих картин, но он не всегда мог бороться с соблазном, когда ему хотелось убежать и попытаться забыть, что он работает. Сотня женщин и мужчин, все одетые для своих ролей, нетерпеливо расхаживали взад и вперед. Съемщики приготовили аппараты и ждали на своем посту, потому что никто не знал, когда вдруг появится Чарли и начнет работать, точно ничего и не произошло, точно он вышел всего несколько минут назад.
Я завладел одной из артистических уборных и нырнул в большой бассейн, где уже забавлялось несколько русалок, пользовавшихся отсутствием хозяина, чтобы поплавать.
Я пробыл в воде немного минут, когда громкий крик возвестил о приезде Чарли. Русалки вылезли, оставляя меня в бассейне одного, и побежали в уборные одеваться.
Чарли, немножко худее, немножко старше, чем год назад, когда я с ним расстался, сел на край бассейна и, сняв сапоги, стал болтать в прохладной воде маленькими, прекрасными, женственными ногами. Неизбежному Тому, подошедшему, чтобы шепнуть ему что-то на ухо, он кинул через плечо:
— Сегодня ничего больше не будет. Завтра в семь часов!
Мы стояли по горло в воде и некоторое время говорили о том и о сем. Чарли вдруг предложил:
— Поедем к Дугу[2].
Мы разговаривали, пока я одевался. Я спрашивал себя: что произошло с Чарли?
Он был гораздо тише обычного. Он делал усилие, чтобы оставаться веселым. В лице его была какая-то неуловимая грусть. Его нервные пальцы все время судорожно сжимались.
— Да что это такое с вами? — спросил я.
Но я взял неверную ноту, потому что Чарли сейчас же стал кувыркаться, прыгать, петь еврейские песенки на жаргоне и показал мне новый трюк, который он научился делать со своей шляпой. Он оборонялся, замыкался в самом себе. Я отозвался на его настроение.
Несколько минут спустя мы были готовы к отъезду. Мы хотели пройти в дверь, когда я вспомнил про ожидавших почитателей и про автомобили, в которых дети ссорились на солнцепеке за то, чтобы взглянуть на человека, которого она обожали. Воспоминание о мальчугане лет восьми, не спускавшем глаз с двери из боязни, что если он отвернется на секунду, он пропустит исключительный случай, — воспоминание это заставило меня остановиться и сказать Чарли:
— Я записался в бой-скоуты.
— Вы? — Чарли рассмеялся.
— Да. И я поклялся делать каждый день доброе дело. Уже темнеет, а я его еще не сделал.
— Вы скоро сделаете, — сказал Чарли. — Уличное движение в Холливуде стало невозможным, и вы знаете, как я боюсь переходить улицы.
— Чарли, — сказал я, — вас ждет сорок человек, приехавших за тысячи миль, чтобы повидать вас. Там маленькие девочки и мальчики, которых вы могли бы осчастливить. Когда они вернутся домой, они расскажут миру, — своему маленькому миру, — что видели вас собственными глазами.
Чарли побледнел.
— Я из-за этого отсутствовал два дня. Там один старик с ужасным лицом и он уже целую неделю, как раскинул лагерь перед моей дверью. Я не могу этого сделать.
Зная чувствительность Чарли к лицам, я понял его противодействие. Но я уже взял его под руку и почти тащил в контору.
— Вот мистер Чаплин! — сказал я собранию, в то время, как артист улыбался и старался казаться невозмутимым. Со скамьи встал человек и вместо того, чтобы подойти к Чаплину и рассматривать его с таким же любопытством, как остальные, крикнул в дверь:
— Входите, все! Какая неописуемая суматох! Какие крики радости и восторга в продолжение следующих нескольких минут!
Чаплин забыл свою нелюдимость и пожимал всем вокруг руки и говорил каждому, как он рал, что они приехали. Он раздавал всем свои фотографии с автографами, фотографии, в которых не было сходства с подвижной, жестикулирующей фигурой экрана.
Вошел, опираясь на суковатую палку, старик, блестящие глазки которого смотрели проницательно. Распухшая нижняя губа его висела над длинным подбородком. Чарли мгновенно потерял самообладание и веселость. Он умоляюще смотрел на меня, как ребенок, просящий защиты у более сильного человека. Это был тот самый старик! Он подошел к артисту и стал внимательно разглядывать его: точно он смотрел на новый род картофельного клопа. Потом, скривив лицо, он обернулся и сказал остальным:
— Это не он!
Мужчины, женщины, дети, сразу умолкли. Если бы они были золотоискателями и им сказали бы, что их самородки — простая медь, они не могли бы быть более разочарованы.
— Выкиньте его вон! — закричал Чарли. — Выкиньте его вон!
Но прежде, чем Том успел попросить старика покинуть контору, толпа вытеснила его за дверь и я видел по лицам детей, с каким удовольствием швыряли они в старика разными вещами.
Я увел дрожавшего артиста в его уборную и посмотрел в окно, чтобы узнать, что произойдет дальше.
Автомобили одни заворачивали направо, другие — налево. II хотя посетители и не поверили старику, он все же заронил в них какое-то сомнение. Они также готовы были верить, как готовы были и сомневаться. Старик ушел, и хоть его и освистывала и ругала молодежь в автомобилях, он качал головой и кричал им:
— Это не он!
— Вы сделали ваше доброе дело? — язвительно спросил меня Чарли.
— Я все же освободил вас от старика, — твердил я.
Завеса спала с лица Чаплина. Он снова был таким, как прежде. Его ничто не беспокоило, ничто не угнетало. У него был хороший вид, глаза его блестели, пальцы больше не сжимались и, когда он позвал Тома и своего управляющего Ривса, голос его звучал весело.
Когда Чаплин в хорошем настроении, его все зовут «Чарли». Когда же он в плохом, даже самые близкие друзья обращаются к нему не иначе, как «мистер Чаплин». Ривс говорил с ним с едва уловимым оттенком упрека в голосе.
— Появление этого старика стоило мне десять тысяч долларов, — сказал, смеясь, Чарли.
— Почему вы не сказали Тому или Ривсу, чтобы они отделались от него? — спросил я.
— Не подумал об этом! Не подумал! — потом, обращаясь к своим служащим:
— Ну, так завтра, в восемь часов.
Телли, один из секретарей Чаплина, с видом собственного достоинства обратился к нему кое с какими вопросами. Но Чарли не побеспокоился ответить.
Мы скоро очутились у Дуга. Квадратная миля земли была вся покрыта башенками, мостиками и стенами в восточном стиле. Женщины и мужчины в восточных одеждах слонялись в одиночку и группами. У рояля сидела очаровательная молодая девушка, одетая почти что ни во что, и выбивала восточную мелодию, создавая настроение. Дуг был в трусиках. Его смуглое мускулистое тело блестело под мягким светом заходящего солнца. Не обращая внимания ни на что окружающее, знаменитый артист — акробат тренировался, прыгая из одной растянутой сетки в другую, проделывая этот трюк гораздо лучше, чем окружавшие его товарищи но экрану. Но когда я присмотрелся ближе, я увидел, как другие артисты нарочно исполняли это хуже, чем могли бы, чтобы польстить гордости великого человека. Скоро состязание происходило только между Чаплиным и Дугласом и хотя муж Мэри[3] делал все, что мог, его превзошел более подвижный и легкий Чаплин. Льстецы отвернулись, чтобы не видеть поражения своего идола. Если кто-нибудь надеялся попросить услуги или любезного словечка в этот вечер от Дуга, случай был потерян. Немного позднее, когда мы, — Дуг, Мэри, Чарли и я, — пили кофе, Чарли сказал:
— Я сегодня был для него «стариком». Он тоже потерял два дня.
Я рассказал Чарли старую сказку про стоножку. Во время утренней прогулки стоножку встретило другое насекомое и спросило:
— Какую ногу вы опускаете первую и какую потом?
Стоножка не знала. Но на следующее утро она не могла ходить, потому что не знала, которую ногу ей опускать сначала и которую потом.
Дуг был заинтересован, Мэри задумчива, Чарли доволен. Когда мы вышли, он сказал:
— Вы были сегодня вторым «стариком». Бьюсь об заклад, что Дуг не будет завтра работать. Когда он мне показал на той неделе подъемный мост для замка в картине, которую он ставит, я сказал: «это славная штучка, чтобы опускать утром и вносить бутылку с молоком». Он не мог после этого работать два дня. Он рассердился, что я высмеял его фантазию.
На бульваре Солнечного Заката роскошные автомобили увозили домой звезд первой величины. Менее роскошные автомобили увозили домой звезд второго разряда, а те, которые не достигли еще небосвода, просто шли пешком по горячему тротуару. Большинство мужчин и женщин было еще в гриме, а на некоторых еще были костюмы, в которых они работали втечение дня. Фальшивые бороды, фальшивые усы. Парики. Лица, раскрашенные синим и красным. Женщины — в платьях эпохи Людовика Четырнадцатого шли рядом с первобытными людьми, индейцами, ковбоями и китайскими мандаринами. В роскошном лимузине везли домой знаменитую собаку, которую сопровождали двое сторожей. Скоро промчался другой лимузин. Не менее знаменитую собаку также мчали домой, где ее ждал привычный ей комфорт. Холливуд обсуждал достоинства этих звезд и сплетничал про их дела с тем же зложелательством, с каким Холливуд сплетничал и про двуногих звезд.
Мы сели в ресторане за столик и множество знакомых подходило пожать мне руку. К моему удивлению, я узнал, что некоторые знаменитости никогда еще не встречались с Чаплиным публично. Смешно, но в Холливуде больше чем где-либо соблюдаются правила этикета. Странно, что артисты, еще недавно страдавшие от условностей общества, живут теперь, соблюдая формальности, которые когда-то тяготили их!
Мы скоро остались одни.
— Проведите вечер со мной, — попросил Чарли.
У меня были кое-какие дела, по голос его был такой просительный. В этих словах выразилось все одиночество человека. В глазах его была благодарность, когда я сказал ему, что и не предполагал иначе провести этот вечер.
Мы едва принялись за еду, когда в дверях кафэ появился старик с блестящими черными глазами и отвисшей нижней губой. Чарли выронил ложку. Старик стоял в дверях, оглядывался кругом, но глаза его только на мгновение задержались на артисте и потом стали блуждать от столика к столику. Я встал и подошел к нему.
— Скажите мне, — спросил я, — почему вы заявили, что это не он, когда вы увидели мистера Чаплина? Что заставило вас сказать такую вещь?
— Конечно, это не он, — ответил старик, — разве я его не знаю? Я узнал бы его в сотенной толпе.
— Его? Кого? — спросил я.
— Своего сына, — ответил старик. — Я ищу его уже пять лет. Он исчез из дома. Люди говорили мне, что он играет в кинематографе. Когда я приехал сюда на прошлой неделе, кто-то сказал мне, что мистер Чаплин мой сын. А это неправда. Разве я его не знаю? Он еще пять лет назад был на голову выше мистера Чаплина.
Когда я подвел к нашему столику старика, Чарли дрожал с ног до головы. Когда же я ему передал, что говорил старик, он захотел узнать все подробности. Час спустя, когда мы с Чарли вышли из ресторана, он спросил:
— Что это такое отцовская любовь? — потом задумчиво добавил — Меня никогда так усердно не искал отец.
Неизбежный Том снова подошел к нам. Чарли что-то шепнул. Том убежал, а мы стали его ждать. Скоро он вернулся с кэпкой. Чарли натянул кэпку на один глаз, немножко на бок, и наружность его изменилась до неузнаваемости Одним движением он слегка сдвинул галстук. Манжеты вылезали из рукава. Походка его изменилась.
— Пойдемте по городу к Лос-Анджелосу, погуляем!
— Удастся вам! Вас сейчас же везде узнают.
— Нет, не узнают, — возразил Чарли.
Я обернулся, чтобы взглянуть на него. Какая перемена в человеке!
Брюки его повисли, плечи осели, из угла губ свисала папироса. Он ничем не отличался от согни других молодых людей, возвращающихся с работы и шатающихся по улицам. Мы шли бок о бок, и Чарли придумывал фантастический рассказ про хозяина, который плохо к нему относился.
— Если он мне не даст повышения на будущей неделе, — я ухожу. Слово даю, что ухожу! — Он повторил это несколько раз. — И я сказал этому делегату: «юноша, так не годится»!
Чарли перевоплотился в человека, которому подражал в походке, одежде и разговоре. Голос его дрожал от гнева.
Мне хотелось смеяться. Это была великолепная имитация. Но что за выражение глаз было у Чарли! Не мог же я смеяться над несчастиями человека…
— Это позор. Почему хорошим кинематографическим актерам платят в неделю тысячи долларов, а хорошим столярам не платят столько же? Просто стыд, как эти кинематографические актеры получают все только за то, что забавляют народ. А мы работаем и ничего не получаем или получаем пустяки…
— Да, ведь, некоторые актеры заслуживают этого, — сказал я ему в тон. — Возьмите, например, Чарли Чаплина.
— Чепуха! — ответил Чарлн. — Он этого не стоит! Да, к тому же, у него такая веселая работа. А что за веселье в моей работе? Эх, если бы я играл, как он, мне было бы все равно, платят мне или нет!
Когда Чарли перестал разыгрывать эту роль и мы сидели в маленькой кофейне, посещавшейся рабочими, Чарли рассказал мне, как он отправился инкогнито в Сан-Франциско, чтобы попробовать выиграть приз, предложенный одной кинематографической фирмой человеку, который лучше всего будет имитировать Чарли Чаплина.
— Я сделал все, что мог, — уверял меня Чарлн, — но не получил даже последнего приза. Человек, выигравший первый приз, был положительно ужасен. Если я такой в представлении других людей..
И он больше не произнес ни слова. Не когда мы вышли, он оправился, иначе одел кэпку, спрятал манжеты и ею тотчас же стали узнавать прохожие. Ему кланялись и за нами шли следом до ближайшего угла.
Я не знал, что Коно, шофер Чарли, все время ехал за нами в автомобиле. Мы мчались быстро, против всяких правил уличною движения (автомобиль Чарли знают все полицейские), и отправились посмотреть борьбу. Я не мог удержать Чарли на его месте. Люди, сидевшие выше нас, все время кричали: «садитесь»! Чарли следил за каждым движеньем на арене. Он избрал любимца и так слился с ним в одно что каждый раз, как человека ударяли, Чарли вскрикивал от боли. Когда человека ударили в живот, Чарли согнулся, как складной нож. Когда человека ударили по челюсти, Чарли схватился руками за лицо. Когда же человека окончательно положили, Чарли упал мне на руки.
У выхода один старый приятель Чаплина сказал мне:
— Он всегда выбирает побежденного.
Чарли взглянул на него своими большими, детскими глазами, влажными от боли.
— Вы были когда нибудь на кругу? — спросил он.
— Нет.
— Ну, а я был. И я всегда был побежденным. И знаете почему? Потому что победитель всегда лучше меня ел накануне. Не будьте никогда удачником! — добавил он, оборачиваясь ко мне.
— А что же вы тогда скажете про себя? — спросил я.
— Мне очень жаль, — как бы извиняясь сказал Чарли. — Но приходилось выбирать или это, или смерть.
— А разве с другими не то же самое?
— То же самое, — согласился он. — Но это ужасно.
Когда мы вернулись в город, мы заметили молодую парочку, смотревшую на магазинную выставку, где красовались полные спальни за 169 долларов.
Чарли сказал мне:
— Предположим, что я им дам чек на 169 долларов. Что произойдет?
— Они, наверно, купят спальню.
— Но тогда это всего только будет для них обстановка спальни, а не идеал. Им больше не о чем будет разговаривать. Это как мой дом на Бьверли Хилл. Теперь, когда он у меня есть, он ничем не отличается от всего остального.
Натянув низко кэпку, он снова принялся выдумывать фантастические горести. Он — трамвайный кондуктор. Оплата плохая. Работа тяжелая. Он уже три года хочет жениться и не может. На что надеяться трамвайному кондуктору?
Но эта роль не удалась ему так хорошо, как первая, потому что он скоро заговорил про свою следующую постановку. Ему даже было неприятно, что его узнавали не так часто, кик обычно.
Впереди нас медленно шли две молодые девушки, точно они хотели, чтобы их нагнали.
— Давайте, развлечем их.
Мы четверо остановились перед окном ювелира.
Это были две девушки работницы. Мы скоро сидели с ними за столиком в кондитерской. Девушки не узнавали Чарли. Он хвастался им своими заработками. Он — учитель фехтования. Он учил фехтованию артиста Валентино.
Девушки не верили ни одному его слову. Они умоляюще смотрели на меня. Наконец, одна из девушек спросила меня:
— Вы тоже учитель фехтования?
— Нет, я слесарь, слесарь любитель.
— Почему вы его не запрете на замок? — сказала она. — Такого нельзя оставлять на свободе.
Это была веснущатая. рыжеволосая ирландка, и она очень забавляла Чарли. Она была остроумна и не пропускала случая сказать колкое словцо. Когда Чарли хвастался, рассказывая, какие огромные суммы он зарабатывает своей профессией и девушки не верили ему, он опустил руку в задний карман брюк и вытащил пачку денег крупного достоинства.
— Ах! — сказала вторая девушка, — может быть он и говорит правду!
Но веснущатая встала со своего стула при виде таких денег.
— Пойдем, Мэгги, — я не хочу, чтобы нас впутали во что-нибудь такое. Полицейские могут явиться за ним каждую минуту.
Мы снова очутились в автомобиле и ехали к Холливуду. Было уже около полуночи, но улицы были оживлены, как днем. Меньше было людей в театральных костюмах, но Ходливуд не потерял ничего из своего фантастического вида. Очертания и тени испанских бенгалу и пагод, и странные цветные огни, проникавшие через занавешенные окна, придавали городу Кино еще более необычный вид, чем днем. Вечер был уже поздний, но казалось, что все еще продолжаются сумерки.
— Я голоден, — произнес Чарли и сказал что-то шоферу.
У него родилось новое настроение, казавшееся гораздо более естественным, чем прежнее. — Бег жизни, — говорил он, — страшно быстр. Те, кто слишком слаб, чтобы устоять, падают. — Он вполне соглашался с теорией сверхчеловека. В саду вырывают сильных, чтобы дать слабым возможность жить. Жизнь — жестокая вещь. Доктора поддерживают жизнь калек и слабосильных. Они идут против интересов и благополучия сильных, единственно которым следует покровительствовать и которых нужно ободрять. Все другие идеи — отвратительная сентиментальность. Он сознавался, что и сам бывал слаб, но когда он приходил в себя, он становился умнее. Другие люди одновременно с ним начинали жизнь при одних и тех же условиях. Он был удачлив, потому что был сильнее.
Разговаривая, мы вошли в роскошный, но совершенно пустой русский ресторан. Мы были единственными посетителями. Лакеи налетали друг на друга, торопясь прислуживать нам. Из боковой двери показалось с полдюжины русских женщин, одетых в цыганские костюмы, и трое мужчин, одетых казаками. Голоса их были невыразительны и среди них не была ни одной привлекательной женщины.
Когда была пропета первая песня, они сели, чтобы отдохнуть, но одна из женщин осталась, чтобы спеть соло. Когда этот номер подошел к концу, поднялся один из мужчин и стал танцевать танец с кинжалами, вонзая в пол острия кинжалов, в то время как он вертелся и кружился. К тому времени, как прошла половина медлительного обеда, каждый член труппы исполнил свой номер, а пианист сыграл длинную, сентиментальную Шопеновскую балладу. Я думал, что они все кончили. Как-то неловко было, что нас развлекала такая большая труппа. Ресторан был совершенно пуст. Это были русские князья, графы и княгини, пытавшиеся заработать что-нибудь на жизнь. Их славянские лица и ищущие глаза все время были обращены к нам.
Все началось опять сначала. Хор пел, казак исполнил танец с кинжалами, одна за другой вставали женщины в цыганских костюмах, чтобы пропеть свою песню, а пианист сыграл еще одну сентиментальную балладу. А новые посетители все же не приходили. Мы кончили обед. Нам хотелось уйти. Но было невежливо уходить, пока кто-нибудь пел или плясал. А русские не оставляли промежутков между номерами. Звучало еще эхо одной песни, когда начиналась новая.
Чарли просительно смотрел на меня, точно я мог что-нибудь сделать. Был час ночи. Было два часа ночи. Дверь ни разу не отворялась посетителем. А казак плясал танец с кинжалами. Женщины пели цыганские песни. Пианист исполнял сентиментальную балладу — непрерывно движущийся круг и никакой возможности для нас уйти. Мне казалось, что мы белки в колесе.
— Пойдемте, — сказал я Чаплину.
Он умоляюще протянул руку, точно говоря:
— Как же мы можем?
На нас была устремлена дюжина пар глаз. Человек с кинжалом танцевал. Пианист выколачивал балладу. Я готов был вскочить и закричать от муки. Готов был совершить убийство, когда дверь открылась и весело вошли две женщины в сопровождении двух мужчин, цилиндры которых были слегка сдвинуты на бок. Редко приходило спасение в такой нужный момент.
— Welcome! Welcome! (Добро пожаловать!) — кричал Чарли, низко кланяясь.
Прежде, чем эти люди уселись, мы уже выбежали из ресторана. Коно спал, опустив большую, черную голову на руки, опиравшиеся на колесо.
— Что вы скажете по поводу силы сильных? — посмеивался я над Чарли. — Почему вы оставались дольше, чем хотели?
— Я так хочу спать. Я так устал. — Чарли упал на сидение автомобиля.
Коно взял его на свое попечение. Я пошел назад в свою гостиницу.
На бульваре Солнечного Заката я встречал женщин и мужчин, шедших в том или ином направлении. Мужчин и женщин, приехавших в Холливуд с большими надеждами и которые теперь ходили по улице, потому что у них не было пристанища на ночь. Немного времени спустя роскошный лимузин повезет на утреннюю прогулку знаменитую собаку — звезду. Я заглянул в окна русского ресторана. Обе пары еще сидели там. Русские неистово пели и плясали. Минуту я было думал открыть дверь и спасти несчастных посетителей. Но потом вспомнил, что уже сделал свое доброе дело, а впереди был новый длинный день.