— Я здесь! Здесь, молодые люди! Сейчас я к вам сойду! — пропищал кто-то тоненьким голоском над ними.
Только тут Волошин и Тася обратили внимание на высокую стремянку у самой двери. На верхней широкой ступеньке с книгами на коленях сидел человек в больших стариковских очках. Это и был профессор Стрелецкий, археолог, арабист и автор многих трудов по древнерусской литературе. Ему недавно исполнилось семьдесят лет, но он весь светился, блестел, и движения его были, порывисты, быстры. Вот и сейчас он не сошел, а сбежал с лестницы.
Своей белой вздыбленной шевелюрой, пышными приглаженными усами, бритым лицом и острыми, наблюдательными глазами профессор походил на какого-то композитора, которого Тася видела на фотографии в журнале. Не какого именно, она никак не могла припомнить.
Стрелецкий сунул Тасе и Волошину свою узкую, сухую руку и сам сказал:
— Бригадмилец Иван Волошин и студентка Анастасия Березкина?… Очень приятно!
— Бригадмилец — это моя побочная профессия, — сказал Волошин.
— Знаю, знаю! — воскликнул профессор. — Вы техник-электрик и большой любитель книг. Всё знаю!.. А вы — будущий исследователь французской литературы. Правильно?
И он повел своих гостей к письменному столу:
— Садитесь!
Гости недоверчиво поглядели на кресла, до верха спинок заваленные книгами, и остались стоять.
— Ах, книги!.. — воскликнул Стрелецкий и беспомощно оглянулся. — Маша! Мария Михайловна! — позвал он.
В дверь заглянула жена Стрелецкого.
— Там кто-нибудь есть? Принесите стулья.
Профессорша сокрушенно поглядела на книги в креслах и ушла.
— Вы знаете, зачем я позвал вас, друзья мои?… — начал профессор, остановившись перед Тасей.
— Нет, я не знаю, — тихо сказала она.
— Мы немного догадываемся, — поправил ее Волошин.
Женщина в фартуке внесла стулья. Тася и Волошин сели, а Стрелецкий, заложив большие пальцы в карманы жилета, засеменил, почти забегал перед ними, то удаляясь к двери, то возвращаясь вновь.
«Григ!.. Эдвард Григ! Вот на кого похож лицом этот седой старик», — вспомнила Тася.
— Произошло совершенно необыкновенное, невероятное событие! — говорил Стрелецкий, путешествуя по кабинету и почти распевая тонким, дребезжащим взволнованным голосочком какую-то лекцию, мало похожую на простую беседу. — Вы невольно приоткрыли завесу над тайной, которая вот уже много лет волнует целые поколения ученых…
Волошин и Тася переглянулись.
— Да, да, друзья мои! Не удивляйтесь.
Стрелецкий схватил со стола и поднял над своей головой старинную толстую книгу, которую Тася сразу узнала.
— Эта книга не что иное, как антология византийских поэтов пятого века. Составителем ее был один из интереснейших представителей византийской культуры — Агафий, ученый и поэт…
Тася уже с интересом смотрела на старинную книгу. Полистав ее и полюбовавшись, Стрелецкий вновь засеменил по кабинету, потом положил книгу на стол и продолжал:
— Она сама является большой ценностью… Но… — Стрелецкий умолк, остановился перед Тасей и посмотрел на нее гипнотическим взглядом. — Но… — еще раз многозначительно повторил профессор, — сейчас нас интересует уже вопрос, откуда она взялась, как вынырнула из тьмы веков, где была погребена сотни лет?
Тася и Волошин переглянулись, они ничего не поняли. Стрелецкий, как ни был он взволнован, все же заметил это.
— Бедные мои воробышки! — воскликнул он сокрушенно. — Вы ничего не понимаете! Вы уже с опаской поглядываете на старого профессора и думаете: «А не спятил ли старичок с ума?»
— Что вы! Мы очень заинтересованы… — сказала Тася и посмотрела на Волошина. — Правда?
— Истинная правда! — подтвердил он. — Я жду, что вы, профессор, расскажете нам какую-то чертовски интересную историю.
— Да, да! Да, друзья мои, я расскажу вам совершенно удивительную историю библиотеки Ивана Грозного…
Профессор Стрелецкий остановился посреди комнаты и умолк. История, которую он собирался рассказать своим молодым гостям, была столь необычайна, что надо было подумать, с чего начать и как ее изложить.
— Вы, очевидно, знаете, — сказал наконец Стрелецкий, — что царь Иван Четвертый был культурнейшим человеком своей эпохи: он много знал, много читал и писал. Одна только его переписка-полемика с князем Курбским дает представление об Иване Васильевиче как о крупном русском государственном деятеле, как о просвещенном, талантливом писателе-публицисте своего времени… К сожалению, до нас дошли лишь отдельные документы из архива Грозного. Весь же архив вместе с богатейшей по тем временам библиотекой Грозного до сих пор еще не найден…
— Не найден?! — с волнением переспросила Тася.
— Нет, милая девушка, не найден… — тряхнув своей львиной гривой, ответил профессор. — Особенно приходится пожалеть, что не найдена библиотека Ивана Васильевича. Известно, что это было редчайшее в мире собрание древних рукописных книг и свитков, европейских книжных уникумов и «раритетов». Креме книг и свитков греческих, иудейских, индийских, там были собраны и — древнерусские рукописные и первопечатные книги, напечатанные еще до Ивана Федорова. Вполне возможно, что в библиотеке Грозного сохранился и подлинник «Слова о полку Игореве» — замечательного памятника нашей литературы.
Волошин весь превратился во внимание. Тася слушала Стрелецкого с горящими глазами, ее щеки даже зарумянились от волнения.
— Но начало этой замечательной сокровищницы древней культуры было положено не самим Иваном Васильевичем, а его бабкой, византийской царевной Зоей Палеолог, получившей в Риме униатское имя Зоя-Софья и ставшей второй женой деда Ивана Грозного, великого князя московского Ивана Третьего.
Профессор Стрелецкий подошел к книжной полке, протянул руку и вытащил какую-то книжку, на черном переплете которой с обеих сторон были изображены золотые короны, окруженные белыми цветками, похожими на ромашки.
— Это одна из пяти книг современного большого исторического романа, в котором описаны события, происходившие в Московской Руси во второй половине пятнадцатого века, — сказал Стрелецкий, листая книгу с таким видом, будто он не решил еще, цитировать ему ее или нет. — Автор попытался воспроизвести в ней портрет Зои-Софьи Палеолог, этой весьма своеобразной личности.
Иван Волошин пригляделся к переплету и сказал:
— Я читал это сочинение, профессор. Каюсь, всё не одолел, но про царевну Зою прочел.
— Ах, вот как! — воскликнул Стрелецкий, испытующе глядя на Волошина.
— Про Зою я запомнил только то, что она беспрестанно, чуть ли не сорок лет, говорила про себя: «царевна провослявна», «царевна маля-маля разумей русски», что она была диверсанткой и папской шпионкой в Москве, что отравила своего пасынка и что кто-то в книге назвал ее «гнидой»…
Тася испуганно глядела на Волошина. Она не знала, понравится ли такая характеристика царевны Зои профессору Стрелецкому. Но тот весело смеялся и с дружелюбным юмором поглядывал на молодого техника.
— К сожалению, это так, друг мой, — сказал он. — Автор романа почему-то не взлюбил царевну Зою, он обрисовал ее зловредной дурочкой и даже не постеснялся чужими устами прилепить ей обидный ярлык «гнида». А между тем она не была ни дурочкой, ни агентом папы римского. Она, так же как и ее супруг Иван Третий, хотела укрепления централизованной царской власти в Москве; она путем всяческих интриг, вплоть до отравления пасынка, расчищала путь к царствованию своему сыну Василию, который в глазах всего мира явился бы прямым наследником не только русского престола, но и престола Византии и Морей, захваченных в те годы турками. Зоя-Софья, несомненно, считала, что придет время, когда русские воины во главе с полувизантийским царем освободят от турецкого ига балканских славян и близких им по религии греков. Вот почему она настояла, чтобы российским государственным гербом стал герб Византии — двуглавый орел…
Стрелецкий уже заволновался, зажегся. Он бегал по комнате, размахивая книгой с ромашками:
— Этот герб был потом опозорен тупыми русскими самодержцами. Но ведь на знаменах Суворова, на знаменах русских полков, разгромивших турецких захватчиков в Болгарии, в Молдавии, на Кавказе, был именно этот герб!.. Как же можно называть «гнидой» женщину, искренне любившую свою родину; женщину, желавшую, чтобы сын ее или внук освободили дорогую ее сердцу Византию и родину ее отца — балканскую Мо-рею?… Нас хотят уверить, что она была папской шпионкой в Москве. Но почему же вся ее деятельность была направлена на возвышение Москвы, а не Рима? Почему даже сам этот автор пишет об унижениях, которые терпела Зоя в Риме?
Пылающими глазами профессор смотрел на Волошина, будто именно он был автором книги с ромашками. Профессор ждал ответа, и Волошин, подумав минуту, сказал:
— Но ведь это очень талантливый автор, профессор. Я съязвит по его адресу, но я знаю, что его книги читают с большим интересом, особенно молодежь А про Зою я читал, что ее действительно не любил народ, ее называли «чумой», «ведьмой»…
— …и чернокнижницей, — подсказал Стрелецкий. — И это потому, что она действительно привезла с собой «колдовские» книги. Отсюда, очевидно, и худая слава Зои-Софьи… А что пишет об этих книгах ваш любимый автор, молодой человек?
Стрелецкий быстро полистал книгу:
— Вот послушайте! «…голова у Ивана Васильевича кружилась, и, хмелея, он слышал, как кругом всё чаше кричали: «Горько! Горько!» Иван Васильевич всякий раз в ответ на это по-пьяному размашисто обнимал царевну и целовал в уста, чуя, как она упирается в него излишне полной, но по-девичьи упругой грудью и целует всё горячей и горячей…» Книга четвертая, глава двенадцатая, страница двести восемьдесят седьмая.
Он отложил книгу, уже спокойно зашагал по кабинету и заговорил:
— Я не хочу отрицать того, что автор в своем романе сообщил читателю много интересных и ценных сведений. Но вот с «цареградской царевной» ему не повезло. Он рассказал нам все, что касалось ее наружности, даже «упругую грудь» не забыл, но ни словом не упомянул о больших культурных ценностях, привезенных ею в Москву; о богатейшем собрании манускриптов древнего мира, служивших украшением книгохранилища византийских царей и константинопольских патриархов до нашествия турок… Нигде ни единым словом этот автор не упоминает, как тревожилась византийская цар