сады перешел с виски на пиво; впрочем, они потом с дедом подружились, и когда, обнявшись, распевали “Гоп-ля, Атлантика — веселый океан”, говорят, у них не плохо получалось…
…И вот восьмой день истек… Красных полос впереди уже не было, даже зарево погасло, и звезды выкатывались из-за горизонта, словно раскаленные песчинки; аккумулятор электроэмоционатора сел. Что дальше делать — я понятия не имел. Я только знал, что вот еще немного полежу, а потом встану и пойду, и буду нести Павла.
Я вдруг впервые так ясно и ощутимо понял (до сих пор я гнал от себя эту мысль), что у меня, по сути, нет ни одного шанса на успех. Буду ли я идти или останусь лежать здесь — от этого ничего не изменится.
Я прислушался.
Тишина. Но не тишина города, когда слышишь каждый вздох паровоза, хотя до станции четыре километра, когда тявкнет собачонка — и весь город знает… Нет, здесь была особая тишина, тишина пустыни, когда не слышишь ничего…
Я еще прислушался. Тишина сгущалась, непонятная и страшная.
— Паша, — позвал я.
Он не отозвался.
— Паша! — позвал я громче и насторожился, даже сердце замерло.
Он не отозвался.
— Пашка!!! — заорал я, перекатился к нему и начал его трясти изо всех сил. — Пашка!!! — орал я что было мочи. — Пашка!!!
Он открыл глаза.
— Ты что-нибудь увидел?.. — сказал он.
Я не мог говорить. Я сидел рядом с ним и был счастлив.
— Ты молчал, — сказал я наконец.
— Да, — ответил он. — Извини, я, кажется, немного устал.
— Ничего, — сказал я, — вот отдохнем, и будет порядок.
— Ты так думаешь?..
Его глаза были огромные, немигающие, и в них отражались звезды. На лице у него остались только скулы и вот эти глаза. Да еще тонкая пластиночка носа.
— Ты все время бредил, а потом замолчал, — сказал я.
— Я не бредил, — сказал он.
— Ну как же? — Я уже почти успокоился. — Ты бредил, во всяком случае, сегодня.
— Нет, я тебе рассказывал про деда. Я думал, тебе будет легче.
Его слова меня ошарашили. Я был уверен, что он бредит. А он…
Я отвязал ремни от электроэмоционатора — нести его теперь не имело смысла — и примерился, как бы понадежней привязать Павла к спине.
— Ты уж продержись еще немного, — говорил я. — Я уверен, завтра мы дотопаем.
— Это солнце, — сказал он. — Извини. Почему-то только про деда и помню… Ты уж извини…
— Так, теперь перехватим поперек, — говорил я.
Я работал быстро, уверенно, вымещал на этих ремнях всю ярость, которая вдруг во мне взорвалась. Мне было наплевать, что он весит тонну. Хоть десять тонн!..
— Только про деда и помню… Ты уж потерпи…
Я встал и посмотрел на звезды, чтобы определить, где юг. Я увидал Полярную, и Сириус, и целый букет возле Ригеля, и мне стало хорошо оттого, что они такие знакомые, и что я снова иду, и еще оттого, что Павел тут, рядом, и совсем как в прежние дни, рассказывает:
— Понимаешь, волны были такие, что когда “Туб” выскочил из-за мола, над гребнями виднелись только кончики передних мачт и гафель на бизани…
Я.РыкачевДЕЛО ГЕЛЬМУТА ШРАММА
ПРОЛОГ
По автомобильным дорогам мира бегают более сотни машин марки “Краун Импириэл”. “Краун Импириэл” не знает конвейера: ее не спеша собирают в Детройте мастера высшего класса и отделывают в Италии, в Турине, лучшие краснодеревцы, кожевники, ювелиры. Каждая машина имеет две радиоустановки, телевизор, телефон, холодильник, установку искусственного климата. Если человек является собственником “Краун Импириэл”, значит, он принадлежит к сильнейшим из сильных мира сего. Если человек находится на “Краун Импириэл” даже в качестве случайного пассажира, значит, он так или иначе связан с высочайшими вершинами бизнеса, и это само по себе служит ему отличной деловой рекомендацией…
Одна из таких машин мчалась ясным летним полднем по дороге из Нью-Йорка в Фишерс-Айленд со скоростью восьмидесяти миль в час. За рулем восседал сам владелец машины — крупный, тяжеловесный человек в светлом костюме свободного покроя, со щетинно-густой, беспорядочной гривой седых волос, с грубоватым, мясистым лицом и неожиданно яркими голубыми глазами. Это был Джеймс Ламетт, известный конгрессмен, модный политический деятель реакционного толка, заводчик и финансист, “дерзкий выскочка” среди старых династий Уолл-стрита, сколотивший громадное состояние на добыче и очистке одного редкого химического элемента, властно вошедшего в промышленную технику с началом второй мировой войны.
В описываемое время принадлежащие ему заводы охватывали уже добрую половину редких элементов Периодической системы. Рядом, прячась в тени занавески, опущенной на боковое стекло, оборотясь лицом к Ламетту, сидел некий Отто Вендель, человек лет шестидесяти, темный политический делец, прибывший из Европы со специальной секретной миссией. Он в чем-то горячо и настойчиво убеждал своего спутника. В ответ миллиардер, не отводя глаз от дороги, резко, зло и даже с наслаждением твердил одно и то же слово:
— Глупости! Глупости! Глупости!
— Поймите же, другого пути нет и не будет! Тогда остается только поднять руки или протянуть ноги…
— Глупости! Если вы приехали только для этого, то можете отправляться обратно в Европу!
— Да, но…
— Глупости!
Одутловатое, нечистое, в морщинах и складках лицо Венделя, пересеченное по левой щеке грубым шрамом, исказила гримаса злобы; его белесые, мутные, как бы взболтанные глаза порозовели от прилива крови, но он сдержался и промолчал.
— Говорю вам — глупости! — повторил Ламетт, не давая себе труда заметить душевное состояние европейского гостя. — И что у них там за головы — у ваших генералов? Неужели им непонятно, что ядерная война оставит после себя дохлую планету, всесветный зловонный морг, и ничего более? Что предлагаете вы нам, мне, Джеймсу Ламетту? Залезть во имя вашего проклятого реванша в подземную нору, жрать консервы, медленно подыхать от лучевой болезни и утешаться тем, что коммунистам не лучше? Глупости!
— Видите ли, Ламетт, прежде чем явиться к вам, я уже беседовал с Джадсоном, с несколькими конгрессменами, с генералами Уотсоном и Лассвелом, и все они отнеслись к моей миссии с большим интересом. Да и вообще в вашей стране есть немало влиятельных людей и в Конгрессе, и в правительстве, и в армии, и, смею думать, и Си-Ай-Си[6] которые придерживаются совсем иного мнения, чем вы. Однако не скрою, когда я отправлялся в Штаты, мне было указано обратить особое внимание на вас и на вашу группу…
— Немало влиятельных людей — говорите вы? — Ламетт презрительно фыркнул. — Да разве это люди? Это идиоты, которых следует упрятать в сумасшедший дом! Люди — это те, кто умеет считать прибыли и убытки, а ядерная война — чистый убыток! Вот какого мнения придерживаюсь я и те, кого вы именуете “моей группой”!
— II идеалы, Ламетт?.. — назло произнес Отто Вендель — ускользнувший от виселицы военный преступник, повинный в массовых убийствах. — Что же будет с идеалами?
— Не высовывайтесь, черт возьми, вас могут узнать! — Ламетт свободной рукой прижал своего спутника к спинке сиденья и поправил сбившуюся занавеску. — “Идеалы, идеалы”!.. За кого вы меня принимаете, Вендель?
— Прежде всего за человека, которому тесно жить на одной планете с коммунистами.
— В этом вы правы, дорогой Вендель, — печально произнес Ламетт, будто признаваясь в тяжком, неизлечимом недуге. — Порой мне кажется, что я явился на свет слишком поздно. То ли дело эпоха Вандербильдтов, Гульдов, Карнеги!.. И все же я не могу согласиться с тем, что всеобщее самоубийство — лучший способ избавить планету от коммунистов. Это лишено всякого смысла…
— Превентивная[7] ядерная война не самоубийство! — азартно вскричал Вендель. — А мы предлагаем вам именно и только пре-вен-тив-ную войну, и никакую другую! Самый последний, глубоко продуманный план превентивной ядерной войны! — Речь Венделя приобрела плавность и ритм, он почти пел своим густым, хрипловатым голосом. — Мирные делегации… сентиментальные встречи министров, а то и на самом высоком уровне… обсуждение и подписание любых договоров, закрепляющих вечный мир на Земле… контрольные пункты для предотвращения внезапного нападения… обмен парламентскими делегациями, учеными, актерами, космонавтами, кинозвездами, футболистами… И в одну прекрасную, прекраснейшую ночь…
— Ах, Вендель, Вендель, что только сделало с вами время! — Ламетт, не отрывая глаз от дороги, с насмешливым сочувствием покачал своей большой головой. — Просто не верится, что вы тот самый Вендель, с именем которого мы связывали такие большие надежды. Я-то думал, что вы человек сегодняшнего дня, олицетворяющий собой живую связь между прошлым и настоящим нацизма, а ваше время, оказывается, безвозвратно ушло! Конечно, — добавил он в ответ на протестующий жест Венделя, — у вас еще есть сильные козыри, и мы не собираемся сбрасывать вас со счетов. Но явились новые люди, новые идеи, более соответствующие времени…
— Вот-вот! — Вендель ревниво вскинулся. — Новые люди, новые идеи! Я сразу понял, что вы говорите с чужих слов! Кто же они, эти ваши новые люди? Где они? Назовите хоть одного! Если они и действительно способны привести нас к цели, я первый готов… Ну назовите же их!
— Терпение, Вендель.
Ламетт, внимательно оглядевшись, остановил громоздкую машину у глухих ворот, врезанных в высокий каменный забор, и отчетливо просигналил три раза. Ворота распахнулись, и машина въехала в обширный асфальтированный двор, посреди которого высилось длинное двухэтажное здание.
— Здравствуйте, Роберт. Надеюсь, все в порядке?
С этими словами Ламетт обратился к почтенному седому джентльмену, менее всего походившему на слугу и ничуть не уступавшему своему хозяину в представительности.
— Здравствуйте, сэр. Все в порядке.
Джентльмен не спеша запер ворота и вернулся в здание прежде, чем Вендель покинул машину.
Загородная вилла Ламетта, построенная из необработанного гранита, самым искусным образом была стилизована под скромный деревянный фермерский дом начала века. Но, переступив порог вслед за хозяином, Вендель едва удержался от удивленного восклицания: перед ним открылся гигантский двухсветный холл со стеклами из малахита, стеклянным потолком, открытым в синее небо, и полом, выложенным в шахматном порядке плитами из Лабрадора и розового мрамора. Длинные солнечные лучи, пересекаясь во всех направлениях, казалось, непрестанно ткали золотую паутину, провисшую между полом и потолком.
— Это и есть моя скромная загородная хижина, Вендель, которую вы обрекли в жертву ядерной войне.
— Она и не заслуживает лучшей участи, — небрежно заметил Вендель. — Вот уж не думал, что у миллиарда долларов такой дурной вкус! Снаружи — гранитная развалюха, внутри- пародия на храм. Вы должны привлечь вашего архитектора к суду, Ламетт, — он просто обманул вас.
Эта злая реплика ничуть не задела миллиардера: он не верил подобным высказываниям, считая, что они продиктованы завистью.
— Вы и тут отстали, — сказал он медленно. — Прошло то время, когда мы, американцы, рабски следовали в таких делах европейской указке. Мода на средневековые замки, вывезенные из Шотландии вместе с привидениями и прочей дрянью, давным-давно миновала. Теперь извольте-ка вы поучиться у нас…
Ламетт провел гостя через анфиладу комнат, обставленных простоватой и неуклюжей сельской мебелью, изготовленной по специальному заказу из самых дорогих сортов дерева; через обширный зимний сад, где среди деревьев, вывезенных из его родных мест, высаженных в кадки, щебетали и пели на все лады птицы тех же широт; через большой зал с прудом-бассейном из коричневого, под цвет глины, мрамора, стилизованным под захудалый, с неровными берегами, сельский пруд — отраду его далекого детства. В ответ на пояснения хозяина Вендель лишь саркастически улыбался: ему ли, современнику третьего рейха, другу и соратнику его создателей и столпов, живших среди истинно королевских богатств, свезенных со всех концов Европы, дивиться вульгарной роскоши этого выскочки! Наконец хозяин предложил гостю спуститься по винтовой лестнице в глубокое убежище, расположенное под домом.
— Это мой противоатомный бар, — не без гордости объявил Ламетт, остановившись посреди небольшого помещения, мягко освещенного скрытыми лампами дневного света.
Пол был устлан пушистым нейлоновым ковром, имитирующим зеленый газон; по стенам, до высоты человеческого роста, шли деревянные панели, аляповато расписанные сельскими пейзажами, среди которых владелец дома провел свои юные годы; у одной из стен — деревянная стойка в виде старинной ветряной мельницы. Ее срезанная, плоская крыша была уставлена множеством бутылок, бокалов, рюмок и несколькими наборами коктейльной аппаратуры.
Ламетт указал гостю на одно из громоздких, жестких кресел, стоявших вокруг грубо сбитого стола.
— Обратите внимание, Вендель: перед вами подлинная мебель семнадцатого века, ее собственноручно сколотил для себя один из пионеров с “Мэйфлауера”…
— Что ж, — Вендель насмешливо оглядел ядовито-зеленый лужок из нейлона, — в этих почтенных креслах за добрым бокалом вина вполне можно переждать небольшую ядерную грозу.
— О да, если только мои ученые не врут, утверждая, что это убежище, стоившее мне около миллиона, полностью обеспечено от проникновения радиации…
— Вот видите, Ламетт…
— Ничего я не вижу! — раздраженно отозвался Ламетт. — У человечества еще нет опыта ядерной войны, и ни за что нельзя поручиться. Но допустим даже, что в этой дыре можно благополучно отсидеться и уцелеть. А что, скажите, застану я наверху, когда решу, что пришло время жить дальше? Давайте условимся, Вендель: если вы и дальше намерены настаивать на вашей дурацкой ядерной войне, то нам с вами не по дороге. Ясно?
— Поймите же наконец, Ламетт: превентивная ядерная война сведет к минимуму силу, а то и самую возможность ответного удара! — Вендель сердито нахмурился и молчал несколько секунд. — Конечно, если вы против всякой ядерной войны — вы и ваши единомышленники, — то нам и верно не о чем говорить. Разве только вы предложите что-либо столь же решительное…
Хозяин, не отвечая, снял трубку внутреннего телефона, стоявшего на столе:
— Это вы, Роберт? Передайте мистеру Догану, что я ожидаю его внизу, в седьмой.
Ламетт едва успел приготовить коктейль и разлить его по бокалам, как в комнату Вошел человек лет сорока пяти, среднего роста, плечистый; круглая голая голова, лицо в рваных хлопьях румянца, круглые, чуть выпуклые холодные, серо-стальные глаза, золотые очки.
— Знакомьтесь, Вендель: это мистер Генри Логан, профессор одного из наших университетов.
— К чему такая неуклюжая конспирация, Ламетт? — ворчливо отозвался Вендель, чуть привстал в кресле и протянул вошедшему руку. — Чего бы я стоил, если бы не знал, что пожимаю руку Генри Листеру, бывшему профессору социологии Массачусетского технологического института, одному из шефов Си-Ай-Си, члену Совета ДБС[8]!
— Браво, мистер Вендель, браво! Конечно, Джеймс, мое скромное имя не заслуживает конспирации, но имя нашего гостя, мне кажется, следует самым тщательным образом оберегать от чужого слуха. Если вездесущие репортеры пронюхают, что в Штаты прибыл собственной персоной Отто Вендель, это наведет кое-кого на ненужные размышления.
— Об этом можете не тревожиться, Генри, — нахмурился Ламетт. — Мой Роберт прошел хорошую школу и все предусмотрел: в доме нет ни души. А теперь прошу садиться — и к делу! Вы уже знаете, Генри, что мистер Вендель прибыл из Европы с определенной целью: предложить нам план превентивной ядерной войны, детально разработанный бывшим гитлеровским, а ныне бундесверовским генералитетом. Там, видимо, считают, что мы можем содействовать продвижению этого плана в определенных кругах, привлечь к нему внимание…
— Вам уже известно мое мнение, Джеймс, — отозвался Листер, — и мне остается лишь ознакомить с ним нашего гостя. Я считаю этот документ жалким творением все тех примитивных умом, — легкий поклон в сторону Венделя, — которые в свое время породили идею гитлеровского блицкрига, с первых же шагов увязшую в русских снегах…
— Разрешите заметить, что я лично не имел к идее блицкрига ни малейшего отношения, — сердито заметил Вендель. — Я был в ту пору лишь абвером, как, впрочем, и позднее, до конца войны.
Эта реплика явилась безотчетной уступкой, сделанной Венделем “новому человеку” Ламетта, с которым он едва успел познакомиться. На деле он до сего времени считал идею гитлеровского блицкрига вершиной военной мысли и причину поражения третьего рейха усматривал единственно в чрезмерной “гуманности” покойного фюрера и его сподвижников.
— Что же, военная разведка — это не так уж мало, назидательно заметил Листер. — Абверу вполне доступно было оценить обстановку и представить свои доводы. Однако, насколько мне известно, абвер лишь поддерживал заблуждение, в котором находился ваш фюрер и его генералы. Низкий уровень мышления — общая беда больших и малых руководителей третьего рейха. Не так ли, мистер Вендель?
Вендель неопределенно пожал плечами: он явно робел перед Листером.
— А знаете, Вендель, я с острым интересом шел сегодня на свидание с вами. — В интонации Генри Листера была снисходительность, этакое похлопывание по плечу. — Для моего поколения вы были легендарным Венделем! Умница, храбрец, великий конспиратор, человек, перехвативший знамя, выпавшее из мертвых рук Генриха Гиммлера! А ныне — глава, кумир и повелитель целого миллиона бывших эсэсовцев, рассеянных по всему свету, оплот и надежда всех, кто стремится к возрождению нацизма… — Листер умолк и будто в печальном недоумении склонил голову. — Но план, генеральский план… Как могли вы поддаться на такую дешевку, Вендель? Неужели два последних десятилетия ничему вас не научили? У вашего генералитета, Вендель, нет ни крупицы воображения. Подумайте сами: возможно ли разработать толковую стратегию, если не учесть, что и другая сторона способна думать, хитрить, угадывать мысли и намерения противника?
“Ну конечно же, — подумал Вендель, — этот Генри Листер и есть “новый человек” Ламетта и его группы…”
— Превентивная ядерная война! — продолжал Листер. — Вам ли не знать, Вендель, что любая, даже самая сложная игра имеет свои железные правила, твердо известные всякому серьезному партнеру?!. А Советы, несомненно, очень серьезный партнер.
Неужели вы полагаете, Вендель, что ваши идеи, планы, расчеты, даже самые сокровенные, неведомы тем, против кого вы затеваете ваш ядерный блицкриг? Знайте же: любая ваша мысль, едва возникнув — и даже ранее того! — тотчас же становится известной там, как если бы ее улавливали радаром…
— Шпионаж? — усмехнулся Вендель. — Ну, я, старый разведчик, не столь высокого мнения о шпионаже.
— Да нет же, простой здравый смысл!
Листер откинулся на спинку кресла и заговорил привычным, ровным тоном лектора:
— Могу вас уверить, дорогой Вендель, что русские отлично разбираются в том, какие идеи, настроения, замыслы, расчеты, планы и действия способны породить — и порождают — в нашей стране обладание ядерным оружием; каких взглядов придерживаются на этот счет наши министры, генералы Пентагона, члены Конгресса, Белый дом, тайные организации, и даже Си-Ай-Си. Но мало того: Советы в каждый данный момент готовы дать отпор любому из вариантов ядерной агрессии, в том числе и внезапному нападению. Все приемы, преимущества и возможности превентивной войны известны им не хуже, чем вашим и нашим генералам, и, конечно, полностью учтены ими. Если что и способно определить успех в современной войне, так это абсолютное превосходство в силе оружия. Но и превосходство, как вы знаете, уже невозможно: каждая из сторон обладает такими запасами термоядерных бомб и средств их доставки, что и десятой доли с излишком хватило бы для полного уничтожения другой стороны и вообще всей планеты…
— Значит, вы — за со-су-щест-во-ва-ние? — протянул Вендель.
— Нет, почему же… — спокойно отпарировал Листер. — Мы всего только за химию — против физики. Химическое оружие дешево, действенно и гуманно: оно способно уничтожить людские массы почти мгновенно…
— Да-да, за химию — против физики! — с какой-то злой восторженностью повторил Ламетт. — Слушайте и учитесь, Вендель!
— Что же, — усмехнулся Вендель, — послушать я не прочь, а вот насчет ученья…
— Прежде всего, — сказал Листер, — ответьте мне, пожалуйста, на такой вопрос: известен ли вам в Германии человек, по фамилии Шрамм? Гельмут Шрамм, двадцати семи лет, город Бремен?
— Шрамм… Шрамм… Гельмут Шрамм… Бремен… — шептал про себя Вендель, словно мысленно листал картотеку. — Нет, такой не числится! — заключил он профессиональным тоном.
— Я и не ждал от вас другого ответа, Вендель. В вашей картотеке числятся, вероятно, лишь шпионы, осведомители, бывшие эсэсовцы, а Шрамм не подходит ни под одну из этих рубрик. Ведь Гельмут Шрамм — это сегодняшний, даже завтрашний день, а ваш взгляд обращен в прошлое…
— Кто же он, этот ваш Шрамм? Друг? Враг?
— Гельмут Шрамм — молодой ученый, возможно гениальный ученый. А друг или враг — это, в конечном счете, зависит от нас с вами. Вам ли не знать, что человек — всего лишь человек, Вендель!
— Химик?
— Разумеется, химик! Кажется, вы начинаете улавливать ход моей мысли…
— Что, вы хотите, чтобы я доставил вам этого химика, связанного по рукам и ногам?
— Ну, Вендель, вы, я вижу, еще не вышли в тираж! — одобрил его Листер. Затем, помолчав, снова перешел на лекторский тон: — Итак, химия! Я уже говорил, что только люди с примитивным мышлением могут думать, что ядерная война, пусть и превентивная, решит в нашу пользу давний наш спор с коммунистическим миром. Этим людям туманит голову военно-промышленный бум, безудержное хвастовство наших генералов, грозная красота наших ракет с ядерными зарядами, готовых вот-вот устремиться к цели с наших подводных и надводных кораблей, с сухопутных баз, разбросанных по всему миру, слитный гул наших бомбардировщиков, несущих на борту ядерные бомбы. За всей шумихой эти безумцы забывают, вернее, стремятся забыть, что на каждую нашу ядерную бомбу приходится, по меньшей мере, одна советская бомба, а о ракетах и говорить нечего — тут мы неизменно плетемся в хвосте. Словом, дорогой Вендель, мы разочаровались в физике! Уж очень оказалась она шумной, трескучей, бессмысленно-разрушительной, а главное, обоюдоострой наукой.
— Конечно, не мне, простому разведчику, спорить с таким ученым человеком, как профессор Генри Листер, — вставил Отто Вендель. — Однако мне думается, что все ваши соображения по поводу физики могут быть с таким же основанием отнесены и к химии. Разве не так?
— К счастью, не так, дорогой Вендель! — самоуверенно ответил Генри Листер. — Раздобудьте нам Гельмута Шрамма, и вы убедитесь в этом! А впрочем, я могу дать вам некоторое представление о нашей военной доктрине, Вендель… Существует, как известно, немало ядовитых веществ, даже в небольшой дозе смертельных для любого организма. Например, синильная кислота. Однако современная химия располагает куда7 более грозными ядами. Идеальным, разумеется, явился бы такой яд, который в возможно минимальной дозе — одна или несколько молекул — причинял бы человеку мгновенную, а значит, и безболезненную смерть, отличался бы необходимой химической устойчивостью и действовал бы равным образом на все животные и растительные организмы…
— Так, так…
— Молекула-воин, молекула-убийца! — с холодным пафосом воскликнул Листер. — Вы представляете себе, Вендель, сколько таких воинов-убийц уместится в ста граммах подобного вещества? В этом случае на каждого — заметьте, на каждого! — врага придутся целые полчища непобедимых воинов, не ведающих промаха. Это уже сверховеркиль[9]! Страна, ставшая объектом такого нападения, в кратчайший срок лишится всего населения, но все богатства ее останутся нетронутыми, невредимыми, готовыми для использования.
— Простите, Листер, — нетерпеливо прервал оратора Вендель, — но ведь в этой вашей, с позволения сказать, доктрине нет ничего нового или оригинального, она давно известна. Я сам могу рассказать вам о подобных ядах, созданных у вас в Штатах, в Англии, в Канаде, наконец, у нас в Германии. Да что говорить: нет такого вида смертоносного оружия, над которым не работали бы самым энергичным образом наши немецкие ученые! Я сам, собственными глазами несколько лет назад видел порцию ядовитого порошка — не более одного килограмма, — которая при равномерном распылении способна убить все живое на огромном пространстве… Но я уже тогда задал себе вопрос: а разве у коммунистов нет химии? И в частности, химии поражающих веществ?
Листер пожал плечами и откинулся на спинку кресла.
— Видите ли, Вендель, вся суть в том, что ни одно из созданных до сего времени поражающих веществ не идет ни в какое сравнение со шраммовским мортином, и у нас нет оснований считать, что подобный препарат имеется у нашего потенциального противника. Увлеченные соперничеством с нами в области ядерного вооружения, Советы, по нашим сведениям, уделяли недостаточное внимание химическому оружию. В этом наше бесспорное, хотя, несомненно, и временное, преимущество. Другое наше преимущество — тщательно разработанные методы превентивной химической войны…
— Уж не имеете ли вы в виду доктрину “внедрения”? Выращенные в специальных школах “подложные” коммунисты, перевоплощаясь с головы до пят, проникают в Россию, делают там государственную или общественную карьеру, а затем, находясь вне всякого подозрения, распыляют по стране какой-нибудь мортин?
— Не скрою, у нас есть и такой вариант превентивной химической войны.
— Это же совершенная чепуха, Листер! — усмехнулся Вендель; наконец-то удалось ему взять реванш у этого “нового человека”. — Не понимаю, как это вы, серьезный ученый, профессор социологии, могли поддаться на такую ребяческую выдумку! Вашего “подложного” коммуниста разоблачат там сразу же, как если бы на лбу у него стояло клеймо: “Изделие Аллена Даллеса”. Мало того: он тут же передаст им в руки доверенную ему дозу мортина, выболтает во всех подробностях вашу доктрину и заставит смеяться двести миллионов человек. Нет, Листер, если уж вы решитесь на войну, то воевать придется в открытую, со всеми вытекающими последствиями…
— Позвольте не согласиться с вами, Вендель, — холодно возразил Листер. — Разумеется, вариант “внедрения” — лишь один из наших вариантов превентивной химической войны, об остальных я пока умолчу. Скажу лишь, что они связаны с проблемой создания специальной авиации, снабженной особыми соплами и распылителями, — эта техника уже имеется на вооружении западного мира и непрерывно совершенствуется. А сейчас я предлагаю прекратить бесплодную дискуссию и перейти к практической стороне дела. Итак, вы должны раздобыть для нас Гельмута Шрамма. Разумеется, мы окажем вам любую помощь. Наши люди в Германии…
— Скажите, Листер, откуда вам стало известно о Шрамме и его открытии?
— Это не относится к делу.
— Пусть так. Но имейте в виду, господа, — он повернулся к Ламетту, — что операция с этим Шраммом требует больших денег. Выкрасть в большом, густонаселенном городе живого человека!.. В таком деле без тонкой выдумки и больших расходов не обойтись.
— Вот и выдумывайте! — резко заключил Листер. — Насколько нам известно, Шрамм — человек доверчивый и простодушный, к тому же его исчезновение не вызовет шума. В науке он пока малоизвестен, братьев и сестер у него нет, родители погибли в гитлеровском концлагере. Словом, самый удобный объект для похищения!
— А невеста? — озабоченно сказал Вендель. — Агнесса Добберт…
Вендель внезапно умолк, словно пораженный апоплексией. Его лицо густо, до черноты, покраснело, затем кровь отлила обратно, даже белесые глаза его, казалось, задернулись тусклой пеленой.
— Что это значит, Вендель? — высоким, срывающимся голосом вскричал Ламетт, до сих пор молча следивший за диалогом двух разведок. — Потрудитесь объяснить, что это значит?
Вендель, сжавшись в тесном старинном кресле, тщетно шевелил бескровными губами и силился что-то сказать. Он до самой глубины был потрясен не тем, что его изобличили во лжи, а крахом своих хитрых расчетов.
— Зачем вы лгали, что ничего не знаете о Шрамме и даже не слыхали этого имени? Вы что — успели запродать его вашей федеральной разведке? Кому-нибудь из наших — Филду, Джадсону, концерну Люпона? Русским? Или вы придерживаете его в ожидании, кто больше предложит? Не для того, черт возьми, я вам плачу из года в год за содержание ваших бездельников эсэсовцев, чтобы вы обделывали на стороне ваши темные делишки! Отвечайте же, что у вас там с этим Шраммом!
— Да ничего такого… Просто я припомнил сейчас, что некий Гельмут Шрамм действительно числится в моей картотеке…
— Вы опять лжете, Вендель! — жестко сказал Ламетт. — Я вижу, нам придется отказаться от ваших услуг.
— Ну ладно, — примирительно заговорил Вендель (он уже овладел собой). — Я вовсе не собираюсь ссориться с вами, Ламетт, из-за этого паршивого Шрамма. Признаюсь: на Шрамма действительно претендует один очень богатый покупатель. Нет-нет, не беспокойтесь, дело идет не о вашем мортине! Покупатель о мортине ровно ничего не знает, как, впрочем, до встречи с вами не знал и я. Даю честное слово — не знал! Покупателя интересует совсем другой препарат-биолин, стимулирующий жизненные процессы. Я-то думал поначалу, что вы имеете в виду именно биолин, потому и отрекся от Шрамма. Биолин — мой личный бизнес…
— Кто покупатель? — хмуро спросил Ламетт. — Люпон?
— Да, концерн Люпона. Они предложили за патент полтора миллиона долларов.
— Откуда им стало известно о биолине?
— А Шрамм и не скрывал, что работает над биолином. Он даже поместил в специальном журнале заметку о биолине, где указал заранее его заданные свойства.
— Почему же концерн обратился к вам, а не к самому Шрамму? Ведь полтора миллиона — громадное состояние для нищего ученого!
— Обращались. Но Шрамм заявил, что научными открытиями не торгует и, как только работа над биолином будет завершена, он опубликует для общего сведения все данные о его составе и способе производства. Вот тогда-то концерн и попросил меня срочно раздобыть нужные им сведения о биолине. Они задумали опередить Шрамма, запатентовать в Штатах биолин под другим наименованием и приписать его открытие своим химикам…
— Ну и вы?..
— Я принял меры, вступил в переговоры с одним человеком…
— С кем именно?
— С ассистентом Шрамма, Артуром Леманом…
— Дальше!
— Этот мерзавец пронюхал о предложении Люпона и потребовал от меня половину суммы, назначенной концерном.
— А почему он не обратился непосредственно к концерну, минуя вас? Ведь все козыри были в его руках!
— То есть как это — минуя меня? — искренне удивился Вендель. — Он же знал, с кем имеет дело и чем грозит ему такой подвох! — Вендель вызывающе оглядел своих собеседников. — А ведь похоже, джентльмены, что ваши сведения о Шрамме и его мортине идут из того же источника!
— Вы не ошиблись, Вендель, — принял вызов Листер. — Леман действительно наш человек, я прошу вас принять это к сведению. Мы в свое время устроили его ассистентом к Шрамму, чтобы он снабжал нас необходимой информацией. Правда, комбинацию с биолином он от нас утаил, но, раз это его личный бизнес, мы все равно не стали бы ему мешать, тем более что Ламетт — не правда ли, Джеймс? — в биолине не заинтересован. Мы не возражаем и против вашего бизнеса, Вендель, мы даже готовы помочь вам: заставим этого нахального юнца удовлетвориться третью куртажа, предложенного вам концерном Люпона…
— Я буду вам очень обязан, господа, — умилился Вендель.
— Пожалуйста, — сухо отозвался Листер. — Однако должен сказать вам, Вендель, что если вы и в дальнейшем попытаетесь вести с нами двойную игру… Вы же знаете, Вендель, у нас длинные руки!
— Бросьте, Листер, — скучным голосом сказал Вендель, — я же не враг себе. Величие духа! Скажу вам начистоту: лично я не верю ни в ядерный блицкриг, ни, того менее, в вашу химию. Если я и принял на себя известную вам миссию, то лишь по старым дружеским связям с рейхсвером. Для меня яснее ясного: время упущено, и, боюсь, упущено безвозвратно. Вот почему я не заглядываю теперь дальше сегодняшнего, ну, завтрашнего дня. Что требуется вам от меня сегодня? Гельмут Шрамм? Извольте, господа, получите Гельмута Шрамма за наличный расчет!..
— Да, Гельмут Шрамм, но целый и невредимый, — подтвердил Листер. — Нам известно, у вас тяжелая рука, Вендель!
— Все зависит от условий заказа, дорогой Листер… Кстати, почему бы вам не узнать химическую формулу мортина у Артура Лемана?
— Он сам не знает ее. Шрамм очень скупо рассказал Леману о своем открытии, но и этого оказалось достаточно, чтобы мы предпочли мортин всем поражающим веществам, созданным в химических лабораториях западного мира, в том числе и в секретных лабораториях НАТО. Мортин — это небывалое, чудовищное сгущение гибельной энергии. Нам известно также, что Шрамм самолично уничтожил добытый им небольшой запас мортина и будто бы всю связанную с ним научную документацию.
— Гуманист?
— Вот именно — гуманист! Так что ныне химическая формула мортина существует только в мозговых клетках Гельмута Шрамма, откуда нам и предстоит ее выскрести.
— А когда мы завладеем этой формулой, — заключил Ламетт, — и мои заводы наладят производство мортина, тогда наша доктрина приобретет тысячи и тысячи новых сторонников и физике поневоле придется уступить первенство химии. Атомный бизнес, ведущий страну к катастрофе, перестанет загребать миллиарды долларов, а сама идея химической войны станет официальной и основной доктриной НАТО…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Первой остановкой в своем свадебном путешествии по родной стране супруги Шрамм избрали Мюнхен. Они дав но мечтали ознакомиться с художественными сокровищами Старой Пинакотеки, собравшей в своих стенах множество шедевров. Гельмут и Агнесса Шрамм остановились в недорогой маленькой гостинице “Старая Бавария” на левом берегу Изара, в старинной части Мюнхена с ее узкими средневековыми улочками. Решено было пробыть в городе неделю и все утренние часы посвятить осмотру музея. Но на третий день Гельмут отказался сопровождать жену в Пинакотеку.
— Мне что-то нездоровится, — сказал он после кофе. — Кружится и болит голова, хочется спать… Вероятно, переутомление — ведь я последние три года работал без отдыха, а тут еще мелькание картин…,
— Ты и в самом деле очень бледен, — встревожилась Агнесса. — Я останусь с тобой и вызову врача.
— Нет-нет, я еще посплю часок-другой и уверен, что все пройдет. А ты иди, обязательно иди, как раз сегодня посетителей сопровождает профессор Кунц, крупнейший знаток голландской живописи!
— Нет, Гельмут, я буду беспокоиться…
— Умоляю тебя, святая Агнесса! — Гельмут театрально преклонил колено. — Умоляю тебя, отправляйся в Пинакотеку, внимательно слушай профессора Кунца, потом расскажешь мне о своих впечатлениях. А я, со своей стороны, обязуюсь полностью поправиться к твоему возвращению!
— Да будет так! — со смешливой торжественностью произнесла Агнесса и возложила свою маленькую руку на голову мужа. — Пусть исцелит тебя, любимый, мое святое прикосновение!
Агнесса вернулась в гостиницу к двум часам дня. Она подошла к двери своего номера и осторожно постучала: вдруг Гельмут еще не проснулся? Послышались твердые шаги, и дверь резко, наотмашь распахнулась. На пороге стоял высокий, плотный, бравой выправки человек лет тридцати, в шелковой голубой пижаме, левая щека в мыле, в руке бритва, через плечо полотенце, в углу рта дымящаяся сигарета.
— Да?!
— Простите, — растерянно произносит Агнесса. — Мой муж…
— Ваш муж? — в недоумении повторяет молодой человек.
— Ведь это семнадцатый номер, не правда ли?
— Совершенно верно, фрейлейн…
— Фрау Шрамм…
— Совершенно верно, фрау Шрамм, семнадцатый.
— Но ведь тут живем… жили… мы с мужем…
— То есть?!
— Сегодня утром эту комнату занимали мы с мужем…
— Утром? Вы с мужем? Но, фрау Шрамм, я живу здесь уже второй месяц!
— Этого не может быть… мы с мужем…
— Вы, вероятно, ошиблись номером, тут все комнаты одинаковые.
— Нет-нет, это наша комната, я хорошо помню: она единственная на отлете, возле лестницы! — уверяла Агнесса. — И затем, я твердо помню: семнадцатый номер…
— И все же, фрау Шрамм…
Молодой человек предупредительно стоит в дверях; он уже стер полотенцем мыльную пену со щеки и терпеливо выжидает, когда же выяснится это странное недоразумение.
— Но как же так… где же мой муж?..
— Простите, фрау Шрамм, — на лице молодого человека недоумение, готовое перейти в досаду, — я не могу знать, где находится ваш муж. Потрудитесь зайти в комнату и убедиться: это не ваша, а моя комната. Прошу вас!
Молодой человек посторонился, пропуская Агнессу. Нет, конечно, это не их комната. Тут все иное: мебель, занавески, постель — и нет ни единой из их вещей; облака табачного дыма — Гельмут некурящий — плавают под потолком, на столе пепельница с окурками, бритвенный прибор, кисть со свежей мыльной пеной… Мысли Агнессы путаются, она, шатаясь, выходит из комнаты, чувство предельного одиночества сжимает ей сердце.
Молодой человек, видимо, понял ее состояние: он набрасывает на себя пиджак и идет вслед за ней.
— Пройдемте, пожалуйста, к портье, фрау Шрамм, здесь явное недоразумение.
Портье услужливо достает книгу для приезжающих.
— Фрау Шрамм спрашивает, какой номер она занимает? Пятнадцатый. Нет-нет, именно пятнадцатый. Господин Гельмут Шрамм? Такого постояльца у нас не значится. Разве фрау не помнит, что приехала одна? Да, фрау Шрамм, я твердо помню, что вы приехали в гостиницу одна в понедельник 11 июля. Я сам записывал вас и принимал ваши вещи. Семнадцатый номер. Но, право же, фрау ошибается — там уже второй месяц проживает господин Герман Винкель!.
— Нет-нет, я приехала не одна…
Агнессе кажется, что она сейчас лишится рассудка, медленная бледность заливает ее лицо. Очнулась она через полчаса на диване в комнате номер пятнадцать, куда ее бережно, под руки, отвели господин Герман Винкель и портье. Агнесса огляделась: эта комната действительно ничем не отличается от той, где поселились они с Гельмутом. Но, странное дело, в ней нет никаких следов пребывания Гельмута: ни его книг, ни его двух чемоданов, ни знакомых ей предметов обихода. Зато ее, Агнессы, вещи остались на тех же местах, что и прежде. Пожилой усатый врач слушает ее пульс.
— Скажите-ка, фрау Шрамм, не страдаете ли вы галлюцинациями, выпадениями сознания?
— Где мой муж, Гельмут?..
— Опять муж! — поморщился врач. — Своей нелепой выдумкой вы всполошили администрацию гостиницы, без всякой надобности обеспокоили господина Винкеля…
— О, какое же беспокойство? — деликатно отозвался господин Винкель. — Я только сожалею…
— Должны же вы понять наконец, что приехали в Мюнхен одна! Совершенно одна!
— Гельмут… Но где же Гельмут?
— Сколько раз вам повторять? — В голосе врача звучит нетерпение. — Никакого Гельмута…
— Подождите, доктор, — строго сказал Герман Винкель. — Скажите, фрау Шрамм, нет ли у вас родных в нашем городе?
— Н-нет…
— А откуда вы приехали в Мюнхен?
— Из Бремена.
— Где работает ваш муж?
— В Институте химической кинетики, в лаборатории номер семь…
— Так, так… — Винкель взглянул на свои ручные часы. — Сейчас три часа. Быть может, вы хотели бы позвонить в Бремен по телефону? Справиться, не знают ли там что-либо о вашем муже?
— Но это же нелепо… мы приехали вместе… они не могут знать…
— А все же?
— Хорошо, я позвоню.
— С кем хотели бы вы говорить, фрау Шрамм?
— Леман. Ассистент мужа, Артур Леман…
Герман Винкель берет телефонную трубку, и через несколько минут телефонистка соединяет его с Бременом, с Институтом химической кинетики.
— Лабораторию номер семь! Благодарю. Господина Артура Лемана! Господин Леман? С вами желает говорить фрау Агнесса Шрамм. Передаю трубку…
Приподнявшись с дивана, Агнесса нетвердой рукой прижимает трубку к уху: наконец-то свой, близкий человек, друг Гельмута.
— О, Артур! Здесь такое творится… — Она умолкает, спазм перехватывает ей горло.
— Что с тобой, Агнесса, дорогая?
— Гельмут…
— Что — Гельмут?
Молчание. Слышен только сдержанный плач.
— Но Агнесса… Пусть Гельмут возьмет трубку.
— Гельмута нет… он исчез… я не знаю, где он…
— Что значит — исчез? Он же вылетел к тебе третьего дня па самолете! Что же он — не прилетел в Мюнхен?
— Что ты говоришь, Артур? — Агнесса мгновенно пришла в себя. — Ты же знаешь, что мы с Гельмутом выехали в воскресенье из Бремена, — ты же сам провожал нас на вокзале! Мы вместе приехали в Мюнхен и прожили здесь три дня! Слышишь ли ты — вместе! — почти исступленно кричит Агнесса в трубку. — А сегодня… сегодня… он исчез!
— Ты, наверное, нездорова, Агнесса, — послышался в трубке тихий, печальный голос Лемана. — Выслушай меня внимательно, постарайся восстановить в памяти ход событий… Десятого числа, в воскресенье, я и Гельмут проводили тебя на вокзал, Гельмут купил в кассе билет, мы усадили тебя в вагон, простились… Было решено, что Гельмут вылетит в Мюнхен дня через два, лишь только закончит начатый ранее опыт. Во вторник, двенадцатого, в семь утра я проводил Гельмута на аэровокзал. Самолет взлетел на моих глазах…
— Ты с ума сошел, Артур! — холодно сказала Агнесса и положила трубку. Ей надо было как-то разобраться во всем, чтобы овладеть собой, жить и действовать дальше.
Молчание длилось уже несколько минут, его прервал Герман Винкель.
— Фрау Шрамм, что сказал вам Леман?
— Леман сумасшедший. — В голосе Агнессы звучало спокойное ожесточение. — Вы все сумасшедшие… — Она внимательно оглядела Винкеля и врача и неожиданно добавила: — А может быть, негодяи.
— Но фрау Шрамм!..
— Я прошу вас, господин Винкель, и вас, доктор, оставить мою комнату! Я жду, господа!
— Если вам угодно…
Винкель кивнул доктору, и они направились к двери.
— В случае если вам понадобится моя помощь, фрау Шрамм, — обернулся на пороге Винкель, — я всегда к вашим услугам…
Агнесса не ответила.
Примерно через час к подъезду гостиницы “Старая Бавария” подкатила закрытая машина. В номер пятнадцатый поднялся тот же врач в сопровождении двух дюжих санитаров, и Агнессу Шрамм увезли в городскую психиатрическую больницу.
Что испытывала Агнесса Шрамм, запертая в одиночной палате городской психиатрической больницы?
Маленькая комнатка была обставлена лишь самой необходимой стандартной мебелью: сиротского вида кровать, застеленная тонким серым одеялом, низкорослый шкаф для платья, стол, стул, умывальник. Небольшое окошко, сродни тюремному, было расположено так высоко, что Агнесса, даже встав на стул — она уже раз предприняла такую попытку, — не могла дотянуться до него рукой. Массивная дверь, выходившая в коридор, была снабжена круглым окошком, позволявшим видеть извне все, что творится в палате…
Есть слабые, на поверхностный взгляд, натуры, обнаруживающие истинную свою суть лишь под давлением крайних обстоятельств. Мера испытаний, выпавших на долю Агнессы, уже переступила за черту, где таилась скрытая до времени сила ее характера, к которому жизнь не предъявляла до сих пор сколько-нибудь суровых требований. Несчастья сообщали ей сейчас твердость духа, побуждали ее к действию.
Агнесса еще с вечера решила, что должна как следует выспаться в эту первую ночь своего заключения, иначе у нее не будет сил, чтобы тем или иным путем вырваться на свободу. А дорог каждый день, каждый час; как знать, что замыслили они против Гельмута? Агнесса ничуть не сомневалась теперь, что исчезновение Гельмута и ее заключение в больницу — дело рук каких-то преступников, хотя и не представляла себе, какую цель они преследуют.
— Как вы спали? — приветствовала Агнессу утром пожилая женщина, принесшая скудный завтрак.
— Благодарю вас, отлично.
— Ну и слава богу, — стереотипно сказала женщина. — И вид у вас свеженький. Приготовьтесь, милая, — скоро будет врачебный обход.
Не успела Агнесса позавтракать, как в палату вошла стройная женщина лет тридцати. У нее было овальное чистое бледное лицо, гладко зачесанные назад черные волосы, собранные в пучок на затылке, черные, вразлет брови, прекрасные темные глаза.
— Доброе утро, фрау Шрамм! Я — Эвелина Петерс, ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете?
— Благодарю вас, отлично.
— Как вы спали эту первую ночь?
— Не хуже, чем дома, доктор, — Агнесса заставила себя улыбнуться, — да еще в далеком детстве. Право, я даже ни разу не проснулась!
— Вот и хорошо. Если так пойдет дальше, вы быстро оправитесь… А теперь дайте-ка мне взглянуть на вас! — Она маленькими, крепкими руками ласково взяла Агнессу за плечи и повернула лицом к свету. — Во-первых, фрау Шрамм, вы очень красивы, — сказала она серьезно. — Во-вторых, вы несомненная умница, а в-третьих, добрая душа. Такое сочетание встречается не столь уж часто.
— Все это я подумала о вас, доктор, лишь только вы вошли.
— Не надо так говорить, — отозвалась доктор Петерс. — Я в том возрасте, когда человек уже знает себе настоящую цену… А теперь скажите, фрау Шрамм, что предшествовало вашему заболеванию? Душевное потрясение?
— Я совершенно здорова, доктор.
— Так считают все больные, — улыбнулась доктор Петерс. — Во всяком случае, заболевание у вас легкое, и я охотно берусь вылечить вас. Готовы ли вы пройти у нас курс лечения?
— Нет, доктор! — твердо сказала Агнесса. — Я слыхала, конечно, что душевнобольные склонны считать себя здоровыми, и тем не менее считаю себя здоровой. Что делать, — добавила она с ироническим вздохом, — ведь и здоровые считают себя здоровыми! Разве не так, доктор?
— Конечно, так… К сожалению, это ничего не говорит о данном случае, фрау Шрамм.
— Какой же выход? — продолжала Агнесса (она хотела убедить доктора в своем душевном здоровье безупречной логикой своих доводов). — Ведь в вашем распоряжении нет ни метода, ни аппарата, способного отличить здорового человека от душевнобольного. А вдруг меня заточили сюда какие-то злые люди?
— Вот видите, дорогая фрау Шрамм, — печально сказала доктор Петерс, — злые люди, которые заточили вас…
— Я знаю, доктор, это именуется манией преследования.
— Увы, да.
— Но разве преследование ни в чем не повинных людей, заточение их в тюрьму, в психиатрическую больницу, наконец, угрозы смертью — это только плод воображения? Вспомните времена нацизма, доктор. Да и сейчас нередко бывает…
— Верно, фрау Шрамм. Но ведь это и есть та почва, которая питает разного рода неврозы и психозы…
Две слезы медленно скатились по лицу Агнессы.
— Как же найти мне путь к вам, доктор? — В голосе звучало отчаяние. — Как пробиться сквозь стену из врачебных терминов и предубеждений, которой вы оградили себя от всех случайностей и невероятностей живой жизни? Лишь только вы вошли и я увидела вас — ваше лицо, ваши глаза, — я почему-то сразу решила: этот человек все поймет! Я так поверила в вас, доктор Петерс…
Доктор Петерс тоже поверила в Агнессу Шрамм, но она не достигла еще того уровня опытности, когда каждый отдельный случай существует для врача сам по себе, вне усвоенных теорий и представлений, и предъявляет к его разуму всю полноту требований.
— Но, милая фрау Шрамм, поймите же…
— Я не обязана понимать вас, доктор! — резко прервала ее Агнесса. — Это вы… вы обязаны понять меня! Неужели вы не способны допустить, что за всю вашу практику могли столкнуться хоть раз — один-единственный раз! — с исключительным случаем, требующим отказа от привычных суждений? Неужели человек, попавший в это здание, тем самым уже является для вас душевнобольным?
— Но, фрау Шрамм, мне не раз приходилось слышать все это от больных. Я встречала людей с высоким, сильным интеллектом, которые до известной границы…
— Замолчите, доктор! — яростно крикнула Агнесса. Она сознавала, что совершает, быть может, непоправимую ошибку, но не могла остановиться: ей казалось, что она ополчается сейчас, в лице доктора Петерс, против всего мирового зла. — Я еще раз спрашиваю вас: может ли ваша наука доказать, что я сумасшедшая? Если нет, вы обязаны отпустить меня! Иначе я буду считать, что вы подкуплены — да, да, подкуплены теми, кто загнал меня в эту больницу!..
— Прежде всего успокойтесь, фрау Шрамм… — с привычной интонацией, которой почему-то стыдилась сейчас, сказала доктор Петерс. — Прошу вас, успокойтесь…
— Успокоиться? Нет, я не успокоюсь, пока не буду свободна! Слышите ли, я должна получить свободу сегодня, сейчас же, мне дорога каждая минута, бессердечный вы человек! Малейшее промедление может стоить жизни моему мужу, если только он еще жив!..
Агнесса чувствовала, что все глубже увязает в какой-то дурной декламации, которая со стороны, в стенах психиатрической больницы, вполне может быть воспринята как выспренность речи, какой нередко выражает себя безумие.
— Но почему вы решили, что вашему мужу грозит опасность? Согласитесь, что, если ваш муж не прибыл из Бремена в Мюнхен, это еще не значит…
— Не прибыл в Мюнхен? Так вы заодно с ними?
— Дорогая фрау Шрамм, сделайте над собой усилие, постарайтесь понять меня. Ваш муж не был с вами в Мюнхене. Поймите же — не был! Я внимательно изучила препроводительный акт, составленный полицейским врачом, и могу вас уверить: вы прибыли в Мюнхен и остановились в гостинице одна… одна! Вспомните, вы же сами звонили в Бремен и ассистент вашего мужа подтвердил… Только не надо волноваться…
Агнесса почти физическим усилием воли подавила в себе новый приступ ярости, и эта победа над собой уверила ее, пусть на время, в своих силах.
— Да, я действительно звонила в Бремен и ассистент моего мужа, Артур Леман, действительно сказал, что я уехала в Мюнхен одна… — Агнесса наслаждалась сейчас спокойной деловитостью своей речи. — Мне еще не ясна цель, какую преследовал Леман своей ложью, но он несомненно причастен к заговору, который затеян против Гельмута.
— Значит, и господин Леман, и господин Винкель, и полицейский врач, и даже портье…
— В этом нет ничего невероятного. Если это заговор, то он, естественно, предполагает сговор… Но почему вы так странно Смотрите на меня, доктор? Впрочем, мне понятен ход вашей мысли. Ощущать себя жертвой заговора, думаете вы, — это, конечно, крайнее, классическое проявление мании преследования, и теперь уже нет сомнений, что эта Шрамм сумасшедшая… Обстоятельства в самом деле против меня, доктор. Я и сама убедилась теперь, что предъявила слишком большие требования к вашей проницательности…
— Нет, зачем же, фрау Шрамм…
— Не надо жалких слов, доктор! Я вижу, мне приходится рассчитывать только на себя. Но если вы действительно хотите помочь мне, я облегчу вам задачу. Я вспомнила сейчас один эпизод… Вам, вероятно, известно, что мы с мужем в течение первых двух дней пребывания в Мюнхене посещали Старую Пинакотеку…
— К сожалению, фрау Шрамм, но мне не известно, что вы посещали Пинакотеку с мужем.
— Ну, разумеется, я не так выразилась: вам, во всяком случае, известно, что таково мое утверждение. Не правда ли?
— Да-да, в полицейском акте…
— А что, если я докажу вам, доктор, со всей очевидностью докажу, что в среду тринадцатого июля я находилась в Старой Пинакотеке вместе с мужем — именно вместе с мужем? Поверите ли вы тогда, что я вовсе не сумасшедшая и что люди, заточившие меня сюда, заведомые негодяи?
— Но это же невозможно доказать, милая фрау Шрамм. Не лучше ли вам отказаться от такой попытки, успокоиться — возбуждение только вредит вам…
— Доктор Петерс, не отделывайтесь от меня пустыми словами. Дело идет сейчас не только обо мне.
— Я слушаю вас, фрау Шрамм, — кротко отозвалась доктор Петерс, снисходя к безумию своей пациентки.
— Это произошло на третий день после нашего приезда в Мюнхен, в среду тринадцатого июля около полудня, в одном из залов Старой Пинакотеки. Мы с Гельмутом стояли около небольшого полотна Рибейры, когда меня окликнула моя школьная подруга фрейлейн Гертруда Якобс. Мы никогда не были с ней дружны, не виделись много лет, и я с трудом узнала ее. Все же мы обрадовались друг другу. Я представила ей Гельмута. Гертруда просила нас посетить ее — она живет с родителями в Мюнхене. Затем мы расстались, и я вскоре забыла об этой встрече…
— Адрес?
— Адрес остался у Гельмута в записной книжке. Но вам ничего не стоит отыскать отца Гертруды: по ее словам, он известный мюнхенский адвокат. Согласны ли вы сделать это для меня, доктор?
— Конечно, конечно… Не обижайтесь на меня, фрау Шрамм, но ведь фрейлейн Якобс не сможет удостоверить, что видела вас именно с вашим мужем, а не с кем-либо другим. Насколько я поняла, они не были раньше знакомы…
— Вы правы, доктор. — Агнесса взяла свою сумку и достала оттуда небольшой листок. — Вот последний портрет моего мужа, доктор, — я вырезала его из химического журнала. Видите, под ним напечатано “Гельмут-Гейнрих Шрамм, Институт химической кинетики”. Вы можете предъявить этот портрет фрейлейн Якобс.
Семья адвоката Якобса жила на Поссартштрассе в небольшом двухэтажном каменном особняке, украшенном по краям затейливыми башенками; стрельчатые, под готику, высокие окна были до половины забраны чугунными решетками; внутрь дома вела высокая двустворчатая дверь, выложенная ярко начищенными медными пластинами. На звонок доктора Петерс тяжелая дверь приотворилась на ширину цепочки, и оттуда выглянула юная горничная с белоснежной наколкой на волосах.
— Что угодно, фрау?
— Мне надо видеть фрейлейн Гертруду Якобс.
— Прошу вас. — Дверь широко открылась, пропуская доктора Петерс в вестибюль. — Как доложить?
— Фрау Эвелина Петерс.
Горничная вскоре вернулась и предложила посетительнице следовать за собой. Пройдя через анфиладу доброго десятка богато обставленных комнат и не встретив ни живой души, доктор Петерс вслед за горничной поднялась на второй этаж. Здесь навстречу ей вышла женщина лет двадцати пяти, видимо сама Гертруда Якобс, и остановилась с вопросительным видом.
— Фрейлейн Гертруда?
— Да, это я.
— Доктор Эвелина Петерс.
Доктор Петерс быстрым, опытным взглядом оглядела школьную подругу Агнессы Шрамм: некрасивое, золотушное, густо припудренное лицо, настороженные, недобрые, узкие зеленоватые глаза, твердый, почти безгубый рот. “Старая дева, — сказала себе доктор Петерс, — вечная, с самой юной поры, старая дева!”
— У меня к вам личное дело, фрейлейн Якобс. — Она чуть приметно повела глазами на горничную.
— Пройдемте ко мне.
Гертруда распахнула одну из дверей, выходивших на площадку второго этажа, и доктор Петерс шагнула, ослепленная, в настоящий девичий рай. Это было царство белого цвета: диван, кресла и стулья в белых чехлах, отороченных белым кружевом; кровать светлого дерева, застланная белым одеялом; белый пушистый ковер на полу; стены, отделанные белыми панелями с золотыми крапинками. Вся эта белизна была к тому же освещена яркими лучами полуденного солнца, бившими сквозь широкое окно.
— Фрейлейн Якобс, — сразу приступила к делу доктор Петерс, не без трепета усевшись в непорочно-белое кресло, указанное ей хозяйкой, — знакома ли вам фрау Агнесса Шрамм из Бремена, урожденная Доберт? Она утверждает, что вы ее школьная подруга и что она встретила вас третьего дня, в среду, в Старой Пинакотеке, где находилась со своим мужем Гельмутом Шраммом…
— А кто вы, собственно, такая, фрау Петерс? — Фрейлейн Гертруда сощурила свои и без того узкие глазки. — На каком основании задаете вы мне вопросы? Что вам от меня нужно?
— Видите ли, в интересах вашей подруги…
— В интересах моей подруги? Но я еще не сказала вам, знакома ли мне эта… как ее?
— Шрамм, фрау Агнесса Шрамм.
— Эта Шрамм. Почему же вы решили, что она моя подруга?
— В таком случае разрешите повторить вопрос: знакома ли вам фрау Агнесса Шрамм из Бремена, урожденная Доберт?
— Все это очень странно… И самый ваш приход, и эти расспросы… Быть может, эта Шрамм натворила что-нибудь?
— Нет, уважаемая фрейлейн Якобс, — гневно сказала доктор Петерс, — фрау Шрамм ничего не натворила. Я врач городской психиатрической больницы, куда вчера была доставлена Агнесса Шрамм. И вот я хотела удостовериться, насколько помрачен ее рассудок, соответствуют ли действительности некоторые ее утверждения. Это и привело меня к вам. Но если вы не желаете… — Эвелина поднялась. — Если вы не желаете отвечать…
— Нет уж! — воскликнула фрейлейн Якобс и тоже встала с кресла. — Потрудитесь обождать: я позову сейчас моего брата — в этом деле надо разобраться!..
Фрейлейн Якобс быстро вышла из комнаты, прикрыла за собой дверь и заперла ее.
Доктор Петерс растерянно огляделась. Другого выхода из комнаты не было, ей оставалось только ждать. Вот уж действительно странное приключение! И какая же неприятная эта Якобс: что-то нацистское есть в ее повадках… Конечно же, она знакома с Агнессой Шрамм и виделась с ней в Пинакотеке, это чувствуется в каждом ее слове. Нет-нет, Агнессе не померещилась встреча с Гертрудой Якобс! Но была ли она тогда в Пинакотеке со своим мужем Гельмутом Шраммом? Вот что следует выяснить во что бы то ни стало…
Эвелина так углубилась в свои мысли, что не сразу заметила, как в комнату вернулась Гертруда Якобс в сопровождении рослого, атлетически сложенного человека лет тридцати, одетого в домашний костюм. Лицом он походил на Гертруду: то же недоброе, брюзгливо-надменное выражение, твердый, безгубый рот, нечистая, как бы золотушная кожа.
— Вот, Альберт, это она! — заговорила Гертруда, чуть не пальцем указывая на сидящую в кресле Эвелину. — Пристает, выспрашивает…
— Разрешите представиться, — важно произнес вошедший и пристукнул домашними туфлями. — Альберт-Иоахим Якобс! Что вам угодно от моей сестры?
Доктор Петерс спокойно изложила цель своего прихода.
— Так, так… — протянул Альберт Якобс. — А почему эту Шрамм направила к вам именно полиция, полицейский врач? Она в чем-нибудь замечена? Красная? Коммунистка?
— Фрау Шрамм прибыла в Мюнхен из Бремена, где проживает со своим мужем Гельмутом Шраммом, молодым ученым-химиком. Она остановилась в гостинице “Старая Бавария”, и там у нее были обнаружены некоторые признаки психического расстройства. Естественно, что администрация вызвала к ней полицейского врача, который и направил ее в нашу больницу. Вот и все, что мне известно.
— Все, что вам известно… — с подчеркнутым недоверием повторил Альберт Якобс, усаживаясь в кресло напротив Эвелины. — По-вашему выходит, что эта Шрамм обыкновенная сумасшедшая. Почему же вы проявляете к ней такой интерес, тревожите ради нее незнакомых людей, требуете от них ответа на какие-то вопросы? Мало того: выдумываете, будто она приехала в Мюнхен вместе с мужем, когда твердо установлено, что она приехала одна! Не находите ли вы, что это, по меньшей мере, странно и наводит на некоторые размышления?
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, господин Якобс.
— Ах не понимаете? А я вот только что узнал по телефону, что одно весьма осведомленное учреждение считает мужа вашей сумасшедшей, Гельмута Шрамма, подозрительным субъектом, связанным с восточными коммунистами. Что вы на это скажете? Оказывается, родители его тоже были красными и в свое время понесли заслуженное наказание в Маутхаузене. Мало того: имеются сведения, что Гельмут Шрамм бежал на днях па Восток, к своему возлюбленному Ульбрихту. Как видите, доктор Петерс, — Альберт Якобс нагло усмехнулся, — ваш визит к нам пахнет довольно скверно. Вы что, заметаете следы за этой коммунистической парой?
— О, неужели муж фрау Агнессы действительно бежал в Восточную Германию? — с притворным волнением воскликнула доктор Петерс. — Боюсь, что в этом случае она окончательно лишится рассудка… Вы уверены в правильности ваших сведений, господин Якобс? А может быть, Шрамм исчез уже по приезде в Мюнхен, из гостиницы “Старая Бавария”, когда жена его находилась в Пинакотеке? Есть еще и такая версия: будто он вылетел из Бремена в Мюнхен на самолете…
— Да что вы меня допрашиваете, черт подери! Сначала сестру, теперь меня! Сказано — удрал в русскую зону!
— Дорогой господин Якобс, — проникновенным голосом заговорила Эвелина, — вы, право же, ошибаетесь, приписывая мне такое намерение. У меня лишь одна цель — помочь этой несчастной, брошенной мужем в чужом городе, среди чужих людей. Я убеждена, что вы не можете желать зла одинокой, покинутой женщине, к тому же лишенной рассудка…
— Не верь ей, Альберт, — запальчиво крикнула фрейлейн Гертруда, — она все врет!
— Помолчи, Трудхен! — строго сказал Альберт Якобс, явно польщенный словами доктора Петерс. — Разумеется, я не желаю зла этой Шрамм, но и не хочу, чтобы наша семья была замешана в такое грязное дело. — Он встал с кресла. — Я считаю наш разговор оконченным, доктор Петерс.
Очутившись на улице, Эвелина радостно улыбнулась: она не рассчитывала так легко отделаться от этих людей. Они пробудили в ней старые, двадцатилетней давности, воспоминания, и ей стали уже мерещиться призраки Принцальбрехтштрассе[10], бродившие некогда по ее родному Берлину: допросы под пыткой, истошные крики, прерываемые резкими, лающими голосами. И еще: у нее сложилось впечатление, почти уверенность, по в деле Агнессы Шрамм есть что-то темное, возможно преступное…
В то самое время как Альберт-Иоахим Якобс уверял Эвелину Петерс, что муж Агнессы Шрамм бежал в Восточную Германию, Гельмут Шрамм находился в шестидесяти километрах от Мюнхена, среди лесистых Баварских Альп, в родовом замке баронов Остермарк.
Все произошло просто и быстро: то ли заговорщики были лишены воображения, то ли считали наилучшим традиционный, многократно испытанный способ действия. Гельмут крепко спал в своем номере гостиницы “Старая Бавария”, когда в дверь громко постучали. Он не услышал стука и проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо.
— Несчастье, господин Шрамм, вставайте! Ваша жена попала под автомашину! Она тяжело ранена, ее отвезли в больницу! Фрау Агнесса выразила желание немедленно видеть вас! Вставайте же!
— Что? Что? Агнесса?
Гельмут отчетливо осознал лишь одно: с Агнессой случилось несчастье.
— Придите же в себя, вставайте! — настойчиво твердил незнакомец, бесцеремонно тормоша Гельмута. — Фрау Шрамм доставлена в больницу в очень тяжелом состоянии, нельзя медлить ни минуты! Торопитесь!
С помощью второго незнакомца — Гельмут поначалу не заметил его — первый поднял его с постели, затем они быстро одели его, свели с лестницы и усадили в поджидавшую у подъезда машину. Гельмут не только не сопротивлялся, но всячески способствовал их усилиям…
— А ну понюхайте вот это: сразу придете в себя! — уже в машине сказал первый незнакомец (второй сидел за рулем) и поднес к лицу Гельмута открытую коробочку с белым порошком.
Гельмут глубоко вздохнул и почти мгновенно погрузился в беспросветную тьму, откуда вынырнул — через час, через день, через месяц? — в небольшом квадратном помещении с каменными стенами, лишенном окна и лишь слабо освещенном электрической лампочкой, торчавшей посреди высокого сводчатого потолка.
Гельмут никак не мог связать это странное настоящее со своим прошлым. Да и само прошлое было окутано сейчас как бы завесой тумана, сквозь которую смутно проступали очертания его былой жизни. Агнесса!.. Вот единственная реальность, какую сохранила и донесла до сознания его неустойчивая и, странно, зыбкая память. С ней было связано для Гельмута что-то мучительно-горестное и страшное. Что же именно? И тут какая-то сила, призванная охранять от губительного поражения драгоценнейшее создание природы — человеческий мозг, вдруг выключила сознание Гельмута, и он впал в глубокий сон. А когда проснулся, ощутил себя прежним Гельмутом. Прошлое накрепко связалось с настоящим, память восстановила все утраченные связи. Ясно, что все это время — сколько длилось оно? — его мозг был отравлен каким-то ядом, действие которого прекратилось только сейчас. Агнесса!.. Что же случилось с Агнессой? Да-да, какой-то человек — Гельмуту отчетливо вспомнился его внешний облик — сказал ему, что Агнесса будто бы попала под автомашину и ее в тяжелом состоянии увезли в больницу…
Но как же сам он, Гельмут, очутился здесь, в этой каменной дыре, на раскладной кровати из гнутых алюминиевых труб? Одежда на нем была прежняя, только сильно помятая, но ботинок не было, одни носки. Гельмут огляделся: не было их и на полу. Так-так, традиционный способ затруднить узнику побег… Он поднялся с кровати — ноги крепко держат его, голова не кружится! — и подошел к двери. Массивная, старинного дуба дверь как бы впаяна в такую же крепкую раму: ни единой щелочки. Гельмут всем телом налег па дверь — она даже не поколебалась. Итак, никаких сомнений: он в заключении. Но где же именно? Здание несомненно старинное, замковой стройки. Во всяком случае, тут не тюрьма: это странное помещение ничем не походило на тюремную камеру…
Однако прежде всего надо восстановить цепь событий, которые привели его сюда. Утром тринадцатого июля — это была среда — он, Гельмут, почувствовал себя разбитым: головокружение, сонливость — и убедил Агнессу пойти в Пинакотеку без него. Видимо, в его кофе подсыпали какое-то ядовитое снадобье: он отлично помнит, что проснулся здоровым и бодрым. Как только Агнесса ушла, он снова лег-его неудержимо клонило ко сну. Через какое-то время его разбудил незнакомый человек — потом оказалось, что их было двое, — и объявил, что с Агнессой случилась беда и ему, Гельмуту, надо немедленно ехать к ней в больницу. Теперь-то ясно, что это была ложь, — просто им надо было выманить его из гостиницы. Потом, с помощью незнакомцев, он сошел с лестницы, уселся в машину, вдохнул порошок — и дальше пропасть! Вот и все. Потом этот последний, заключительный кадр: каменный мешок, в который его сунули, когда он находился без сознания…
А что, если бы Агнесса отказалась тогда пойти одна в Пинакотеку, не захотела бы покинуть его, Гельмута? Что ж, они придумали бы какой-нибудь иной способ выманить ее на час — другой из дому… Но кто же автор этого детективного спектакля? Кому и с какой целью понадобилось похитить его, Гельмута Шрамма, и упрятать в эту дыру? Впрочем, сегодняшняя Германия буквально кишит тайными и явными организациями бывших нацистов и эсэсовцев, хроника происшествий полна загадочных исчезновений, таинственных убийств и самоубийств. Уж нет ли какой связи между этим странным приключением и враждебной нацизму деятельностью его родителей, погибших в Маутхаузене? Уж не мстят ли ему эсэсовские террористы за то, что его родители, не щадя жизни, боролись против тысячелетнего рейха? Впрочем, едва ли — через двадцать лет…
Так или иначе, но дело обстоит скверно. Конечно, и Агнесса, если только она свободна, и Артур тотчас же предпримут все, чтобы отыскать его, Гельмута, след. Правда, это не так просто: ведь бывшие нацисты командуют и в полиции и в разведке у Гелена[11], да и повсюду есть у них своя рука…
За дверью послышался металлический звук — похоже, звякнул тяжелый засов, — дверь чуть поддалась, двинулась внутрь каморки, и в узкую щель просунулась голова. Морщинистое, острое птичье лицо. Глаза с тревожным, пристальным вниманием оглядели комнату и остановились, застыли на Гельмуте.
— Я принес вам обед, — сказал старик и медленно, настороженно втиснулся в комнату и прикрыл за собой дверь. В левой руке он держал судок — три кастрюльки, зажатые в обруче.
— Моя фамилия Шрамм, Гельмут Шрамм, химик из Бремена, — подчеркнуто сказал Гельмут. — Запомните это, почтеннейший, и передайте на волю. Меня заточили сюда насильно, и, если со мной случится здесь что-либо дурное, вы ответите за это перед законом наравне с другими. Вы поняли меня?
— Вот ваш обед. — Человек повернулся и, скосив взгляд, чтобы не терять узника из виду, шагнул к двери.
Гельмут вскочил, легко оттолкнул его, открыл дверь и бросился вперед. Три-четыре метра по узкому коридорчику — и он очутился перед другой дверью, сплошь обитой жестью, с крохотным круглым глазком посредине.
— Куда? — раздался из-за двери густой, грубый голос. — А ну назад!
Так… Все ясно. Эта короткая разведка подтвердила худшие опасения Гельмута.
— Слушайте, вы, за дверью! Моя фамилия Шрамм, Гельмут Шрамм, химик из Бремена! — громко прокричал Гельмут (его вовсе не прельщала судьба современной “железной маски”). — Передайте это на волю и знайте: за насилие надо мной вы ответите перед законом наравне с вашими хозяевами!..
— Сказано — назад! И отпусти старика!
Пререкаться с неведомым стражем, стоявшим за дверью, не имело смысла, и Гельмут вернулся в свою каменную каморку. Пока он отсутствовал, старый слуга не терял времени даром. Судок с обедом был разобран и кастрюльки с едой аккуратно расставлены на табуретке: суп, жаркое, компот. При виде Гельмута старик укоризненно покачал головой, как если бы тот повинен был в нарушении этикета: в опоздании к обеду.
— Вот ваш обед, — повторил он спокойно и удалился, заложив засовом дубовую дверь.
— Что ж, — вполголоса сказал Гельмут, — будем жить, пока живы!
И он с аппетитом принялся за вкусно приготовленный обед.
— Здравствуйте, коллега Шмиц, — сказала Эвелина Петерс, входя в кабинет полицейского врача. — Я — доктор Петерс из городской психиатрической. На моем попечении находится известная вам фрау Агнесса Шрамм…
Пожилой жирный человек неопрятного вида тяжело поднялся из-за стола. Черные, явно крашенные усы, лихо закрученные кверху, придавали его чертам странную вульгарную игривость.
— Да? — сказал он выжидательно. — Что вам угодно?
— О, всего только совета, — любезно отозвалась фрау Петерс. — Надеюсь, вы не откажете мне в этом, коллега Шмиц?
— Что вам угодно? — грубовато повторил полицейский врач; ему явно не понравилось светское щебетание фрау Петерс.
— Что мне угодно? — мило улыбнулась Эвелина. — Мне угодно, уважаемый коллега Шмиц, узнать ваше мнение о нашей общей пациентке фрау Агнессе Шрамм. Я лично — да-да, лично, а не только в качестве врача! — заинтересована в ее судьбе. Это — чудесное, обаятельное существо, и страх перед врачебной ошибкой…
— Не пойму я, что вам от меня надо, фрау… фрау…
— Петерс, Эвелина Петерс.
— …фрау Петерс. Если дело идет об этой сумасшедшей Шрамм, то вы получили мое заключение: мания преследования, галлюцинаторный бред, больная представляет известную опасность для окружающих. Родных у нее в Мюнхене нет, и моей обязанностью как полицейского врача было отправить ее к вам, что я и сделал. И больше мне нет никакого дела ни до нее, ни, простите, до вас…
— Ну зачем же так резко, коллега?! — с кокетливым упреком сказала фрау Петерс. — А вдруг эта бедная Агнесса Шрамм стала жертвой каких-нибудь нехороших людей и нас с вами решили использовать, чтобы погубить ее? — Она склонилась к столу и тихо, доверительно добавила: — Скажу вам по секрету, коллега Шмиц: я подозреваю, что фрау Агнесса Шрамм вполне нормальный, душевно здоровый человек. Это и привело меня к вам: прежде чем выписать ее из больницы, я решила посоветоваться с вами…
Эвелина точно попала в цель: слова ее повергли полицейского врача в злобное смятение, он тяжело задышал, его пальцы безотчетно сжались в кулаки.
— Выпустить из больницы эту… эту сумасшедшую? Да кто дал вам право, раз я… я… полиция…
— Ну вот видите, коллега Шмиц, как хорошо, что я пришла к вам за советом! Я очень высоко ценю вашу опытность, ваш авторитет… Я же, в сущности, молодой врач — неполных восемь лет практики…
Полицейский врач, польщенный словами фрау Петерс, явно сменил гнев на милость и едва ли не впервые обратил внимание на внешность своей посетительницы. Ого, да она прехорошенькая, и притом, кажется, круглая дура. Отличное сочетание!
— А все же признайтесь, фрау Петерс: вы усомнились в моем диагнозе? А? — Доктор Шмиц игриво ухмыльнулся. — Напутал малость наш высокоавторитетный, многоопытный коллега Шмиц! Так вот же вам — не напутал! — И он оглушительно захохотал, обнажив оскал крупных неровных желтых зубов.
— Право же, коллега, вы не поняли меня, — будто в смущении возразила Эвелина. — Это такой сложный случай… Представьте себе, что должна была чувствовать эта молодая женщина, когда по возвращении обнаружила, что ее муж, которого она оставила больным, бесследно исчез из гостиницы. При этом окружающие согласно уверяли ее, что его вовсе и не было в гостинице, что она приехала в Мюнхен одна и поселилась будто бы в пятнадцатом, а не в семнадцатом номере, хотя она твердо помнила, что в семнадцатом. Создается впечатление, что ее просто решили свести с ума, сорвать ей нервную систему…
— Не болтайте чепухи! — Полицейский врач стукнул ладонью по столу. — О том, что она приехала одна, а не с мужем, свидетельствует и администрация гостиницы, и ассистент Гельмута Шрамма, которому эта сумасшедшая звонила в Бремен по телефону! Но мало того: сейчас стало известно, что этот Шрамм, пока жена его прохлаждалась в Мюнхене, удрал в русскую зону!
— Нет, коллега Шмиц, — твердо и внушительно сказала фрау Петерс, пристально глядя в мутные глаза полицейского врача, — вас явно ввели в заблуждение. Супруги Шрамм вместе прибыли из Бремена, вместе поселились в семнадцатом номере гостиницы “Старая Бавария” и вместе посещали по утрам Старую Пинакотеку. А четырнадцатого утром Гельмут Шрамм исчез из семнадцатого номера гостиницы — именно из семнадцатого, а не из пятнадцатого, — в то самое время, когда жена его находилась в Пинакотеке…
— Что? Что такое? — Полицейский врач был так ошеломлен, как если бы на месте молодой привлекательной женщины, только что сидевшей напротив него, оказался вдруг сам сатана. — Что вы такое болтаете? Откуда, позвольте спросить, взяли вы эту идиотскую сплетню? Уж не со слов ли этой сумасшедшей? Послушать вас, так все сговорились врать: и почтенный господин Герман Винкель, второй месяц проживающий в семнадцатом номере, и портье, и горничные, и даже бременский ученый, господин Артур Леман! Выходит, что одна эта сумасшедшая вещает истину!..
— Поймите же, господин Шмиц, — голос фрау Петерс звучал сейчас холодно и строго, — что эти люди, отрицая и оспаривая все правдивые утверждения Агнессы Шрамм, пытались создать впечатление, что она душевнобольная… И отправили ее в больницу…
— Надо же такое придумать! Да вы, я вижу, сами сумасшедшая!
— Не в большей мере, чем фрау Агнесса Шрамм… Так вот, господин Шмиц, я берусь доказать, что Гельмут Шрамм с одиннадцатого по четырнадцатое июля проживал в Мюнхене со своей женой Агнессой в гостинице “Старая Бавария”. У меня есть свидетели, которые видели их вместе и готовы дать необходимые показания. Это уважаемые граждане нашего города, и в истинности их показаний никто не посмеет усомниться…
Это был рискованный шаг: едва ли фрау Петерс могла рассчитывать на показания Гертруды Якобс.
— Ах вот оно что! — Полицейский врач навалился грудью на край стола и угрожающе подался к фрау Петерс: — Кто же они, ваши свидетели?
— Но, коллега Шмиц, — фрау Петерс укоризненно покачала головой, — вы же врач, целитель человеческих страданий, а эти вопросы относятся к ведению прокуратуры!
Полицейский врач в нерешительности забарабанил пальцем по столу.
— Послушайте-ка вы…
И тут фрау Петерс увидела одно из тех лиц, в которые с мучительным, страстным интересом всматривалась на судебных процессах заправил гитлеровских концлагерей и гестапо, пытаясь найти разгадку непонятной ей адской жестокости этих людей.
— Послушайте-ка вы, Петерс, что я вам скажу. Бросьте это дело… Если вам дорога ваша жизнь — бросьте! Поняли?
— О да, я все поняла, господин Шмиц. Я затем и явилась сюда, чтобы понять вас. Как видите, мне это вполне удалось. — Фрау Петерс поднялась. — Постарайтесь понять и вы: на свете есть вещи, которые для меня дороже, чем моя жизнь.
Едва только фрау Петерс закрыла за собой дверь кабинета и ступила в коридор, как услышала за собой чей-то тихий, как шелест, голос:
— Фрау доктор Петерс?
Она оглянулась. Следом за ней шел невзрачный, низкорослый человечек со странной улыбкой на худом, узком лице: серая канцелярская мышь.
— Доктор Эвелина Петерс? Не правда ли? Доктор Петерс?
— Что вам угодно?
— Вы доктор Петерс? Не так ли?
— Да, я доктор Петерс. Что из этого следует?
— О, ничего, ничего! Просто начальник просит вас зайти к нему! Очень, очень просит!
— Начальник просит? — Фрау Петерс насторожилась. — Зачем же я понадобилась вашему начальнику? И кто он — ваш начальник?
— О, сам начальник полицей-президиума! Господин Эрнст фон Штриппель! Он приказал мне: лишь только фрау Петерс закончит разговор с доктором Шмицем, пусть зайдет в мой кабинет, пусть обязательно зайдет — это в ее собственных интересах!
— Откуда же ваш начальник знал, что я нахожусь здесь?
— Но, фрау Петерс!.. — Человечек с укором всплеснул руками. — Это же полицей-президиум, а не балетная школа!
Эвелина с удивлением взглянула на маленького человечка, и он показался ей вдруг совсем иным: не серой канцелярской мышью, а добрым, разумным троллем из народной сказки; на сто худом лице горели большие черные насмешливо-умные глаза.
— Да, конечно, вы правы. И все же я не пойду к вашему начальнику, уважаемый господин…
— Герман Ангст! Господин Герман Ангст, — человечек с шутливой гордостью выпрямил свое хилое тельце, — личный секретарь господина фон Штриппеля! Я вам очень советую пойти, доктор, очень! Ну хотя бы ради меня…
— Нет, господин Ангст. Если я нужна вашему начальнику, он должен прислать мне официальный вызов. Только в этом случае…
— О, за этим дело не станет!..
Человечек извлек из кармана конверт и, чуть поднявшись на носках, протянул его фрау Петерс. В конверте лежал вызов в полицию: именно на сегодня, именно на данный час.
Фрау Петерс в задумчивости остановилась. Дело, которое она взяла на себя, все более осложняется. Странно враждебное поведение Якобсов, явная заинтересованность полицейского врача в мнимом безумии Агнессы Шрамм, а теперь еще этот вызов… Раз фон Штриппель успел узнать о ее визите к доктору Шмицу, он осведомлен, видимо, и о содержании их разговора…
— Что же, господин Ангст, ведите меня к вашему начальнику.
— Вот и хорошо! — обрадовался человечек и печально добавил: — А то я получил строгие инструкции… Очевидно, вы очень нужны начальнику, фрау доктор… Вот кабинет начальника, я сейчас доложу о вас… — И, снова подтянувшись на носках, он шепнул в плечо фрау Петерс: — Будьте начеку!
Не прошло и минуты, как фрау Петерс вошла в кабинет фон Штриппеля. Очень большая, очень светлая и очень пустая комната. Посреди комнаты, отражаясь, как в тихой воде, в зеркально-начищенном паркете, стоял громадный стол красного дерева. Из-за стола, звякнув шпорами, поднялся рослый, крупный, монументальный человек в полицейской форме — истинный оплот государства, с гладким, голым черепом, белым, холеным лицом и выкаченными водянисто-голубыми глазами.
— Прошу! — Он указал Эвелине на кресло, стоявшее по ту сторону стола. — Фрау доктор Петерс?
— Да, это я.
— Вас, верно, интересует, что побудило меня пригласить вас?..
— Вот именно.
— Как вам сказать? — Он помолчал, словно в раздумье. — Собственно говоря, мы, полиция, не имеем к вам никаких претензий. Все, что нам известно о вас, говорит в вашу пользу. Вы почтенная мать семейства, супруга уважаемого гражданина нашего города, господина архитектора Карла Петерса, лояльная гражданка нашего дорогого отечества, целитель больных человеческих душ… Да-да, больных человеческих душ… — повторил он бессмысленно и вдруг грозно выкатил на фрау Петерс свои водянисто-голубые глаза. — Что? Что скажете? — вскричал он неожиданно, как человек, потревоженный среди глубокого сна.
Фрау Петерс улыбнулась ясной, веселой и в то же время снисходительной улыбкой.
— Господин фон Штриппель, хотя я врач-психиатр, но несколько разбираюсь и в нормальной человеческой психологии. Неужели вы серьезно рассчитываете запугать или сбить меня с толку таким примитивным способом? Раз уж пытки теперь под запретом, следовало заменить их чем-нибудь более действенным: ну, душевными пытками, что ли… Скажите прямо, что вам от меня нужно, зачем вы вызвали меня?
— Пытки… — горько произнес фон Штриппель. — Вы хотите оскорбить меня, но поверьте, я не заслуживаю этого, фрау Петерс. Я отлично отдаю себе отчет, в какое время мы живем… — Он нажал кнопку на столе и откинулся на спинку кресла.
Дверь почти тотчас отворилась, и на пороге показался маленький Ангст.
— Папку триста сорок два!
— Извольте! — Человечек быстрыми, мелкими шажками пересек комнату и положил на стол папку, — Номер триста сорок два!
— Вы догадливы, как всегда, мой дорогой Ангст… Можете идти!
Как только за Ангстом закрылась дверь, фон Штриппель положил на папку широкую ладонь и многозначительно произнес:
— Вот зачем я пригласил вас, многоуважаемая фрау Петерс.
— Да что вы? Неужели из-за этой тоненькой папки?
— Вот именно, фрау Петерс, — фон Штриппель явно начинал злиться, — из-за этой тоненькой папки. Я вижу, вы и в самом деле не дорожите вашей жизнью!
— Нет, не дорожу. Ваш подслушивающий аппарат правильно информировал вас. Я утверждаю, что Агнесса Шрамм — душевно здоровый человек, что ее муж, Гельмут Шрамм, приехал в Мюнхен вместе с ней и исчез из гостиницы при очень подозрительных обстоятельствах. И вот это я постараюсь доказать вам. Вы очень скоро убедитесь, господин фон Штриппель, что мы сейчас действительно живем не в нацистские времена…
— Но, фрау Петерс, поверьте мне, в этом деле нет ничего темного! — Фон Штриппель был явно смущен. — Мы вовсе не отрицаем, что Гельмут Шрамм прибыл в Мюнхен вместе с женой, но затем он скрылся в русскую зону, и притом не с пустыми руками!
— Зачем же было Гельмуту Шрамму приезжать с женой из Бремена в Мюнхен, если у него было такое намерение? Ведь отсюда до границ Восточной Германии…
— Не наивничайте, пожалуйста, фрау доктор! — грубо прервал ее фон Штриппель. — Вам отлично известно о военных заводах под Мюнхеном… Словом, перед своим бегством этот тип рыскал по окрестностям Мюнхена, где имеется немало секретных объектов…
— За несколько дней пребывания в Мюнхене? Это, вероятно, не так просто, господин Штриппель.
— Такому пройдохе, как этот Шрамм, и нескольких дней достаточно. Да-да, представьте, более чем хватит!
— Вам, конечно, виднее… Значит, Гельмут Шрамм прибыл в Мюнхен одновременно с женой и остановился в гостинице “Старая Бавария”?
— Надо думать, что так… В Мюнхене есть достойные доверия люди, которые видели их вместе.
Эвелина мысленно похвалила себя за то, что внушила эту мысль доктору Шмицу. Следовательно, существующая версия, будто пребывание Гельмута Шрамма в Мюнхене — плод больного воображения Агнессы Шрамм, недействительна?
— Мы не создаем версий, фрау Петерс, — с достоинством сказал фон Штриппель. — Мы основываемся единственно на фактах и руководствуемся единственно правдой. И тем не менее эта женщина душевнобольная. Доктор Шмиц, опытнейший врач, самым решительным образом утверждает, что бегство мужа окончательно надломило ее психику. — Фон Штриппель поднялся из-за стола. — Я пригласил вас, фрау Петерс, затем, чтобы дать вам добрый совет: не к лицу вам брать под защиту изменника и шпиона, сбежавшего с секретными сведениями в русскую зону! У вас двое сыновей, муж, занимающий видное общественное положение. Наконец, это и небезопасно для вас…
— Я уже сказала вам, что ничего не боюсь.
— В таком случае, пеняйте на себя! — И фон Штриппель указал Эвелине на дверь.
Не успела фрау Петерс покинуть здание полицей-президиума, как сказала себе: ей не следовало так открыто объявлять войну полиции. Но теперь, по крайней мере, она твердо убедилась в душевном здоровье своей пациентки и в реальном существовании преступного заговора против супругов Шрамм. Да-да, именно заговора! Видимо, исчезновение Гельмута Шрамма и заключение Агнессы Шрамм в психиатрическую больницу — дело рук какой-то одной тайной организации…
— Дорогая фрау Шрамм, простите меня, что я усомнилась в вашем душевном здоровье! — таковы были первые слова, с какими Эвелина обратилась к Агнессе, когда вошла в ее палату и закрыла за собой дверь. — Теперь я убедилась, что все ваши утверждения — правда. Выслушайте меня внимательно: нам надо решить, что делать дальше…
И доктор Петерс подробно рассказала о своем посещении Якобсов и полицейского управления.
— Видимо, эти Якобсы очень дурные люди, — заметила Агнесса. — Гельмут говорил мне, что старый Якобс бывший нацистский судья в Бремене. Но я думала все же, что Гертруда не откажется подтвердить, что видела меня с Гельмутом в Пинакотеке… Впрочем, в этом уже нет нужды благодаря вам, дорогая доктор Петерс!..
— Вы можете и в дальнейшем рассчитывать на меня, фрау Шрамм.
— Нет, доктор, я не могу принять вашей помощи! Вы же убедились теперь: эти люди способны на все.
— Это дело моей совести, — твердо сказала Эвелина.
— Благодарю вас, доктор. — Агнесса поцеловала ее в щеку. — Зови меня просто Агнессой.
— А ты меня — Эвелиной! И расскажи мне все о себе…
У Эвелины Петерс был двоюродный брат, ее сверстник, товарищ ее детства и отрочества, с которым она разошлась с тех самых пор, когда он пятнадцати лет, за год до крушения тысячелетнего рейха, вступил в гитлерюгенд и стал больше походить на злого волчонка, чем на того милого и застенчивого подростка, каким она его знала. Шли годы. Гитлеровский рейх превратился в прах и пепел, а Бруно Липгарт из волчонка вырос в матерого волка и целью своей жизни поставил верность идеалам нацизма. До Эвелины порой доходили слухи о его темной деятельности на поприще неонацизма, о его связях с эсэсовскими и другими тайными нацистскими объединениями и союзами, которых так много в Федеративной Германии.
И вот теперь, спустя двадцать лет после того, как они расстались, Эвелина Петерс решила повидать Бруно Липгарта. Ей было известно, что он работает на одном из заводов Сименса и пользуется покровительством своих хозяев, разделяющих его политические взгляды. Узнав домашний адрес Бруно, Эвелина на другой день после посещения полицей-президиума отправилась к нему в гости. Вот наконец улица, где проживает бывший товарищ ее детских игр, а ныне представитель самой ненавистной ей ветви человеческого древа. Нарядный десятиэтажный дом из красного гранита, выстроенный после войны; цельные зеркальные окна отражают печально-багряный свет заходящего солнца; за высокой узорной чугунной решеткой палисада среди аккуратно подстриженного газона горят ядовито-яркие цветы…
Дверь Эвелине открыл высокий костлявый человек с небольшой головой, сжатой в висках.
— Бог мой, Эвелина! — воскликнул он неожиданно живым, взволнованным голосом. — Вот уж кого не ждал! Какой счастливый ветер прибил тебя к моему пустынному берегу? Заходи, заходи, дорогая кузина! Да ты ничуть не изменилась, все такая же красавица! Да нет, ты стала в тысячу раз лучше!
— Здравствуй, Бруно.
Он пытался было обнять ее, но Эвелина протянула ему руку и как бы отстранила от себя.
Странное дело, при всей своей антипатии к Бруно она ощутила глубокую печаль при виде того, что сделали с ним время и жизнь, — она помнила его совсем другим.
— Вот мы и свиделись, Бруно. — В ее голосе, помимо воли, прозвучали горечь и отчуждение. — Через столько лет… и каких лет! — И она добросовестно добавила: — Не скрою, я пришла к тебе по делу…
— Что ж, по делу так по делу, — уже холоднее отозвался Липгарт. — Буду рад, если смогу хоть чем-нибудь помочь тебе, Эвелина. Известно, старая дружба не ржавеет… — И он с напряженной шутливостью распахнул дверь в одну из комнат: — Прошу вас, доктор Петерс!
Эвелина вошла в кабинет хозяина, и они уселись в глубокие кожаные кресла, стоящие по краям рабочего стола.
— Как все это странно… — лирически начал Липгарт. — Давно ли мы были детьми, а теперь ты зрелая женщина, врач, мать двоих сыновей, — как видишь, я слежу за твоей судьбой! Да и сам я инженер с десятилетним стажем, правда холостяк… А знаешь, Эвелина, ведь это ты отчасти виновница того, что я до сих пор не женат… Да-да, я искал женщину, которая напомнила бы мне тебя, а таких, надо сказать, не так-то просто найти… О, да ты, я вижу, еще не разучилась краснеть, милая Эвелина, — браво, браво!.. Ну, а как ты находишь меня — сильно я изменился?
— Да, Бруно, ты стал какой-то совсем другой…
— Что — постарел? Выгляжу старше своих лет? Это я и сам знаю. Дела, заботы — я же главный инженер мюнхенского филиала завода. Да и присмотреть за мной некому. Известно, холостяки старятся раньше женатых…
— Но у тебя, я слыхала, и помимо завода много всяких дел? Политика, не так ли?
— Да? Ты слыхала? — Липгарт оживился. — Что же ты слыхала? Что говорят обо мне?
— Говорят, ты связан с бывшими нацистами, СС… Какие-то тайные общества… Что вы стремитесь вернуть… ну, то, что было при Гитлере… нацизм… фашизм…
— Дураки говорят так! — злобно фыркнул Липгарт. — За кого они нас принимают? Что мы — идиоты? Фашизм — неудавшийся опыт! Это коммунисты продолжают называть нас фашистами, потому что мы их враги! Ты-то хоть понимаешь, Эвелина, какие высокие цели мы ставим перед собой?
— Я не интересуюсь политикой, Бруно, — я домашний, семейный человек. Ты же знаешь, политика стоила жизни моему любимому брату Курту — он погиб в Дахау…
— Курт сам был виноват в своей гибели! В годы, когда решалась судьба немецкого отечества, он пошел против самого… самого святого… — Липгарт вскочил с кресла и заходил по комнате из угла в угол, бурно жестикулируя. — Но это — прошлое, а сейчас я хочу, чтобы ты знала, Эвелина, за что борется твой кузен. О нас болтают всякую чепуху… Вероятно, обо мне тоже. Знай же, дорогая, мы объединяем людей с сильным характером, верящих в достоинство индивидуума, а не в достоинство безликой массы народа! Мы европеисты! Мы считаем, что Европа — да-да, Европа, а не только Германия! — нуждается в сильных руководителях. Она должна быть пересоздана на основе абсолютного антикоммунизма. Мы должны вооружиться, мы должны иметь возможность вести переговоры с Востоком, держа палец на спусковом крючке. Только в этом случае…
— Но, дорогой Бруно, — взмолилась Эвелина, — я пришла к тебе вовсе не для того…
— Но пойми же, Эвелина, ты растишь двух сыновей! — воскликнул Липгарт. — Они должны заниматься мужественными видами спорта! Мы верим в мускульную силу: она необходима для нервного равновесия. Нужно, чтобы человек был всегда готов вступить в бой с другим человеком…
— Нет, Бруно, — сердито перебила его Эвелина, — мои сыновья никогда не будут драчунами!
Ее голос подействовал на Липгарта отрезвляюще.
— Я и в самом деле несколько увлекся, — произнес он с вымученной улыбкой. — Так чем же я могу помочь тебе, дорогая кузина? — Он бессильно опустился в кресло. — Все, что в моих возможностях…
— Ты слыхал что-нибудь о таком человеке: Гельмут Шрамм из Бремена, химик?
— Гельмут Шрамм? — Липгарт наморщил свой узкий лоб. — А кем он приходится тебе, этот Шрамм?
— Мне?.. — Эвелина пожала плечами. — Никем, я даже не знакома с ним. Это муж моей подруги.
— Муж твоей подруги? И ты проявляешь о незнакомом тебе человеке такую заботу? Гельмут Шрамм? Нет, о таком не слыхал. А что приключилось с ним?
— Он бесследно исчез четырнадцатого июля из гостиницы “Старая Бавария”, где проживал со своей женой по приезде из Бремена…
— Так это же, наверное, уголовщина! Если хочешь, я могу позвонить… ну, в полицей-президиум… в прокуратуру… У меня повсюду знакомые!
— Нет, Бруно, здесь совсем другое…
— Что же? Он сбежал от жены? — ухмыльнулся Липгарт. — Но уж тут я бессилен!
— Все это гораздо серьезнее, Бруно. Это дело выглядит так, будто его сфабриковали на Принцальбрехштрассе. Тут и подставные свидетели, и ложный диагноз, приведший жену Шрамма в психиатрическую больницу. Словом, какой-то тайный заговор против Гельмута Шрамма и его жены.
— Заговор? Они что, эти твои Шраммы — коммунисты? — Липгарт вскочил с кресла и закричал: — Только говори правду, Эвелина! Если коммунисты или даже просто красные, я и пальцем не шевельну для них! Я сам помогу их изобличить!
— Нет, Бруно, они не красные. И пожалуйста, не кричи на меня, — добавила она строго, — я этого не терплю!
— Ты, я вижу, все такая же строптивая, как была, дорогая кузина, — умилился Липгарт. — Я всегда был у тебя под башмаком и готов пребывать там до скончания века… О, если бы ты была свободна, милая моя подружка детских лет! Если бы… Ну-ну, не сердись, я молчу! Так ты говоришь — Шраммы? Гельмут Шрамм и Агнесса Шрамм? Ладно, я попытаюсь сейчас узнать что-нибудь. Вот почитай пока…
Липгарт дал Эвелине какую-то брошюру и вышел из комнаты.
Эвелина машинально раскрыла брошюру и стала читать: “Мы создадим аристократическое общество… Наша демократия будет прямой, мистической и авторитарной… Мы пустим в ход психологическое воздействие и запугивание…”
— Что за вздор! — вслух произнесла Эвелина и брезгливо отбросила от себя брошюру.
Тут до нее донеслись обрывки телефонного разговора, приглушенного расстоянием. Встав с кресла, Эвелина неслышно, по мягкой ковровой дорожке, пересекавшей комнату, подошла к двери, через которую вышел Липгарт, и прислушалась. Ей удалось разобрать лишь несколько имен: Штиппель… Ведель… Винкель… Остмарк… Но это все: самая суть разговора от нее ускользнула.
Опасаясь быть застигнутой у двери — Эвелина впервые в жизни подслушивала чужой разговор, — она снова села в кресло, упорно повторяя про себя запомнившиеся ей имена: “Ведель, Остмарк, Ведель, Остмарк…”
— Увы, милая кузина, — заговорил Липгарт, входя в комнату, — я ничем не могу помочь тебе, кроме доброго совета: брось хлопотать об этих Шраммах, забудь их имя. Гельмут Шрамм — это подлый преступник, коммунистический шпион, он бежал в русскую зону с важными секретными материала ми. Пока неясно, какую роль сыграла в его бегстве жена. Во всяком случае, Эвелина, твое участие в судьбе этих Шраммов может причинить тебе серьезные неприятности. Пока что я убедил кого надо, что ты к этому делу не имеешь отношения, и даже поручился за тебя… Но если ты не оставишь свои хлопоты, ты поставишь меня в затруднительное положение…
Все это о Шраммах Эвелина уже слышала в полицейском управлении: очевидно, такова теперь новая официальная версия.
— Ты же знаешь, Бруно, что все это — неправда, — сказала она спокойно. — Мы не виделись с тобой двадцать лет, и вот ты смотришь мне в глаза и лжешь! Неужели в тебе и действительно не осталось ничего доброго и никакие мои слова тебя не трогают?
— Но, Эвелина, как ты со мной разговариваешь! — жалобно произнес Липгарт; было похоже, что после телефонного разговора он успел наскоро хлебнуть спиртного. — Я же готов для тебя на все… Я обожаю, я люблю тебя! — Он развел руки и собирался было подняться, но Эвелина сделала такой властный отстраняющий жест, что он снова упал в кресло.
— Мне ничего от тебя не нужно, — сказала она презрительно. — Ответь мне только на один вопрос: где Гельмут Шрамм? Ты же знаешь, что он никуда не бежал, что его захватили в Мюнхене какие-то негодяи — твои негодяи! Что вы с ним сделали? Где он находится? Жив он или мертв?
— Брось об этом, Эвелина… скучно, право же, скучно… какой-то Шрамм… — забормотал Липгарт, довольно неискусно изображая, что его развезло от выпитого вина. — Ты и сама не знаешь, до чего ты хороша, милая моя кузина… Я все скажу тебе, все открою… только будь моей… Мы очень сильны, всемогущи, скоро весь мир будет в наших руках. У нас везде свои люди… миллионы… миллиарды денег… Я все могу, Эвелина. Я все для тебя сделаю… Умоляю тебя, не уходи, не оставляй меня… Я поползу за тобой на коленях. Смотри, я целую твои следы на полу…
Эвелина резким движением поднялась, вышла из комнаты и распахнула дверь на лестницу. По дороге домой она продолжала твердить про себя: “Ведель, Остмарк, Ведель, Остмарк…”
Это было все, что ей удалось извлечь из своего визита к Бруно Липгарту, борцу за “прямую, мистическую и авторитарную демократию”.
Наиболее острое чувство, какое поначалу владело Гельмутом в его невольном одиночестве, было изумление. Не гнев, не возмущение, а именно изумление: как могло случиться, что его, человека, ничем не погрешившего против закона, схватили среди бела дня какие-то люди и заперли в этот каменный закуток? Мало того: при первой же попытке вырваться из заключения, заявить о своем праве на свободу ему пригрозили смертью…
Кто же могут быть эти люди? Гельмут мысленно пересмотрел всю свою недолгую жизнь, все свои поступки и не обнаружил в них ничего, чем бы мог прогневить кого бы то ни было. Быть может, эти люди хотят добиться от него чего-то, на что, по их убеждению, он не согласился бы пойти добровольно? Но чего же именно? Уж не связано ли это с его научной работой? Мортин? Но ведь о мортине не знает ни одна душа…
Проходили дни, и чувство невероятности случившегося постепенно притупилось в Гельмуте. Единственно, что продолжало угнетать его, — это тревога за Агнессу, но он не позволял себе предаваться этому чувству, зная, что главные испытания еще впереди…
Поворот ключа в первой, наружной двери и звук засова, освобождающего внутреннюю дверь. Как, неужели обед? Ведь после завтрака прошло едва ли более часа.
— Здравствуйте, господин Шрамм!
Чуть приметный английский, точнее, американский акцепт. Перед Гельмутом стоял человек лет сорока пяти, высокий, плечистый, элегантно одетый; круглая голая голова, лицо в рваных хлопьях румянца, круглые, чуть выпуклые холодные, серо-стальные глаза, золотые очки.
— Здравствуйте, — сдержанно отозвался Гельмут, поднявшись с койки. — С кем имею честь?
— Мое имя ничего вам не скажет, господин Шрамм. Зовите меня Смит.
— Что же вам угодно от меня, господин Смит? — усмехнулся Гельмут. — В какую игру собираетесь вы со мной играть?
— О, в большую игру, господин Шрамм! — без улыбки сказал Смит и кивнул на табурет. — Разрешите сесть?
— Странный вопрос… — Гельмут пожал плечами и уселся на койку. — Это же ваш табурет.
— Прежде всего, господин Шрамм, — заговорил Смит, усаживаясь на табурет и пробуя его прочность, — прежде всего мы приносим вам глубочайшие извинения за то, что вынуждены были прибегнуть к такой суровой мере, как насильственное водворение вас сюда…
— Куда же это — сюда? Где я: в Европе, в Америке?
— В Америке? Что за странная мысль?
— Я полагаю, что вы — гражданин Соединенных Штатов.
— Почему вы так думаете?
— Некоторый жизненный опыт… А кто это — мы?
— Это неважно… Итак, повторяю, приносим вам извинения. Оправданием нам служит высокая цель, ради которой мы решились на это: спасение западной цивилизации от коммунистического варварства.
Гельмута поразила эта истрепанная, банальная фраза, достойная какой-либо бульварной реакционной газетки.
— Но при чем же тут я, Гельмут Шрамм, безвестный житель города Бремена? Неужели я являюсь помехой на вашем пути к этой высокой цели?
— Напротив, господин Шрамм, совсем напротив! — воскликнул Смит, блеснув очками. — Вы наша главная надежда, по крайней мере на сегодняшний день!
— Почему же вы так дурно обращаетесь с вашей главной надеждой, господин Смит? Травите ее ядами, запираете па замок, грозите пулей?
— Не иронизируйте, господин Шрамм! — Злоба мелькнула в холодных глазах Смита. — Я прибыл сюда не для того, чтобы состязаться с вами в остроумии. Я представляю могущественные силы, самые могущественные силы современного мира. Скажу прямо: перед вами выбор — либо идти с нами, либо…
— А что это значит: идти с вами?
— Господин Шрамм, когда вы работали в вашей бременской лаборатории над стимулятором биолином, то натолкнулись — случайно или не случайно, судить не берусь — на вещество небывалой губительной силы, идеальный яд, одна молекула которого способна вывести из строя человека…
— Будем точны — убить человека.
— Если вам угодно — убить. Так вот, дайте нам химическую формулу вашего мортина, и мы назовем вас нашим другом.
— Допустим на миг, что ваши сведения верны. Для какой же цели нужен вам этот, как вы выразились, идеальный яд? Что вы собираетесь с ним делать?
Смит помолчал, затем, воздев глаза к потолку, словно бы к небу, заговорил тоном проповедника, ораторствующего перед толпой прихожан.
— Зачем нужен нам мортин, господин Шрамм? Конечно, вы слишком молоды, чтобы помнить то удивительное время, когда была изобретена и получила первое боевое крещение атомная бомба. Хиросима, чудовищный фейерверк в десять миллионов градусов, заставивший целую нацию пасть к ногам победителя! Мы все влюбились тогда в атомную бомбу, в физику, сумевшую создать такое волшебство. Я был в ту пору еще юным студентом, но отчетливо помню это прекрасное, сияющее, гремящее утро атомного века, когда мы, Соединенные Штаты — да-да, вы угадали, я гражданин великих Соединенных Штатов Америки! — ощутили себя волею физики всемогущими повелителями планеты. Но вскоре пришло отрезвление: Советы создали свою атомную бомбу, а вслед за ней, опередив нас, и водородную. Праздник кончился, наступили скучные будни, каждодневная, изнурительная гонка: кто изготовит большее число ядерных бомб и наиболее совершенные средства их доставки. А финал гонки один — война. Однако ядерная война, любой ее вариант, — это взаимное уничтожение, пиррова победа…
— Я понял вас. — Лицо Гельмута вспыхнуло от гнева. — Вы решили сменить физику на химию и отравить добрую половину человечества идеальным крысиным ядом… Так вот: вы у меня ничего не получите! Я не собака и не змея, чтобы кусать и жалить, когда научился любить.
— А, припоминаю, — иронически скривился незнакомец, — это из вашего Гёте, старого доброго Гете! А вы не думаете, молодой человек, что и сам Гете, живи он в наше время, был бы сейчас сторонником благодетельного насилия при виде того, как его родная Германия расколота, рассечена на две кровоточащие части? Ведь Гете был человек государственный и великий патриот!
Гельмут молча, пристально, изучающе глядел на Смита: вот перед ним вполне респектабельный человек, возможно профессиональный ученый, и он хладнокровно предлагает во имя спасения “западной цивилизации” извести смертельным ядом сотни миллионов людей. Чем отличается он, в сущности, от нацистских идеологов и вождей?
— Вы что же, решили объединить нашу Германию ценой жизни полумиллиарда человек? Пятьсот миллионов трупов в обмен на семнадцать миллионов немцев, проживающих в Восточной Германии? Откуда у вас, американцев, такой яростный немецкий патриотизм?
— Откуда? — В голосе Смита явственно звучала злость. — А вот откуда, господин Шрамм. Случилось так, что вопрос объединения вашей родины стал краеугольным вопросом современной политики. От того или иного его решения зависит судьба западной цивилизации: мы или они! Разумеется, не будь германского вопроса, нашлась бы другая коллизия — в них никогда нет недостатка, — то или иное решение которой определило бы дальнейшую судьбу человечества. Во всяком случае, мы скорее отправим весь мир на тот свет, чем оставим его жить при коммунизме! Вот вы говорите — пятьсот миллионов трупов… А что, собственно, вас смущает, господин Шрамм? Любовь к ближнему?
Имейте в виду, у нас все предусмотрено, все до мельчайших деталей. Мы не повторим ошибок Гитлера — они обошлись нам слишком дорого. Мы все взвесили, все учли, теперь дело только за вами. Конечно, и американские, и английские, и французские, и немецкие химики неустанно работают над созданием поражающих веществ, но при всем их достоинстве эти яды, к сожалению, не отвечают пока всем требованиям, которые мы предъявляем к ним как к тотальному орудию уничтожения. Одни из них недостаточно токсичны, другие недостаточно устойчивы, в то время как ваш…
— Откуда вам известны свойства моего мортина?
— Удовлетворитесь тем, что они известны нам, господин Шрамм. Известно нам и то, что, едва открыв это удивительное вещество, вы тут же “закрыли” его, малодушно испугавшись его губительной силы. И вот, — Смит заговорил с пафосом, — я явился к вам за химической формулой ваше; о мортина и требую ее от лица тех, кто призван спасти человечество от ядерной смерти и установить на планете новый порядок…
— Новый порядок… Да-да, все та же порода убийц и палачей… — как бы подводя итог своим наблюдениям, раздумчиво проговорил Гельмут. — Очевидно, таких, как вы, закономерно порождает современная мировая действительность. Убийцы с громадным диапазоном действия, достигающим размеров целой планеты… Говорите же, господин Смит, — кто подослал вас ко мне?
— Я уже имел честь сообщить вам, господин Шрамм, что явился к вам, так сказать, от лица…
— Отвечайте прямо — кто ваши хозяева?
— Я не понимаю…
— Вы все прекрасно понимаете! Так вот, передайте вашим хозяевам: я скорее расшибу себе голову об эти каменные стены, чем открою им формулу мортина.
— Я очень сожалею, господин Шрамм, что вы проявляете такое упорство. — Смит поднялся с табурета. — Ведь дело идет о судьбе вашей несчастной страны, вашего народа. Я тем более сожалею, что к нашему великому движению, как это всегда бывает, примазались и люди низкого морального уровня… Мне стало известно, что они заключили вашу молодую супругу в психиатрическую больницу, в буйное отделение…
— Уходите… немедленно!.. — вскочил Гельмут.
Незнакомец поглядел на Шрамма, устало вздохнул и шагнул к двери, которую тотчас же распахнула чья-то услужливая рука. Привычный звук упавшего засова — и Гельмут остался один.
Да, Смит не ошибся: Гельмут действительно испытал сильное душевное потрясение, когда перед ним на лабораторном столе впервые оказался результат его полугодовых трудов: крохотная кучка — не более ста граммов — распыленного вещества серо-зеленого цвета. Он назвал его мортином. Если бы каждая пылинка — да что пылинка, молекула! — этого вещества поразила ту мишень, какую предназначил ей Смит, то с лица земли, возможно, исчезло бы все живое и уж во всяком случае на ней возникли бы миллионы квадратных километров мертвого пространства…
То, что именно он, Гельмут Шрамм, открыл, сотворил это небывалое по губительной силе вещество, что оно находилось в полном, единоличном его распоряжении, сделало его другим человеком. Голова его полна была самых фантастических планов. То он мысленно обращался к правительствам всех Стран с непреклонным требованием, чтобы они в кратчайший срок осчастливили своих граждан самым гуманным законодательством, какое только в состоянии измыслить человеческий разум, угрожая, в противном случае, уничтожить в данной стране все живое; то он требовал от богачей всего мира, чтобы они поделились своими капиталами с бедняками. Стоило Гельмуту прочитать в газете о какой-либо несправедливости, о бессмысленной жестокости, о несправедливом приговоре, как он уже мысленно произносил свое властное, решающее слово, и угнетатели покорно склонялись перед его волей, а их спасенные жертвы благословляли его всемогущество и доброту.
Наконец, почти обезумевший от бессонных ночей, Гельмут решил поделиться своей тайной с женой.
— А можешь ты сделать так, чтобы изготовленная тобой проба мортина утратила свою губительную силу? — спросила Агнесса.
— Думаю, что могу, — растерянно отозвался Гельмут. — А почему ты спрашиваешь об этом?
— Как — почему? — удивилась Агнесса. — Чтобы ты уничтожил этот мортин и навсегда забыл о нем.
— Уничтожить мортин? Забыть о нем? Что ты говоришь, Агнесса? Я же могу с его помощью принести людям столько добра! Я могу стать властелином мира и навсегда прекратить войны, избавить человечество от нищеты, насилия, угнетения, несправедливости!..
— Вот видишь, Гельмут, — печально сказала Агнесса, — куда завел тебя твой мортин: ты уже готов стать властелином мира. А что, если дурные правители не захотят расстаться со своей властью? Если генералы и военные промышленники не захотят прекратить войны? Если богатые откажутся поделиться с бедными своими богатствами? В этом случае тебе придется объявить войну всему человечеству и травить мор-тином не только насильников, но и их жертвы, не только генералов, но и солдат, не только богатых, но и бедных. Уничтожь, Гельмут, свой мортин и забудь о нем.
Уже подготовленный к такому исходу, Гельмут решил последовать совету Агнессы.
— Я так и сделаю! Право, ты излечила меня от сумасшествия, настоящего сумасшествия!
— А ты никому не говорил о своем мортине, Гельмут? — тревожно спросила Агнесса.
— Несколько слов Артуру…
— Ну, Артуру…
— Во всяком случае, ни одна живая душа, в том числе и Артур, не знает ни его химической формулы, ни даже химической характеристики. Лишь только работа была завершена, я уничтожил все записи…
Все это вспомнил Гельмут после разговора со Смитом. Так вот с какой целью похитили его из гостиницы! Заокеанский гость не скрывает, что похищение было организовано воинствующими политиками Соединенных Штатов, изверившимися в ядерном оружии, и их германскими единомышленниками. Видимо, эти люди предпочитают химическую войну ядерной, полагая, что в области производства тотальных поражающих веществ западная наука опередила советскую. И тут они каким-то образом прознали о его мортине. Но как, каким именно образом? Кроме Агнессы, лишь один человек на свете, который — пусть в самом общем виде! — знал о мортине и его основных свойствах. Но этот человек его друг, Артур Леман, — уж в нем-то он твердо уверен. Кто же, в таком случае? Впрочем, если им даже известно что-либо о мортине, то ничего конкретного, ощутимого. Иначе зачем было им идти на эту рискованную авантюру с похищением?..
Правда ли, что они заключили Агнессу в психиатрическую больницу, в буйное отделение, или это только уловка Смита, чтобы сделать его, Гельмута, более сговорчивым. Но он, Гельмут, все равно не откроет им формулу мортина. Агнесса первая стала бы презирать его…
Углубившись в свои мысли, Гельмут не слышал, как повернулся тяжелый ключ в замке, как звякнул засов и как приоткрылась внутренняя дверь. В комнату ввалился человек: он не устоял на ногах и упал на каменный пол то ли от слабости, то ли от полученного толчка.
— Артур! — воскликнул, с трудом узнав его, Гельмут. — Что они с тобой сделали?
— Они пытают меня… мучают днем и ночью…
Гельмут помог Артуру подняться, усадил на койку. Тот привалился к стене, склонил на плечо голову, словно у него не было сил держать ее прямо, и закрыл глаза. Худое, узкое, смуглое лицо, нос с легкой горбинкой придавали Артуру сходство с индейцем.
— Ты можешь говорить, Артур? — Гельмут взял в свои руки горячую, маленькую, почти мальчишескую руку Лемана. — Когда они взяли тебя?
— Сегодня второй день… — с трудом выговорил Леман. — Я приехал… узнал от Агнессы, что ты пропал без вести…
— Ты видел Агнессу?
— Она в сумасшедшем доме… меня не пустили к ней…
— Чего они добиваются от тебя?
— Мортин… Помнишь ты говорил мне… Требуют формулу…
— Но ты же не знаешь ее, Артур! — Не верят…
— От кого они узнали о существовании мортина?
— От кого? — Леман удивленно открыл свои большие темные глаза. — Разве не от Агнессы, Гельмут? Они говорят, от Агнессы…
— Глупости! — рассердился Гельмут. — И ты поверил им? — Он выпустил руку Артура.
— Не сердись на меня… — Леман вдруг всхлипнул, как испуганный ребенок, и упал головой на подушку. — Это же они говорят…
— Ну что ты, что ты, Артур! — Гельмут склонился над ним и ласково провел по его волосам. — Приди же в себя, надо что-то решить…
— Они замучают меня до смерти… а потом и тебя… это страшные люди… Открой им формулу, Гельмут!
— Открыть… им… формулу? — Гельмут отшатнулся or друга. — Что ты говоришь, Артур? Они же отравят сотни миллионов людей, все живое…
— Никого они не отравят! — с неожиданной энергией сказал Леман. — Мы перехитрим их, Гельмут. — Он снизил голос до шепота. — Как только они отпустят нас, мы опубликуем формулу для общего сведения, да еще сообщим в печати, что они вынудили ее у нас пытками…
Гельмут молча смотрел на друга.
— Ты ошибаешься, Артур, — сказал он ровным, спокойным голосом. — Если я открою им формулу мортина, я никогда не выйду отсюда — они убьют меня. Но они убьют меня и в том случае, если я не открою им формулу…
— Возможно, ты прав, — тихо отозвался Леман. — Они убьют нас и в том и в другом случае. Что же нам делать, Гельмут?..
— Я не сказал — нас, Артур. Я сказал, что они убьют меня. А теперь — пошел вон, подлец!
И снова чья-то невидимая рука приоткрыла в нужный момент тяжелую дверь: на этот раз ровно настолько, чтобы худое и верткое тело Артура Лемана могло скользнуть в образовавшуюся щель.
Гельмут Шрамм снова остался один.
Директор психиатрической больницы отклонил предложение доктора Петерс о выписке Агнессы Шрамм.
— У нас имеется заключение полицейского врача, что Агнесса Шрамм страдает манией преследования и представляет известную опасность для окружающих, — сказал директор, — а потому решение о ее выписке может вынести только консилиум.
— Но полицейский врач не психиатр, а терапевт, — возразила Эвелина, — и к тому же подозрительная личность. Его доводы да и все его поведение показались мне, по меньшей мере, странными.
— Я не имею никаких оснований считать доктора Шмица подозрительной личностью, — холодно сказал директор и поднялся с места, давая понять, что аудиенция окончена.
До этого случая он полностью доверял Эвелине в подобных вопросах, и она вышла из его кабинета в твердой уверенности, что он действовал па этот раз под давлением извне. О том же свидетельствовал и подчеркнуто официальный тон, каким он никогда ранее с ней не говорил. Словом, заговор против бедной Агнессы и ее мужа был очевиден. В тот же день к вечеру Эвелина, приняв все меры предосторожности, самовольно вывела Агнессу из здания больницы и поместила ее у своей старой подруги Ирмгард Кюн, проживавшей в полном одиночестве в маленькой двухкомнатной квартире на окраине города.
— Имей в виду, Ирмгард, — предупредила она подругу, — что Агнессу несправедливо преследует полиция и ее пребывание в твоей квартире связано с риском для тебя. Впрочем, риск небольшой: ты ничего не обязана о ней знать. Если явится полиция — сошлись на меня…
Что было делать дальше? Где и как искать след Гельмута Шрамма? Два загадочных слова, уловленные Эвелиной из телефонного разговора кузена Липгарта, — Ведель и Остмарк — не дали никаких сведений. Таких фамилий в адресной книге Мюнхена не значилось; не оказалось таких названий и в географическом справочнике.
Как это нередко случается, помощь пришла оттуда, откуда ее меньше всего можно было ждать: из полиции. Эвелина возвращалась домой от Ирмгард, где оставила встревоженную Агнессу, когда почти возле ее дома с ней поравнялся какой-то низкорослый человечек — в первое мгновение он показался ей подростком — и, не глядя на нее, тихо произнес:
— Следуйте за мной… на расстоянии… незаметно…
Он двинулся вперед, и Эвелина, не задумываясь, пошла за ним следом. Господи, да ведь это же “тролль” из полицейского управления, маленький Герман Ангст! Что ему надо от нее? Между тем Ангст свернул в ближайший переулок и, ни разу не оглянувшись, продолжал свой путь. Еще улицы, еще переулки, и вот, наконец, старый город — причудливое переплетение узких, кривых средневековых улочек. Ангст остановился возле маленькой старинной церковки-кирхи, оглядел настороженно улицу — она была пуста — и через низкие резные ворота вошел на церковный двор. Эвелина последовала на ним. Дворик был крохотный, мощенный старинной, вытертой до зеркального блеска каменной брусчаткой; посреди него высился истолченный временем, черный, дуплистый дуб, почти лишенный листвы. Ангст обошел двор, открыл дверцу в задней стене кирхи и поманил за собой Эвелину.
— Сюда, — произнес он, когда они очутились в полутьме кирхи. — Вот в эту келью…
В келье едва могли уместиться два человека. Ангст указал Эвелине на небольшую деревянную скамью, стоявшую возле стены, и сам уселся рядом.
— Тут мы в полной безопасности, фрау Петерс, никто не услышит нас — ни одна живая душа! — начал он. — Вы помните меня? Я Герман Ангст, секретарь господина фон Штриплеля, важной персоны, бывшего штурмфюрера, что, впрочем, является строжайшим секретом… полишинеля! Ну как — страшно?
— Представьте себе, господин Ангст, — улыбнулась Эвелина, — совсем не страшно!
— Я знаю, я знаю, вы смелая женщина, фрау Петерс. Я горжусь вами. Да-да, — прибавил он убежденно, — именно горжусь!
— Что вы, господин Ангст, я просто хочу помочь одной несчастной женщине, попавшей в беду…
— Не так-то это просто, — перебил ее Ангст. — Послушайте моего совета, фрау Петерс: будьте осторожны. Я для того и позвал вас сюда, чтобы предупредить: вы ввязались в очень опасную игру. Супругов Шрамм преследуют могущественные и беспощадные люди!
— Что же это за люди, господин Ангст? И почему они преследуют Шраммов?
— Я пока не знаю, но постараюсь узнать.
— И еще — простите мне этот вопрос: кто вы? Какую роль приняли вы на себя в этом деле?
— Кто я такой? — Маленький Ангст на минуту умолк, как бы собираясь с мыслями. — Конечно, с этого я и должен был начать наш разговор. Ведь для вас я человек из полиции, а полиция — ваш враг, во всяком случае, пособник ваших врагов. Так кто же я такой? Знаете, фрау Петерс, я никогда не задумывался над этим вопросом. А когда меня спрашивали, отвечал: “Перед вами господин Герман Ангст, секретарь господина фон Штриппеля”. Правда, я лишь один из секретарей этого господина. Но когда такой вопрос задаете вы — вы, фрау Петерс, — это совсем другое дело… Кто я такой и какую роль играю в вашем деле? Что ж, я откроюсь вам. Мне сейчас двадцать восемь лет… Вы не смотрите, что я такой маленький, — мне действительно двадцать восемь лет! Значит, в год, когда кончился Гитлер, мне было всего девять лет. И все-таки я успел пережить в ту пору много тяжелого, и это навсегда определило мою жизнь. Дело в том, что моя семья жила в деревне, расположенной рядом с Бухенвальдом. Старинные живописные места, знаменитая Тюрингенская равнина, прекрасный буковый лес, где некогда прогуливался Гете! Но пейзаж моего детства — это, прежде всего, густой, жирный, угольно-черный дым, чуть подбитый красным отсветом пламени: он днем и ночью стлался по окрестности, застилая небо. И еще — удушающий запах горелого мяса и жира: он въедался в ноздри, в рот, в горло, в легкие, в кожу, в волосы, в одежду и убивал все другие запахи — запахи весны, лета, осеннего увядания, первого снега. Я вижу, вы поражены, фрау Петерс, что я так… складно говорю, — сказал Ангст, перехватив удивленный взгляд Эвелины. — Но я немножко поэт, я пишу стихи, для себя, конечно… И затем, я много читал и сейчас читаю…
— Нет, господин Ангст, я ничуть не удивлена, это совсем другое… Прошу вас, говорите.
— Мои родители были простые крестьяне. Они жили с постоянным мучительным ощущением творящихся рядом злодейств, и я уже с малых лет знал, что в Бухенвальде жгут детей, молодых девушек, юношей, женщин, мужчин, стариков и живая плоть их черным дымом сочится из труб крематорских печей… Вот каким было мое детство, фрау Петерс!..
Ангст замолчал.
— В этом было, вероятно, что-то болезненное, — продолжал он, — но я часами не мог оторвать глаз от гигантских траурных полос, тянущихся по небу. Может, я потому и рос так плохо и остался таким вот… малорослым. Я долго болел — у меня были какие-то припадки, а когда наконец выздоровел, на меня снизошла удивительная ясность духа и какое-то, сказал бы я теперь, гневное спокойствие. Я стал очень жалостлив к людям и навсегда возненавидел тех, кто виновен в их страданиях. Время уже вернуло нам наше голубое небо и тысячелетние запахи нашей земли, а я… я упорно не доверял этому благополучию, фрау Петерс! Я считал, вернее, безотчетно чувствовал, что зло лишь до поры втянуло спои когти, оно только пережидает, когда люди забудут о нем: ведь человеческая память коротка. Борьба со злом, говорил я себе, требует выдержки, хитрости, терпения. Уже позднее, когда я окончил деревенскую школу и ушел сюда, в город, я понял, что чутье не обмануло меня. Как я попал на службу в полицию, фрау Петерс? Я прочитал однажды, что в царской России один революционер, скрыв свои настоящие убеждения, поступил в полицию, чтобы узнавать ее секреты и сообщать о них революционерам. Это удалось ему, и он принес большую пользу своим товарищам. Я не революционер, я маленький человек, но я не хочу, чтобы небо над моей Германией снова почернело от дыма. А у нас есть еще немало людей, которые хотели бы вернуть нацистские времена. Вот для чего поступил я в полицию, фрау Петерс. Конечно, все это должно остаться между нами, но я открыл уже немало темных дел и замыслов, и никто не знает, что они проникли в печать только благодаря Герману Ангсту. Правда, это капля в океане зла. Вы не представляете себе, фрау Петерс, какую силу снова забрали разные нацисты, и не только у нас, но и в других странах! При этом они все связаны между собой: у них сколько угодно денег, оружия, тысячи головорезов, готовых на любое злодейство; у них свои люди в правительстве, в армии, среди богачей; на их стороне тайная полиция и разведка; у лих на учете целый миллион бывших СС как в самой Германии, так и по всему свету…
— Неужели это правда, господин Ангст? — с горестным недоумением спросила Эвелина. — Мне не раз говорили об этом, но я не верила. Как же это случилось?
— Как это случилось? — повторил Герман Ангст. — Вы знаете, фрау Петерс, существуют такие морские моллюски — анемоны? Во время отлива они остаются на суше и превращаются в этакие ничтожные темные комочки, размером не более одной пятой своего былого объема. Они ссыхаются под палящими лучами солнца, и со стороны кажется, будто жизнь покинула их. Но вот начался прилив — и они снова заиграли всеми своими ядовитыми красками. Как они выживают? Дело в том, что они совершенно лишены чувствительности и потому способны выдержать любые колебания нашей среды…
— Вот именно — лишены чувствительности, — проговорила Эвелина. Она вспомнила своего кузена.
— Сейчас время прилива, фрау Петерс. Конечно, ученые люди и большие политики объяснят вам лучше меня, как случилось, что нацисты сумели вырваться из петли и снова заносят над нами свой разбойничий нож. Одно я могу сейчас с полной достоверностью сказать: это они преследуют супругов Шрамм…
— Кто же это “они”, господин Ангст? Есть же у нас против них законы!
— Для них у нас нет законов, фрау Петерс. Повторяю, мне пока неизвестно, почему они избрали своей жертвой господина Шрамма, но дело, видимо, очень серьезное. В нем заинтересованы и американская разведка и наш Пуллах[12], а выкрали господина Шрамма из гостиницы “Старая Бавария” мерзавцы, принадлежащие к одной из секретных нацистских шаек.
— А кто такой Герман Винкель?
— Это тот, который разыграл подлую комедию с бедной фрау Шрамм, уверив ее, что она приехала в Мюнхен одна? Он вовсе не Герман и не Винкель! — с презрением сказал Ангст. — Этот смазливый агент из Пуллаха, его употребляют обычно для таких вот “благородных” ролей, — некий Швейнефлейш. Они хотели свести с ума фрау Шрамм. Но, кажется, это не удалось им, не правда ли?
— Нет, господин Ангст, не удалось.
— А верно, что она сбежала сегодня из психиатрической больницы? Ваш директор звонил об этом нашему Штриппелю…
— О, неужели? — воскликнула Эвелина. — Это было бы замечательно!
— Вы молодец. — Ангст робко коснулся руки Эвелины. — Так и надо: не доверяйте ни одной душе, пока тысячекратно не убедитесь… — Увидев смущение на лице собеседницы, он оборвал себя, затем продолжал деловито: — Следующее действующее лицо — доктор Шмиц. Он действительно доктор, но не Шмиц и живет по фальшивому паспорту. Настоящая его фамилия — Ледерле, бывший лагерный врач, его имя уже упоминалось на двух процессах бывших работников концлагерей. Впрочем, — Ангст усмехнулся, — он почти не скомпрометирован. Скромные эксперименты с какими-то снадобьями фармацевтической фирмы Бауер… А теперь, фрау Петерс, спрашивайте: кто и что еще вас интересует?
— Прежде всего судьба Гельмута Шрамма.
— Полагаю, что он жив, но куда его упрятали, мне пока не удалось узнать. Он, кажется, химик?
— Да, и очень талантливый химик: у него был целый ряд серьезных открытий.
— Химия имеет сейчас немалое военное значение. Но в этом ли разгадка их интереса к Гельмуту Шрамму?
— Очень вероятно, господин Ангст. Фрау Агнесса Шрамм высказала такое же предположение.
— Вот видите… На это указывает еще одно обстоятельство: в связи с его делом в Мюнхене ожидали приезда каких-то людей из-за океана. Ведь у них там собачий нюх на наши военные открытия и изобретения. А уж с нашей немецкой химии они глаз не сводят. Возможно, они уже прибыли…
— Что это за люди?
— Пока не знаю. Это сверхсекретно.
— А говорит вам что-нибудь такая фамилия? Леман? Артур Леман!
— Артур Леман? Которому фрау Шрамм звонила из гостиницы по телефону в Бремен?
— Да, ассистент Гельмута Шрамма.
— Это осведомитель, приставленный к Шрамму нашей разведкой в порядке слежки за учеными, работа которых может иметь военное значение. Его зачем-то срочно вызвали из Бремена, он находится сейчас в Мюнхене. Возможно, его хотят подослать к фрау Шрамм… О, я и забыл, что фрау Шрамм беглянка. Дальше, фрау Петерс!..
— Что вы скажете о моем кузене Бруно Липгарте?
— Вашем кузене? — удивился Ангст. — Вы поставили меня в трудное положение, фрау Петерс!
— Ничуть, господин Ангст. Мне известно, что Бруно Липгарт низкий человек.
— В таком случае, вы очень мало знаете о нем, фрау Петерс.
— Если я скажу вам, что была у него вчера вечером дома, вы согласитесь, что я знаю о нем не так уж мало.
— Вы… были… у него… дома? Да это же…”
— Я просила его узнать о Гельмуте Шрамме.
— И что же?
— Я ничего не добилась. Скажите, Бруно Липгарт влиятельный человек среди этих… ну, новых нацистов?
— Очень влиятельный.
— Значит, и очень осведомленный?
— Безусловно.
— Вам говорит что-нибудь такое слово — не то фамилия, не то название: Ве-дель?
— Ведель? Это точно: Ведель?
— Насколько мне удалось расслышать… — Эвелина пожала плечами.
— Быть может, Вен-дель? — очень серьезно и взволнованно спросил Ангст.
— Возможно, Вендель. Я подслушала телефонный разговор Липгарта, когда он выяснял судьбу Гельмута Шрамма… И что же, если Вендель?
— Вендель — это значит, что в деле Шрамма замешана самая верхушка нашей, а возможно, и американской разведки. Вендель — опаснейший человек, бывший эсэсовский головорез, знаменитый гитлеровский разведчик, возглавляющий сейчас чуть ли не всю эсэсовскую банду, расползшуюся по свету, и тесно связанный с бывшими гитлеровцами в нашей стране, стремящимися к реваншу. В свое время американская разведка, заинтересованная в его сотрудничестве, помогла ему ускользнуть от виселицы. На днях он приезжал сюда из Испании, где постоянно живет. Упоминание Липгартом его имени может означать в данном случае только одно: Вендель причастен к делу о похищении Шрамма и дружки Липгарта дали ему понять, чтобы он не совал в это дело свой нос.
— Кажется, вы правы. Липгарту очень хотелось услужить мне, но после телефонного разговора он даже с некоторым испугом посоветовал мне забыть о Шраммах…
— А не говорил он вам, что Гельмут Шрамм бежал из Мюнхена в Восточную Германию, прихватив шпионские материалы? Это сейчас новая официальная версия на тот случай, если найдутся свидетели, которые могут удостоверить, что видели Шрамма в Мюнхене.
— Сказал. А ранее я слышала то же от вашего Штриппеля. Кстати, вы не знаете, кто такой Альберт Якобс?
— Как? Вы знакомы и с Альбертом Якобсом? — Чуть-чуть.
— Якобс из той же шайки, что и Липгарт.
— Я так и решила. А вот еще одно подслушанное мною слово: Ост-марк — или вроде того.
— А не Ос-тер-марк?
— Возможно, Остермарк. Да-да, Остермарк!
— Фрау Петерс! — Ангст вскочил с места, едва не опрокинув скамейку. — Гельмут Шрамм — в замке Остермарк, в шестидесяти километрах отсюда, в Баварских Альпах! Барон Остермарк — старый нацист, адъютант и друг покойного Кальтенбруннера, а его замок — один из филиалов нашей разведки! Браво!
Ангст вдруг умолк, бессильно опустив руки.
— И что же? — проговорил он упавшим голосом. — Какой толк, что мы узнали местопребывание Гельмута Шрамма? Сообщить обо всей этой истории в печать — значит спугнуть зверя: они быстро заметут все следы. Заявить в полицию — тот же результат. Что же нам делать?
— Да, господин Ангст, что же делать?
— Остается только одно: собрать большое войско и захватить замок Остермарк штурмом.
— Вы все шутите, господин Ангст… А что, если мне пробраться туда в качестве лазутчика?
— Вам? — сердито отозвался Ангст. — Да они просто убьют вас! Не-ет, я не имею права рисковать вашей жизнью!
Маленький Ангст так и сказал: “Я не имею права…”
И вот Эвелина Петерс во второй раз переступила порог кабинета полицейского врача Шмица.
— Здравствуйте, коллега, — сказала она дружелюбно. — Вы были в прошлый раз так любезны со мной, что я решилась обратиться к вам с небольшой просьбой.
— Что вам угодно от меня? Какая еще просьба?
— О, совершеннейший пустяк! — Эвелина мило улыбнулась. — Дело идет все о той же нашей общей с вами пациентке — фрау Агнессе Шрамм.
— Ка-ак? Вас подозревают в том, что вы помогли этой сумасшедшей бежать из больницы, а вы смеете являться ко мне с разговорами! Да вы что — смеетесь надо мной?
— Сохрани боже, коллега! — Эвелина была сама кротость и терпение. — Просто маленькая просьба…
— Говорите толком, черт побери, что вам от меня нужно?
— Справку, коллега, — все тем же кротким голосом сказала фрау Петерс. — Официальную справку за вашей подписью, что фрау Агнесса Шрамм душевноздоровый человек и в лечении не нуждается.
— Что-о?
— Моя просьба не должна затруднить вас, коллега. Я же не требую, чтобы вы подписали справку настоящей вашей фамилией Ледерле…
— Что… что… что?
Полицейский врач медленно поднялся с кресла, наклонился вперед и грозно навис над доктором Петерс. Видимо, на какой-то миг он утратил ощущение места и времени, готовый убить, уничтожить, растерзать сидящую перед ним женщину, в которой воплотилась для него сейчас угроза его благополучному существованию.
— Что? Что?..
— Я не требую, чтобы вы подписали справку вашей подлинной фамилией Ле-дер-ле, — медленно повторила Эвелина. — Но самую справку, — добавила она подчеркнуто, — я требую! И притом немедленно.
Полицейский врач упал в кресло.
— Извольте запомнить, достопочтенная фрау Петерс, — сказал он нагло, — что моя фамилия Шмиц, и только Шмиц! Если же вы намерены меня шантажировать, то на этот счет в нашей Германии имеются весьма строгие законы!
— Это верно, коллега, — согласилась Эвелина, — но куда более сурово карает закон за опыты над живыми людьми в нацистских лагерях. Лекарственные препараты фирмы Бауер, несколько десятков трупов! Знайте же, доктор Ледерле, сохранились ваши письма, где вы на запрос фирмы Бауер излагаете результаты ваших экспериментов. В одном из них вы пишете, что заключенные Анна Фрост и Клодина Бланшар в результате применения больших доз снотворного препарата умерли в мучительной агонии… Вы помните этих женщин, Ледерле? — вдруг неожиданно для себя звонким, негодующим голосом воскликнула Эвелина.
— Тише, тише… — забормотал полицейский врач. — Не подымайте шума. Что вам от меня надо? Справку? Я напишу вам справку… Напишу. Но только в обмен на письмо!
Эвелина открыла сумку, достала конверт, полученный ею от Германа Ангста, и, отведя руку на добрые полметра, показала его полицейскому врачу.
— Узнаете?
— Узнаю.
— Пишите справку.
— Вы ставите меня в трудное положение, коллега. — Полицейский врач пытался сохранить хотя бы видимость достоинства. — Я уже однажды поставил диагноз этой больной, а теперь вдруг…
— Вы не психиатр, вам простят ошибку в диагнозе, — жестко сказала Эвелина. — Пишите!
Через несколько минут она держала в руках справку, удостоверяющую, что фрау Агнесса Шрамм душевноздоровый человек и в лечении не нуждается.
— Вот вам ваше письмо! — Эвелина бросила конверт на стол, полицейский врач ухватил его обеими руками. — Но помните, Ледерле, — она поднялась, — есть еще улики против вас, которые будут опубликованы в печати, если только мы найдем нужным. Поэтому ведите себя прилично и не пытайтесь вредить нам!
Когда Эвелина вручила Агнессе заветную бумажку, удостоверяющую, что она находится в здравом рассудке, та захлопала в ладоши.
— Ой как хорошо! — воскликнула она радостно. — Теперь наконец я смогу сама постоять за себя и за Гельмута. Ты не представляешь, Эвелина, как я тебе благодарна, — Агнесса поцеловала ее в щеку. — Теперь мы будем действовать имеете. Скажи, что я должна делать? Одна мысль, что Гельмут, беспомощный, заключен в этом Остермарке… А вы уверены — ты и твой друг, — что Гельмут именно там?
— Да, Герман получил вчера подтверждение.
— Так что же мне делать, Эвелина? А знаешь, я все-таки не понимаю… — Агнесса в печальном недоумении глядела на подругу своими ясными голубыми глазами. — Просто не понимаю, почему бы мне не поехать в этот самый Остермарк и не сказать тем, кто там хозяйничает: “Мне стало известно, что у вас находится мой муж Гельмут Шрамм, и я требую, чтобы вы немедленно отпустили его, иначе я обращусь к самому канцлеру и вас накажут за это!”?
— Они тотчас же переправят Гельмута в другое место или убьют его.
— Да, ты права, конечно… Ну, а если я подниму шум на весь мир: сообщу во все газеты, разошлю телеграммы самым знаменитым политическим деятелям, ученым, писателям, если я наконец… — Агнесса беспомощно опустилась па стул и закрыла лицо руками. — Я понимаю, понимаю… Говори же, что я должна делать, Эвелина?
— Мы с Германом решили не скрывать от них больше твое местопребывание. По каким-то соображениям они хотят подослать к тебе Артура Лемана, и Герман укажет им твой адрес. Ты согласна принять Лемана? — Эвелина улыбнулась. — Из наших соображений…
— Согласна ли? — Агнесса открыла лицо и добавила с ледяной улыбкой: — Я жажду его видеть!
— Здравствуй, Агнесса, дорогая! — Артур Леман стремительно, будто в порыве радости, шагнул к Агнессе и обеими руками сжал ее маленькую ладонь. — О, Агнесса, какое несчастье!
— Что делать, Артур, надо быть мужественными и надеяться на лучшее… Садись, пожалуйста. Как ты оказался в Мюнхене?
— Как я оказался в Мюнхене? — повторил Леман. — Помнишь наш странный разговор по телефону? Мне стыдно вспомнить сейчас, что я говорил тебе…
— Но почему же ты это сделал, Артур? — с мягким укором спросила Агнесса. — Почему? Я так верила тебе, мне так нужна была тогда твоя помощь, твое ободряющее слово! А ты… ты уверял меня, будто я выехала из Бремена одна, без Гельмута. Я едва не лишилась рассудка, право, Артур. Скажи, почему ты сделал это?
— Если бы ты только знала, в каких обстоятельствах я с тобой говорил! — воскликнул Леман, сбитый с толку смиренной интонацией Агнессы. — Рядом со мной стояли два агента тайной полиции, у каждого в руке-револьвер, дулом обращенный ко мне! А перед тем под страхом смерти они приказали мне говорить именно то, что я говорил… Быть может, я проявил малодушие… но это было так неожиданно… я буквально не успел опомниться, взять себя в руки… Это заговор, Агнесса, настоящий заговор против Гельмута и меня!
— Я тоже так думаю, Артур. Но ты не ответил мне, как ты оказался в Мюнхене…
— Очень просто! При первой возможности я ускользнул от слежки и ринулся сюда, чтобы вместе с тобой искать Гельмута. Но едва я сошел с самолета, какие-то люди схватили меня, втолкнули в машину и увезли в пригородный дом, окруженный забором из колючей проволоки. Там и держат меня под охраной вооруженных головорезов… Нет-нет, ты не думай: я не бежал от них — оттуда не убежишь, — это они сами подослали меня к тебе! — Леман говорил с лихорадочной быстротой, на едином дыхании, как человек, который получил наконец возможность излить свою душу, изнывшую в тоске и одиночестве. — Они требуют, чтобы я вытянул из тебя — они так и сказали — вытянул! — секрет изготовления мортина, его химическую формулу! Ты, конечно, знаешь формулу мортина, Агнесса? Не может быть, чтобы Гельмут не поделился с тобой… не сказал тебе… не может этого быть!
— Что ты, Артур! Когда же это было, чтобы Гельмут говорил со мной о своей работе? Я же ничего не смыслю в химии. Раз уж он тебе не сказал об этом мортине… А может, мортина вовсе и не было?
— Ты сама не понимаешь, что говоришь! — резко выкрикнул Леман. — Они убьют Гельмута, они убьют нас обоих, они уже пытали меня! Ты должна сказать все-все, что тебе известно о мортине! Они обыскали лабораторию, перерыли вашу квартиру и нигде не обнаружили никаких записей о работе Гельмута над мортином… Я еще допускаю, что ты не знаешь формулы, но не можешь же ты не знать, где он хранит свои тайные записи! Ты же его жена!..
— Но, Артур, мы же поженились перед самым отъездом из Бремена… — Агнесса помолчала. — Значит, ты считаешь, что они захватили Гельмута из-за этого мортина?
— Ну да! И Гельмута и меня — нас обоих! Я не считаю — я знаю!
— Что же в нем такое, в этом мортине?
— Война! Тебе известно, что такое химическая война? Отравляющие, поражающие материалы? — Он злобно усмехнулся. — Или об этом Гельмут тоже ничего не говорил тебе?
— Артур, я, право, не узнаю тебя.
— Но пойми же наконец, Агнесса: если они не получат от нас мортина, если ты не вспомнишь, где находятся эти проклятые записи, они обрекут Гельмута и меня на мучительную смерть! Перед тобой человек, приговоренный к смерти, и от тебя одной зависит отмена приговора!
— От меня ничего не зависит, Артур. Все зависит только от Гельмута. Но Гельмут молчит — иначе они оставили бы тебя в покое. Значит, Гельмуту тайна мортина дороже жизни…
— Глупость, бессмысленное упорство, мальчишеская игра в идеалы! Я удивляюсь, как можешь ты так говорить, Агнесса. Или тебе не дорога жизнь Гельмута? Ты обязана спасти его вопреки его воле!..
— Видишь ли, Артур, я люблю Гельмута как раз за его глупость, за бессмысленное упорство, за игру в идеалы… Когда ты в последний раз видел Гельмута?
— Когда я видел Гельмута? — Леман чуть смешался. — Ты что, не знаешь? На вокзале в Бремене, когда провожал вас в Мюнхен. А что?
— Нет, Артур, я спрашиваю, когда ты видел Гельмута здесь, в Мюнхене, в замке Остермарк?
— Что ты, Агнесса… — Леман в полной растерянности отодвинулся от Агнессы вместе со стулом, на котором сидел. — Какой Остермарк? Не видел я вовсе Гельмута!
— Артур! — Агнесса с укором покачала головой. — Ты же сам говорил, что тебя подослали ко мне. Неужели они не устроили тебе свидание с Гельмутом, чтобы ты убедил его вести себя паинькой? Зачем же ты скрываешь от меня правду, Артур? От меня, от старого своего друга!
— Я боюсь их… Ты же знаешь, что это за люди… Поверь мне, это те же гестаповцы…
— Гельмут, наверное, прогнал тебя, Артур? — Агнесса улыбнулась какой-то странной улыбкой. — Ведь прогнал? Ну, вот я и угадала!
Агнесса не была искушена ни в сложных интригах, ни в чтении чужих мыслей: ею просто овладело сейчас некое вдохновение.
— Во всяком случае, он отказался открыть мне формулу мортина…
— Ну конечно, узнаю моего Гельмута… Вот что я хотела еще спросить тебя, Артур… — Агнесса помедлила. — Вот что… Сколько платят тебе за труды?
— Какие труды?
— Ну, ты понимаешь, о чем я говорю.
— Н-нет, я не понимаю тебя.
— За доносы, Артур.
Лицо Лемана передернулось, губы задрожали, он, видимо, хотел ответить что-то резкое, но не нашелся и стал терзать свой галстук.
— Ты не думай, — продолжала Агнесса ровным голосом, — я вовсе не хочу оскорбить тебя моим вопросом, нет. Меня просто интересует… цена подлости, предательства. Стоит ли, так сказать, игра свеч? Или, может, тебя запугали? Или воспользовались какой-нибудь твоей жизненной ошибкой? Мне говорили, что бывает по-разному. Некоторые предают даже по убеждению… Что же ты молчишь, Артур?
— А что я могу ответить тебе? — Леман усмехнулся. — Будь на твоем месте мужчина, я знал бы, что делать… — Он поднялся. — А сейчас мне остается только уйти и забыть о твоем, о вашем существовании… Да и жить-то мне осталось не так много, чтобы твои слова могли серьезно задеть, оскорбить меня…
— Нет, Артур, ты не уйдешь, — ласково сказала Агнесса, и было, видимо, в ее голосе нечто, побудившее Лемана послушно усесться обратно на стул. — Ты напрасно упрямишься, Артур, право же, напрасно: мне все известно. Тебя устроили в лабораторию к Гельмуту специально для того, чтобы ты следил за ним. Ты платный осведомитель американской Си-Ай-Си и нашей Федеральной разведывательной службы. Теперь-то я знаю, что это обычное дело: слежка за учеными, исследования которых имеют военное значение…
— Почему ты все это говоришь, Агнесса? Какое отношение имеет это ко мне, Артуру Леману? Не можешь же ты серьезно думать…
— Почему я говорю? — рассердилась Агнесса — Вероятно, потому, что считаю тебя умнее, чем ты есть! Знай же: и собственными глазами читала одно из твоих донесений, адресованное твоему мюнхенскому начальству. 17 сентября прошлого года ты писал о близком завершении работы Гельмута над биолином — я не ошиблась в названии? — и в том же донесении любезно отдал дань моей скромной внешности в связи с нашей помолвкой: моей и Гельмута…
— Я всерьез начинаю думать, что ты с горя лишилась рассудка, Агнесса! Давай кончим на этом наш нелепый разговор — с меня довольно!
Но Леман не уходил; он прочно сидел на стуле, видимо в нем еще не умерла надежда оправдаться.
— Нет, Артур, я же вижу, как угнетает тебя твоя постыдная тайна! — Голос и лицо Агнессы изменились. — Я хочу помочь тебе, но мне мешает твое нелепое упорство. Ну не пытайся быть искренним, правдивым со мной: увидишь, Артур, тебе станет гораздо легче. Надо иметь хоть одного человека на земле, которому открыта наша душа, какой бы она ни была… Ну признайся же… Индеец! Ведь так кличут тебя в американской разведке? Если тебе и этого мало, я назову тебе и твою здешнюю агентурную кличку — Химик!.. Бедный Химик!
Это был последний, метко нанесенный удар. Артур Леман низко склонил голову и зарыдал, широко, безудержно, почти счастливо.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказала Агнесса.
Отныне Артур Леман стал “тройником”: он служил американской и федеральной разведке, но усерднее всего — Агнессе Шрамм. Это была беспредельная преданность, возможно та единственная, всепоглощающая любовь-поклонение, какую человек неожиданно открывает в себе, хотя годы жил рядом с предметом своей вдруг пробудившейся страсти. “Как же я не видел ее до сих пор? — удивлялся Леман. — Глядел — и не видел!” Агнесса внешне спокойно принимала его поклонение, но в глубине души ее пугало то чувство, которое она невольно внушила Артуру, преследуя собственную цель.
Не опасаясь вызвать подозрение своего начальства, Леман часто навещал Агнессу: он будто бы рассчитывал выманить у нее местонахождение тайных записей ее мужа или, во всяком случае, убедиться, что они не существуют и что Гельмут Шрамм действительно уничтожил их. Не сделай Артур такой оговорки, его хозяева, утратив, в конце концов, надежду на Гельмута, решились бы, возможно, похитить Агнессу, чтобы силой заставить ее выдать записи…
А пока что Леман открывал Агнессе одну за другой тайны своей двойной работы. Зная, по своей скромной должности агента-осведомителя, немного, он обнаружил незаурядную способность связывать воедино отдельные, даже незначительные факты, наблюдения, случайно оброненные фразы, даты, имена, а понимание общей политической обстановки позволяло ему строить правильные догадки о тех или иных действиях разведывательных органов.
Так, Артур Леман и Герман Ангст, разумеется порознь, сложили постепенно в представлении Агнессы и Эвелины общую картину так называемого “дела Гельмута Шрамма”.
Любопытно, что Агнесса никогда не видела Германа Ангста и знала о нем лишь по рассказам Эвелины, равно как и Эвелина не была знакома с Артуром Леманом. Таково было строжайшее условие конспирации, установленное самими женщинами. Эвелина в случае необходимости встречалась со своим “кавалером” в той же старинной церкви, а Агнесса со своим — в квартире Ирмгард Кюн, причем хозяйка на это время покидала свое жилище.
— Насколько я могу судить, — заметила однажды Эвелина, — Артур влюблен в тебя по уши и готов для тебя на все!
— Видишь ли, Эвелина, — медленно сказала Агнесса, — когда речь идет о таких людях, как Артур Леман, эти слова приобретают совсем иное содержание. Смертельно уязвленное самолюбие, любовь, готовая вот-вот обернуться ненавистью. И еще — страстная, злобная зависть к Гельмуту… Я убеждена, что он еще предаст меня, Эвелина.
— Вот уж не думаю. Какой в этом смысл: он же знает, что тебе неизвестны ни формула мортина, ни местонахождение записей Гельмута, если только они вообще существуют!
— Нет, Эвелина, химия тут ни при чем. Тут дело сложнее: придет час, и он ощутит неодолимую внутреннюю потребность предать меня. Ведь это — единственное, что способно дать ему иллюзию власти надо мной.
— Не мудри, Агнесса! — строго сказала Эвелина. — Просто у тебя не в порядке нервы.
— Ты непорочная душа, Эвелина, тебе этого не понять, а в учебниках психиатрии о таких вещах, наверное, не пишут.
— Опять о моей душе?..
— Не буду, не буду! — Агнесса встала на носки и обняла подругу. — А как Герман Ангст? Вот уж в нем-то я уверена, как в себе самой, — в этом маленьком тролле!
— Знаешь, Агнесса, — с глубокой, благоговейной серьезностью заговорила Эвелина, — порой мне кажется, что он и верно явился ко мне — к нам с тобой — из сказки. Едва ли когда-нибудь на страже добра и правды стоял такой чудный человечек. Он не только добр, но и умен, и разумен, и тверд, и деликатен. Не пойму, каким образом столько достоинств помещается в таком маленьком теле. Право, я начинаю любить его, как родного сына…
— А он тебя, как прекраснейшую из женщин… Ну, не буду, не буду! — засмеялась Агнесса.
Хотя Агнесса не позволяла себе никакой слабости, одна мысль по-прежнему искушала ее и не давала покоя. А именно, что Гельмут, ее Гельмут, находится в каких-нибудь шестидесяти километрах от того места, где она в настоящее время живет, и их отделяет друг от друга всего лишь час езды на такси. Это было так странно, так невероятно, что на какой-то миг все препятствия, стоявшие на ее пути к Гельмуту, вдруг утрачивали всякое значение, и тогда казалось совсем простым и легким делом свидеться с ним, вернуть все в прежнее, счастливое положение. Кроме того, Агнесса никак не могла примириться с тем, что, в сущности, ничего не предпринимает для освобождения Гельмута, хотя ей теперь известно его местопребывание. В конце концов, его держат в заточении люди — всего лишь люди! — и почему бы ей не противопоставить их злой воле свое страстное стремление прорваться к Гельмуту, прийти ему на помощь…
— Дорогая Ирмгард, — сказала она однажды в полдень своей хозяйке, — если придет Эвелина, передайте ей, пожалуйста, что я ушла в город по важному делу и буду дома лишь во второй половине дня.
— Уж не собираетесь ли вы делать глупости? — подозрительно спросила госпожа Кюн, которой Эвелина поручила всячески опекать молодую квартирантку. — У вас что-то очень решительный вид!
— Что вы, милая Ирмгард, какие же глупости?! — чуть покраснев, улыбнулась ей Агнесса. — Просто деловое свидание…
— Ну смотрите…
Выйдя на улицу, Агнесса подозвала такси.
— Замок Остермарк… — смущенно обратилась она к водителю. — В горах…
— Остермарк? Замок? — отозвался водитель. — В горах3 О таком не слыхал!
Он отъехал, и Агнесса вдруг с ужасом поняла, что и сама не знает, где находится этот таинственный замок Остермарк. Ей представлялось, что он стоит на неприступной вершине лесистой горы, в окружении высоких зубчатых стен и глубоких рвов, заполненных водой, с подъемным мостом, который опускается лишь перед сильными мира сего. И что за странная затея: проникнуть в эту средневековую твердыню на простом городском такси! Все же Агнесса еще раз попытала счастье, остановив проезжавшую мимо машину.
— Замок Остермарк, шестьдесят километров от города…
— Ос-тер-марк? — многозначительно отозвался водитель и не без удивления оглядел стоявшую перед ним молодую женщину. — Что же, можно в Остермарк. Туда и обратно?
— Туда и обратно, — обрадовалась Агнесса.
— Садитесь.
Когда машина выехала за пределы города и понеслась среди возделанных полей, густых, темных рощ, лесов и перелесков, Агнесса ощутила, в каком напряжении жила она все эти страшные недели. Сейчас ей казалось, что какая-то могучая сила подхватывает ее и несет навстречу удаче и счастью.
— Остермарк… — произнес как бы про себя водитель и затем полуобернулся к сидевшей позади Агнессе: — А вам известно, фрейлейн…
— Фрау.
— А вам известно, фрау, что такое Остермарк? Вы что, едете туда по вызову или по своей воле? Простите меня, но по вашему виду… Вот я и решился спросить.
— Я по делу… сама…
— По делу… А известно вам, что Остермарк — осиное гнездо?
— Я слыхала…
— Значит, у вас случилось какое-то несчастье, не так ли? — Да, большое несчастье.
— Несчастье… — в раздумье повторил водитель. — Тогда сделаем с вами так: я остановлю машину за два километра от замка и вы дойдете туда пешком. Вы доверяете мне, фрау?
Агнесса внимательно поглядела на водителя: это был молодой парень, вероятно ее сверстник, простое, хорошее лицо, твердый, открытый взгляд.
— Да, я верю вам.
— Вот и отлично! Давайте условимся: если вы задержитесь дольше трех, ну, четырех часов дня, то я вернусь в город и подниму тревогу. Вы скажете мне вашу фамилию и адрес?
— Конечно.
Агнесса назвалась и дала свой адрес.
— Ну вот, — парень улыбнулся, — теперь у меня на душе стало спокойнее. Люди должны помогать друг другу — ведь в этом Остермарке засели те же нацисты… Кстати, меня зовут Курт, Курт Швеллер.
— Вот вы говорите, Курт, — нацисты… А ведь до того, как со мной случилось это несчастье, я думала, что нацисты, гестаповцы — далекое прошлое: мне было всего пять лет, когда их прогнали. Если бы мне сказали, что моего Гельмута похитят — да-да, похитят, Курт! — какие-то новые нацисты, я просто не поверила бы…
— Легко ли поверить! — усмехнулся водитель. — Ведь на первый взгляд у нас в стране все гладенько, благополучно… Экономическое чудо, бундестаг, свободная борьба партий, ответственное министерство, профсоюзы, независимый суд, свобода печати — этакая либеральная демократия… И вдруг — осужденный нацист бежит из тюрьмы, откуда и мышонку не выбраться; из реки вылавливают изуродованный труп какого-нибудь господина министра; из судебных канцелярий исчезают документы, обличающие преступную деятельность во времена нацизма крупных чиновников федерального правительства… Похоже, что наша хваленая демократия стоит на шатком основании… Ну, вот мы и приехали! Я поставлю машину в этой рощице, а вы ступайте вон по той дороге — она приведет вас прямехонько к воротам замка. Если вас спросят, как вы добрались сюда из города, скажите, что на такси, что за вами приедут… Желаю удачи!
Замок Остермарк действительно стоял на высокой лесистой горе, в окружении обветшалых от древности высоких зубчатых стен, и Агнесса устала, пока добралась по крутой извилистой дороге до массивных чугунных ворот, висевших на каменных столбах. Но ни рвов, заполненных водой, ни подъемного моста перед замком не оказалось. Маленькая женщина смело шагнула к воротам и стукнула кулачком по могучему, старинному металлу, лишь после того она заметила кнопку вполне современного электрического звонка. Но люди, находившиеся за воротами, отличались, видимо, исключительной чуткостью слуха: небольшое окошко в воротах немедленно приоткрылось и оттуда выглянуло лицо, точнее, два глаза.
— Что угодно?
— Мне нужен… хозяин замка, — растерянно отозвалась Агнесса.
— Барон фон Остермарк?
— Д-да…
— Как доложить о вас?
— Скажите… дама из Мюнхена.
— Имя, фамилия!
— Это неважно…
— Имя, фамилия?
— Агнесса Шрамм.
— Агнесса Шрамм из Мюнхена… Обождите!
Окошко захлопнулось, Агнесса осталась одна. Не сделала ли она оплошность, назвав свое имя и тем насторожив хозяев этого “осиного гнезда”? Впрочем, ей все равно неизвестно, как следует вести себя здесь и какое именно поведение вернее всего приведет к цели. И вдруг неожиданная мысль — да, неожиданная, хотя именно в этом и заключался весь смысл ее приезда сюда, — обожгла Агнессу: ведь тут, за этими воротами, быть может в десятке шагов от нее, находится Гельмут! Но при чем же тут барон Остермарк, к которому она напросилась? Имеет ли он какое-нибудь отношение к тем людям, которые похитили Гельмута и держат его здесь в заключении? Быть может, ей надо было прямо сказать, зачем именно явилась она сюда? Но тогда, возможно, ее просто не впустили бы в замок и ей пришлось бы ни с чем возвратиться обратно… А впустят ли ее теперь?
Прошло не менее получаса, прежде чем перед Агнессой открылась узкая дверь, прорезанная в воротах.
— Следуйте за мной! — строго сказала пожилая, просто одетая женщина, вероятно из домашней прислуги барона Остермарка, и пошла вперед.
Очутившись на обширном мощеном дворе замка, Агнесса внимательно огляделась. Прямо перед ней тянулось длинное приземистое здание бывших конюшен, превращенных в гараж. Сквозь широко распахнутые двери в полутьме сверкали грузовые и легковые машины разных марок. Справа от гаража шла высокая, трехметровая стена новой, современной кладки. Слева — усыпанная гравием и окаймленная с двух сторон молодыми липками дорожка, по которой женщина и повела Агнессу. Обогнув здание гаража, дорожка вступила в густой парк, сквозь деревья которого Агнесса вновь увидела справа от себя ту же внутреннюю стену; было похоже, что эта стена делит надвое всю территорию замка…
Постепенно дорожка, все больше отклоняясь от парка, привела к трехэтажному старинному — впрочем, не старше второй половины восемнадцатого века — зданию причудливой и явно эклектической архитектуры.
— Сюда! — все так же строго сказала женщина, открывая перед Агнессой парадную дверь, ведущую внутрь здания.
В вестибюле спутница Агнессы повела её за собой к широкой лестнице, выложенной сильно выцветшим красным сукном в многочисленных грязных пятнах. Если внутренняя архитектура, роспись и лепка стен говорили о дурном вкусе строителей замка, то современное убранство вестибюля и лестничных площадок — о не менее дурном вкусе его сегодняшних владельцев. Это обстоятельство, отмеченное Агнессой, почему-то придало ей уверенность в себе…
На третьем этаже женщина постучала в резную двустворчатую дверь, аляповато украшенную золотыми и серебряными накладками, и скромно отошла в сторону.
— Войдите!
Дверь раскрылась изнутри, на пороге показался и тут же отступил назад и в сторону высокий худой человек лет пятидесяти.
— Фрау Шрамм?
— Господин барон?
Агнесса вошла, и барон указал ей на одно из двух кресел, стоявших возле холодного камина.
— Як вашим услугам, многоуважаемая фрау Шрамм. — Барон опустился во второе кресло. — Буду счастлив, если смогу быть вам полезен…
— Мне стало известно, барон, что на территории вашего замка насильно задерживают моего мужа Гельмута Шрамма. Я готова допустить, что лично вы не причастны к этому и немедленно примете меры для его освобождения. Именно за этим я и явилась к вам. — Она помолчала. — Я щадила ваше доброе имя, барон, и потому не прибегла к помощи прокуратуры…
— Но, фрау Шрамм, вы говорите… нечто невозможное, небывалое!..
— В таком случае, будьте добры сказать, что находится за внутренней стеной, недавно возведенной на территории вашего замка?
— За внутренней стеной? — будто в ужасе перед таким кощунственным вопросом воскликнул барон и даже воздел руки. — За внутренней стеной? Да это же государственное владение! Я не имею к нему ни малейшего отношения. Го-су-дарст-вен-ное! О, фрау Шрамм, — заговорил он жалостным голосом, — вы поистине вложили персты в мои отверстые раны! Древнейший, прославленный, но обедневший род баронов Остермарк! Чтобы спасти хотя бы часть нашего родового достояния, мне пришлось уступить, скажу прямо, продать — да-да, продать! — за презренные деньги почти половину территории замка. И теперь на древней земле баронов Остермарк эти люди… — барон будто в глубокой печали склонил голову, — эти люди учредили какой-то архив и охраняют его денно и нощно! Вот что находится за этой внутренней стеной, глубокоуважаемая фрау Шрамм…
Барон Остермарк явно переигрывал, словно стремился вывести Агнессу из себя, толкнуть на безрассудный поступок.
— Поверьте, я сочувствую вам, барон, — сказала Агнесса, будто не замечая его фальшивой игры. — Я вполне представляю себе, каково было вам, Остермарку, в чьих жилах течет баварская королевская кровь, быть адъютантом выскочки Кальтенбруннера, а теперь, в пожилые годы, подслуживаться к генералу-ищейке Рейнгарду Гелену! Но мало того: аристократ по происхождению и воспитанию, представитель одного из знатнейших родов Германии, вы утратили в среде нацистов, с их дурными, вульгарными манерами, все, что внушили вам в детстве…
— Что… это… значит? — Остермарк даже привстал в гневном изумлении. — Кто… дал… вам… право…
— Кто дал мне право? Вы же сами, барон! Я пришла к вам с горем, с душевной болью, а в ответ вы разыграли передо мной заранее разученную шутовскую роль, которую поручила вам тайная полиция, расположившаяся за той стеной! — Агнесса кивнула в сторону окна. — Теперь я твердо убеждена, что мой муж находится там и что вам об этом известно. Если у вас еще осталась хоть капля совести, сейчас же проводите меня туда, к моему мужу!..
— Но, фрау Шрамм… ~- растерянно забормотал барон, сбитый с толку ее порывом. — От меня, право, ничего не зависит… Поверьте, если бы я мог… — Он встал с кресла и вдруг попятился назад и выставил перед собой руки: — Что? Что? Что вы мне тут сказки рассказываете? Не знаю я никакого Шрамма и знать не желаю! Уходиге отсюда — нечего вам тут делать!.. Минна, Минна! — закричал он визгливым голосом. — Иди скорее сюда!
На его зов почти тотчас же явилась уже знакомая Агнессе пожилая женщина.
— Проводи госпожу Шрамм до ворот, да живее.
И барон Остермарк в полном смятении удалился из комнаты.
Была в характере Агнессы непримиримость, не позволявшая ей ни на дюйм отступить от того, что она считала — или признавала — своим долгом. Она вышла и от барона Остер-марка с твердым убеждением, что Гельмут здесь, по всей вероятности за внутренней стеной, где, по словам барона, находится будто бы секретный государственный архив. И когда молчаливая, мрачная Минна пыталась повести непрошеную гостью прежним путем к воротам замка, Агнесса решительно свернула в парк, по ту сторону которого тянулась внутренняя стена.
— Куда? — резко крикнула Минна. — Мне приказано вывести вас за ворота!
Но Агнесса, не отвечая и не оглядываясь, продолжала шагать по парку, хотя вся сжалась от страха: именно такими, как эта Минна, представляла она себе надсмотрщиц — ауфзеерин — в гитлеровских концентрационных лагерях. Эта женщина, казалось Агнессе, способна ударить ее, избить, силой вывести за пределы замка. Но когда Минна, широко расставив руки, пыталась преградить ей путь, Агнесса все так же молча обошла ее и двинулась дальше.
— Не смейте идти туда! — кричала Минна, встав перед Агнессой. — Все равно вас не пустят! Слышите, что я говорю, — не смейте!
Но Агнесса все шла и шла, глядя прямо перед собой и обходя Минну, словно та была деревом или кустом. И вот она наконец оказалась перед высокой, глухой, свежевыбеленной стеной. Где тут ворота — направо, налево? Минна, как древний идол, расставив толстые руки, стояла справа. Значит, туда…
— Не смей, говорю тебе, не смей! — злобно приговаривала Минна, отступая перед Агнессой.
Когда они подошли к деревянным воротам, выкрашенным в яркий зеленый цвет, Минна с видом человека, выполнившего свой долг до конца, оставила Агнессу и заковыляла обратно. Агнесса поглядела ей вслед, а потом посмотрела на ворота. Она увидела небольшую вывеску, которая — золотом по белому- гласила: “Государственный архив”. Кажущаяся правота барона Остермарка не смутила Агнессу: уроки, преподанные ей Артуром Леманом и Германом Ангстом, не прошли даром. Ей было известно, что филиалы федеральной разведки скрываются под самыми различными вывесками: это мог быть и магазин по торговле фруктами или кухонной посудой, и контора по продаже асфальта или дегтя. Почему же было не назваться для разнообразия “государственным архивом”?..
Победа, только что одержанная над Минной, вдохновила Агнессу, и она смело нажала кнопку электрического звонка, укрепленного под вывеской. В ответ тотчас же распахнулось окошко, и из него глянуло очень нелюбезное, хотя и не лишенное миловидности, девичье лицо и послышался грубоватый голос:
— Вам чего?
С того печально-памятного дня, когда исчез Гельмут, Агнесса привыкла делить всех людей, с которыми ее сталкивала жизнь, на “новых нацистов” и всех остальных. Так, “новыми нацистами” были для нее Винкель, доктор Шмиц, барон Остермарк, Минна, к ним же причислила она сейчас и эту девицу. У этих людей было что-то общее, и хотя Агнесса еще не определила для себя, в чем именно это “общее” состоит, она с первого же взгляда отличала их от всех прочих.
— Мне нужно видеть вашего начальника.
— Какого еще начальника?
— Есть же у вас кто-то главный…
— А вы кто такая?
— Я приехала из Мюнхена…
— Я, кажется, ясно спрашиваю: кто вы такая? Имя, фамилия?
— Агнесса Шрамм…
Агнессе показалось, что девушка взглянула на нее с любопытством, словно уже что-то знала о ней.
— Ждите!
Окошко захлопнулось, и Агнесса стала ждать. Казалось, это было точное повторение того, что час назад происходило перед главными воротами замка. Она стояла одна среди безлюдья и тишины этого враждебно затаившегося от неё мира, и ею все сильнее овладевало чувство отчаяния и безнадежности. Конечно, ее не впустят в этот “архив”, и ей придется уехать, так и не узнав ничего о Гельмуте. Она не отдавала себе отчета, сколько прошло времени, когда услышала звук отпираемой двери и грубый голос той же девицы произнес:
— Входите!
Агнесса очутилась в длинной полутемной подворотне. Ее спутница молча указала на дверь, пробитую в каменной кладке, и она вошла в небольшое помещение, сходное с заводской проходной. В почти пустой комнате за простым канцелярским столом сидел человек средних лет, в роговых очках, одетый в штатский костюм. Волосы его были откинуты назад, обнажая чистый лоб, взгляд был спокойный и серьезный. Он походил не то на ученого, не то на культурного чиновника. Когда Агнесса вошла, он встал и учтиво указал ей на стул:
— Фрау Шрамм?
Агнесса утвердительно кивнула.
— Рихард Менгер, помощник директора архива, — скромно представился он. — Я вас слушаю, фрау Шрамм.
— Здесь у вас находится мой муж Гельмут Шрамм.
— Простите? — Взгляд Менгера выражал искреннее недоумение. — Среди служащих нашего архива господин Шрамм не числится…
Агнесса помолчала. Этот человек невольно внушал ей доверие, и она не знала, как вести себя с ним. А вдруг здесь и правда настоящий государственный архив, а не федеральная разведка?
— Разрешите задать вам один вопрос, господин Менгер? — сказала Агнесса. — Могу я рассчитывать, что вы ответите мне правду, святую правду?
— Можете в этом не сомневаться, фрау Шрамм. — Менгер слегка пожал плечами. — Я не дал никакого повода…
— Поверьте, я не хотела оскорбить вас, но мне так важно знать правду!
— Все, что в моих возможностях…
— Скажите, что у вас тут за учреждение? Не архив же, в самом деле?
— Фрау Шрамм, — Менгер улыбнулся ясной улыбкой, — вы уж слишком облегчили мою задачу. Могу вас уверить, что здесь помещается архив государственных актов Германии, примерно за пять последних столетий. Вот и вся правда, святая правда, фрау Шрамм!
— Значит, вы ничего-ничего не знаете о моем муже Гельмуте Шрамме? Меня уверяли, что он находится в заключении на территории замка Остермарк…
— Но, фрау Шрамм, у нас здесь не тюрьма, а научное учреждение! Пусть не покажется вам мой вопрос нескромным: что же, однако, приключилось с вашим мужем?
— Его похитили неизвестные люди…
— Похитили? Да разве это возможно в наши дни? И с какой же целью?
— Гельмут работал в области химии, представляющей военный интерес… — И тут, в упор глядя на Менгера, Агнесса с последней вспышкой недоверия спросила: — А могу я пройти на территорию вашего архива?
— Видите ли, фрау Шрамм, наш архив содержит редчайшие исторические документы, по большей части уникумы, и мы допускаем туда лишь ученых-историков, и то по особой просьбе научных учреждений. Я охотно сделал бы для вас исключение, — любезно добавил Менгер, — но наш директор уехал сегодня в Мюнхен, а делать исключение — его прерогатива. Если вы соблаговолите посетить нас в другой раз…
“Нет, — решила Агнесса, — так лгать нельзя…”
— Благодарю вас, господин Менгер, возможно, я воспользуюсь вашей любезностью.
Агнесса встала и протянула Менгеру руку. Тот, также поднявшись, задержал ее в своей.
— А как же вы доберетесь отсюда до Мюнхена? Наш гараж к вашим услугам, фрау Шрамм.
— О, не беспокойтесь, за мной из дома пришлют машину! Еще раз, господин Менгер, благодарю вас… за правду!
Агнесса направилась было к двери, но в этот момент другая дверь, выходившая на территорию архива, широко распахнулась, и на ее пороге показался… Герман Винкель.
— Слушай-ка, Рихард, дружище… — заговорил он и, видимо узнав Агнессу, вмиг осекся.
— В-вы! — выдохнула со стоном Агнесса.
Ее первым порывом было повернуться к Менгеру и потребовать ответа, но ее охватил вдруг такой жгучий стыд за него и такая горькая обида за себя, что она быстрым шагом, не оглянувшись, в слезах вышла, почти выбежала из комнаты.
Агнесса решила скрыть от Эвелины свою поездку в замок Остермарк: она не сомневалась, что та строго осудит ее и за самое поездку, и за то, что она не посоветовалась предварительно с ней, Эвелиной, о таком важном и рискованном шаге. Сознание, что она совершила, быть может, непоправимую ошибку, не давало Агнессе ни минуты покоя и заставляло ее измышлять все новые и все более решительные способы освобождения Гельмута. В том, что Гельмут находится именно в замке Остермарк, она более не сомневалась: об этом теперь свидетельствовало и поведение Менгера, и присутствие там Германа Винкеля, одного из похитителей Гельмута. И вот на утро, по возвращении из замка, Агнесса недолго думая отправилась на прием к прокурору земли Бавария. Сам прокурор был в отъезде, и Агнессу принял его помощник. Ее рассказ о похищении Гельмута из гостиницы “Старая Бавария” он выслушал с явным недоверием.
— Доказательства, уважаемая фрау Шрамм! — бодро и самодовольно воскликнул молодой прокурор. — Прокуратура не может принять на веру утверждение, что в нашем цивилизованном городе Мюнхене, с его отлично поставленной полицейской службой, произошло такое невероятное событие, как похищение среди бела дня человека. Предъявите полицейский акт о похищении!
— Но полиция сама содействовала этому преступлению…
— Доказательства, фрау Шрамм! — уже со строгостью повторил прокурор. — Закон сурово карает за клевету на полицию!
— Доказательства? Полицейский врач Шмиц работал в концлагере Бельзен и умертвил при помощи снотворного препарата фирмы Бауер несколько десятков заключенных женщин. Его подлинная фамилия — Ледерле, Ганс Ледерле. Он уже два десятилетия скрывается от правосудия, хотя его прошлое отлично известно его начальству. Это он объявил меня безумной и отправил в психиатрическую больницу, чтобы убрать свидетеля по делу о похищении моего мужа. Начальник полицейского управления господин фон Штриппель грозил моим друзьям всякими карами, если они не прекратят поиски Гельмута Шрамма…
По мере того как Агнесса говорила, выражение бодрости и самодовольства приметно блекло на круглощеком, румяном лице молодого прокурора. Видимо, то была лишь привычная маска, которую он натягивал на себя всякий раз, когда приступал к исполнению своих служебных обязанностей.
— Доказательства!
На этот раз прокурор произнес свое любимое словечко с оттенком мрачной угрозы.
На деле он вовсе не стремился получить доказательства того, что доктор Шмиц является бывшим лагерным врачом Гансом Ледерле, убийцей заключенных женщин, или что полицейский начальник фон Штриппель пытался замять дело о похищении ученого-химика Гельмута Шрамма. В первом случае ему наверняка грозил бы выговор от главного прокурор! за “вредную инициативу”, во втором же он с трусливым трепетом чуял то, что мысленно именовал “духом Пуллаха”.
— Какие же вам нужны доказательства? — спросила Агнесса. — Я располагаю сведениями из первоисточника и могу…
— Нет-нет! — прокурор сделал испуганный, отстраняющий жест рукой. — Не торопитесь, прошу вас, не торопитесь, многоуважаемая фрау Шрамм! Я обязан предупредить вас об ответственности, какую вы принимаете на себя, называя имена и фамилии, ссылаясь на те или иные обстоятельства, обвиняя живых людей в тех или иных дурных проступках или преступлениях!
Первоисточник… Кто скажет, что разумела под словом “первоисточник” эта маленькая бесстрашная фрау Шрамм! А что, если она столкнет сейчас прокурора с самим Рейнгартом Геленом в лице его бесчисленных креатур? Или же с одной из могущественных тайных неонацистских организаций, с этой подлинной мафией Федеративной Германии? Стоит ей произнести еще хотя бы одно слово — и перед прокурором, возможно, закроется последняя лазейка, через которую он мог бы ускользнуть в безответственность.
Конечно, Агнесса сразу заметила настороженную недоверчивость прокурора, но нашла ее вполне естественной: государственная власть в его лице обязана быть настороже, чтобы отличить истину от лжи, справедливое обвинение от злостного навета.
— Я вполне сознаю свою ответственность, господин прокурор, — в тон ему заговорила Агнесса, — и опираюсь исключительно на факты и документы. Так, мне достоверно известно, что преступники, похитившие моего мужа, увезли его в замок барона Остермарк, и там…
Это был наихудший из всех вариантов, какие только мог представить себе прокурор. Замок барона Остермарк! Секретнейший филиал ведомства генерала Гелена! И ему, помощнику прокурора, скромному государственному чиновнику, официально заявляют о преступном похищении и заточении в замке Остермарк ученого-химика Гельмута Шрамма. Нет, он не слышал, не имел права слышать то, что произнесли сейчас уста этой фрау Агнессы Шрамм! А может, она и в самом деле безумная, как это удостоверил, по собственным ее словам, полицейский врач, и вся история с похищением Гельмута Шрамма — плод ее расстроенного воображения?..
— Простите, фрау Шрамм, — очень строго произнес прокурор, уставившись на Агнессу пристальным, почти гипнотическим, как ему казалось, взглядом. — Если не ошибаюсь, вы находились некоторое время на излечении в мюнхенской психиатрической больнице?
Агнесса молча достала из сумочки справку, выданную доктором Шмицем, и протянула ее прокурору.
— Так-так… Но доктор Шмиц, о котором вам будто бы известны некоторые компрометирующие его данные, подвергся, видимо, известному моральному давлению… Помимо того, согласитесь, что душевноздоровые люди не имеют надобности носить при себе такого рода бумаги… Все это наводит меня на мысль, что ваши жалобы и обвинения… — Прокурор встал из-за стола. — Словом, я должен навести о вас некоторые справки. Сама странность, даже неправдоподобность ваших утверждений обязывает меня…
Прокурор позвонил, и на пороге его кабинета почти тотчас же возникла секретарша: то была фрейлейн Гертруда Якобс.
— Проводите, пожалуйста, фрау Шрамм.
— О, Трудхен! — воскликнула Агнесса. — А я и не знала, что ты…
— Прошу вас! — резко прервала фрейлейн Якобс, шагнула к выходу и широко распахнула перед посетительницей дверь.
Дома Агнессу ожидала бледная, взволнованная Эвелина.
— Тролль только что узнал, что сегодня ночью Гельмута увезли из Остер марка.
— Куда?
Эвелина молча пожала плечами.
— Это я, я виновата!
— Ты ездила в Остермарк?!
— Да…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дело о похищении Гельмута Шрамма постепенно приобретало все более сложный, запутанный характер, какой присущ будто бы лишь литературным произведениям детективного жанра. Действительно, ни один детективный роман, какой бы сильной фантазией ни обладал его автор, не в состоянии ни угнаться за хитросплетениями живой жизни, ни превзойти ту профессиональную изощренность, какая присуща операциям современных разведок, оснащенных вековым опытом и тончайшими достижениями техники. Дело Гельмута Шрамма, по крайней мере поначалу, отличалось как раз исключительной простотой оперативного замысла. Похитить ученого, чтобы завладеть его научным открытием, — рядовая, банальная операция, каких немало насчитывается на совести западных разведок, и прежде всего американской Си-Ай-Си. Но на этот раз операция оказалась значительно сложнее, чем рассчитывали ее инициаторы. Глубокая преданность и любовь Агнессы Шрамм к своему мужу, душевная высота Эвелины Петерс, непримиримая ненависть маленького Германа Ангста ко всем видам и разновидностям фашизма, а главное, твердость духа самого Гельмута Шрамма — все это поставило “операцию” на грань провала…
Конечно, Гельмут не мог знать, что Агнесса побывала в замке Остермарк, и потому не понимал, какая причина побудила их переселить его в новое помещение. Так или иначе, но однажды утром Гельмут проснулся в сравнительно большой, светлой, странно круглой комнате, обставленной удобной современной мебелью. Однако сама комната являла такой же старинный, замковый вид, как и та, прежняя: высокий, сводчатый потолок; стены, сложенные из крупного, тесаного, чуть замшелого камня, источавшего сырость; высоко, под самым потолком, расположенные стрельчатые окна, открытые в синее небо и более всего походившие на бойницы. Замковая башня? По всей вероятности, так…
Первой мыслью Гельмута было, что его переместили в пределах того же здания, предварительно одурманив каким-либо снадобьем, подмешанным в пищу: он и сейчас еще находился в полусонном состоянии. Но по мере того как он приходил в себя, из глубин сознания стали всплывать на поверхность неясные воспоминания, точнее, обрывки, клочки воспоминаний, связанные с чисто физическими ощущениями. Вот его несут куда-то: он явственно слышит слитный топот ног и чей-то сердитый, повелительный голос; затем непривычно свежий воздух холодит его лицо; его слух оглушает странно-сильный, ревущий звук: похоже, что запустили пропеллер самолета; после того — забвение, сквозь которое он ощущает лишь легкую вибрацию всего тела, создающую приятное чувство невесомости. Но вот вибрация кончилась, будто ее выключили, к нему снова вернулась утраченная тяжесть, и этот резкий переход, помнится, был ему неприятен. Опять его несут куда-то, теперь уже сквозь знойный, душный, чуть не обжигающий воздух, насыщенный ароматами знакомых трав, деревьев, цветов; тот же воздух и здесь, в этой башенной комнате, лишь охлажденный камнем. Далее — знакомое ощущение быстрой автомобильной езды, и опять, топоча ногами, несут его какие-то люди, и опять слышится чей-то резкий, повелительный, хотя и приглушенный, голос. И вот, наконец, он приходит в себя на этой опрятной, мягкой постели: на чистых хрустящих простынях, иод легким шелковым одеялом…
Ясно, его доставили сюда на самолете. Но где же он находится? Гельмут невольно перевел взгляд на высокие, узкие окна, открытые в синее небо. Это не Германия, такого неба нет пи в одном самом южном уголке его родины; нет и такого воздуха, что густыми, благоуханными волнами вливается сейчас в комнату сквозь окна-бойницы. Да и стали бы они перевозить его на самолете, если бы он оставался в Германии! Но где же все-таки находится его тюрьма? В Испании? В Аргентине? В Бразилии?
Вероятнее всего, в Испании. В самом деле, откуда взяться феодальному замку в Аргентине или Бразилии, в странах, захваченных европейцами лишь в новое время? Испания со всех точек зрения наиболее правдоподобный вариант. Известно, что страна эта — истинный рай для бывших нацистов: здесь они пользуются покровительством самого каудильо, полуфеодальной испанской знати, высшего католического духовенства. Здесь у них свои опорные пункты, коммерческие и промышленные предприятия, эсэсовские и даже гестаповские штаб-квартиры, перебравшиеся, сюда накануне разгрома третьего рейха. Очевидно, его исчезновение получило в. Германии огласку, и они сочли за лучшее убрать его оттуда и водворить в один из тайных своих притонов в глухой испанской провинции…
Гельмут поднялся с кровати и с удивлением обнаружил, что на коврике стоят его начищенные до зеркального блеска ботинки, на специальном деревянном подставе висит свежеотутюженный костюм, а на старинной каменной скамье расположились два его чемодана. Какая трогательная заботливость! Видимо, те, от кого зависит его судьба, убедились, что угрозами от него ничего не добиться. И решили действовать более мягкими методами. Раз так — ему следует теперь быть вдвойне и даже втройне настороже. Ознакомившись со своим новым жилищем, Гельмут убедился, что оно, во всяком случае, обладает теми минимальными удобствами, которые делают пребывание в нем если не слишком приятным, то вполне терпимым. Он с удовольствием помылся под краном ледяной водой, побрился электрической бритвой, оделся и принял, наконец, тот вид, который обычно называл про себя “внешней оболочкой Гельмута Шрамма”. Оглядев себя в зеркале, вмонтированном в платяной шкаф, он довольно улыбнулся — едва ли не впервые за время своей неволи.
О, как же он сразу не приметил эти полки, битком набитые новыми и новейшими книгами по химии на немецком, французском, английском и русском языках! Тут имелись и комплекты основных химических журналов вплоть до последних номеров. Особенно полно была представлена русская химия, притом все ее разделы. Как хорошо, что в свое время он изучил русский язык, по крайней мере настолько, чтобы свободно читать советскую химическую литературу…
Гельмут с давно не испытываемым чувством радости уселся за рабочий стол, на котором чьей-то щедрой рукой были разложены всевозможные письменные принадлежности, и углубился в чтение. Да, скучать здесь ему, во всяком случае, не придется…
— Войдите!
Ну, это уже чрезмерная вежливость: просить у заключенного разрешения войти. И какой деликатный стук!
Ключ со звоном повернулся в замке, тяжелая дверь, толщиной чуть не в полметра, со скрипом и визгом уступила чьему-то усилию, и на пороге показались два человека. Испанцы? Аргентинцы? Бразильцы? Ну, один-то, оставшийся стоять у двери, с револьвером, небрежно засунутым за пояс, во всяком случае, немец, — в этом он не может ошибиться! Другой — молодой, смуглый, черноусый, с озорными, разбойничьими глазами, явно южного типа — шагнул в комнату, неся на вытянутых руках поднос, уставленный разной снедью. Осторожно опустив поднос на небольшой круглый стол, он сделал в сторону Гельмута приглашающий жест, затем, не сводя с узника глаз, попятился спиной к двери.
— Кто вы такие? — громко и властно спросил Гельмут по-немецки. — Что это за дом? В какой стране я нахожусь?
Молчание.
— Знайте же: я — Гельмут Шрамм, ученый, химик из германского города Бремена! Меня насильно привезли в вашу страну и заточили в этом замке! Вы ответите за это преступление наравне с вашими хозяевами!..
Молчание. На всякий случай Гельмут повторил эти слова по-французски, затем по-английски; испанского он не знал. Ему показалось, что “эсэсовец”, стоявший у порога, чуть заметно усмехнулся. Ясно, он все понял, но вступать с узником в разговоры ему, видимо, не положено. Замкнув дверь, оба посетителя удалились.
Так начался для Гельмута первый день в новом месте его заключения.
Едва Гельмут завершил свой завтрак, как снова послышался стук в дверь. На этот раз Гельмут решил промолчать: ему хотелось проверить, насколько серьезно считаются с ним хозяева замка. Увы, стук не повторился. Дверь медленно, с душераздирающим визгом повернулась на ржавых петлях, впустила уже знакомого Гельмуту мистера Смита и вновь закрылась.
— Здравствуйте, господин Шрамм!
— Здравствуйте, господин Смит. Вы что же, следуете за мной по пятам?
— Что делать, ваше бессмысленное упорство причиняет мне немало хлопот… Разрешите сесть?
— Садитесь. Уж не рассчитываете ли вы, что здесь, в Испании, я стану более сговорчивым?
— В Испании? — Смит пожал плечами, как человек, который слышит явную нелепость. — Почему в Испании? В прошлый раз вы вообразили, что находитесь в Америке…
— Не пытайтесь ввести меня в заблуждение, Смит. Почему в Испании? Да потому, что в Германии мои друзья напали на мой след и вы сочли за лучшее переправить меня на самолете в Испанию. Мы беседуем с вами сейчас в одном из замков, принадлежащих здешним пособникам нацистов…
— Допустим на минуту, что ваше умозаключение правильно, — холодно отозвался Смит. — Но в этом случае вам следует сделать и дальнейший вывод: уж теперь-то вы целиком в нашей власти и все, что вам остается, — это подчиниться нашим требованиям.
— Я сделал для себя другой вывод.
— Видите ли, Шрамм, я убежден, что единственный источник так называемого бесстрашия — недостаток воображения. В Прошлый раз вы рассердились на меня, когда я сообщил вам о действиях некоторых наших единомышленников. Увы, мы и в дальнейшем не сможем удержать тех, кто настаивает на самых жестоких и решительных мерах…
— Можете не повторяться, Смит. — Гельмут встал. — Я уже тогда понял, с кем имею дело.
— Но вы же сами избрали свой жребий… — Смит остался сидеть, видимо, он еще не сказал своего последнего слова. — Надеюсь, вы удовлетворены вашим новым жилищем?
— Вполне.
— Быть может, у вас имеются какие-либо просьбы, пожелания?
— Не знаю, кому я обязан этим, — Гельмут указал на полку с книгами, — но если позволите, я представлю дополнительный список книг и журналов. За последние полтора года, увлеченный своей работой, я не имел времени следить за развитием некоторых разделов химии, прежде всего советской…
— Мы как раз выписали для вас из России всю новейшую химическую литературу, она уже прибыла и будет вам сегодня доставлена. Кстати, какого вы мнения о советской химии?
— Самого высокого.
— Вот как — это для меня неожиданность!.. Об их военной химии?
— Я не считаю, что военная химия — особый раздел химической науки. Военная химия — это всего лишь использование тех или иных достижений химии для военных целей.
— Понятно. Но раз вы поставили советской химии такой высокий балл, следовательно…
— Совершенно верно, — подтвердил Гельмут. — Но я не думаю, чтобы они собирались вести химическую войну.
— Не думаете? — Смит помолчал, склонив голову и как бы взвешивая слова собеседника, затем резким движением вскинул на него глаза. — Вы что же, верите в их хваленое миролюбие?
— Видите ли, Смит, я считаю, что для них война, равно ядерная, химическая, бактериологическая, — нелепость, бессмыслица. Да-да, совершенная бессмыслица! Они имеют у себя дома все, что им надо, чтобы прекрасно устроить свою жизнь. Это же не просто государство, это целый материк!.. Зачем им война? Что способна она принести им даже в случае победы? Разрушения? Задержку в развитии? Нет, им война не нужна, и, когда они утверждают это, я верю их искренности…
— Ну, а нам?.. Зачем, по-вашему, нужна нам война? Как вы думаете?
— По-моему? — Гельмут пожал плечами. — По-моему, и вам, Соединенным Штатам, война ни к чему — То есть вам лично война, может быть, и нужна: вы же профессиональный убийца, Смит. Вы и сюда явились затем, чтобы угрожать мне пытками и смертью, если я откажусь снабдить вас самым дешевым и эффективным средством для уничтожения сотен миллионов людей…
— Вы заблуждаетесь, Шрамм! — Смит с достоинством откинул свою круглую голову. — Я не убийца — я политик, и не моя вина, если современная политика требует миллионы трупов и реки крови! Так уж сложилась судьба человечества, что сейчас оказались друг против друга две силы: мы и они! Западная цивилизация или коммунистическое варварство! Вы в ужасе воздеваете руки при мысли о разрушениях, угрожающих миру, потому что не умеете распознать их близнеца — созидание! Вы воспитаны на отжившем, старомодном гуманизме и готовы отступиться от великого наследия ваших предков, лишь бы избежать войны. Неужели вы не способны подняться над собой, преодолеть ту убогую мораль, в которой вас воспитала ваша мещанская семья, — вы, сын народа, давшего миру великого Гитлера?..
— “Великого Гитлера”?.. — с презрением повторил Гельмут. — На этом можно и закончить наше собеседование, мистер Смит.
— Я не хочу, чтобы вы поняли меня ложно, Шрамм. Конечно, ваш Гитлер был лишь великим предтечей, слепым оракулом, указавшим человечеству путь, и на наши с вами страны, на наше положение, на нас с вами легла задача…
— Довольно, Смит, я больше не буду вас слушать!
— Как вам будет угодно, — примирительно сказал Смит. — Но прежде чем уйти, я хочу попросить вас об одном одолжении. Вы догадываетесь, с какой целью снабдили мы вас новейшей химической литературой?
— Нет.
— Скажу прямо: нам необходимо узнать, есть ли у русских нечто подобное вашему мортину. Мы понимаем, конечно, что химия поражающих веществ — дело глубоко секретное и русские не станут открыто писать о своих достижениях или неудачах в этой области. Но вы — именно вы, Шрамм! — сможете, без сомнения, вычитать из их специальных книг и журналов, как далеко подвинулись они на этом пути. Ведь тут прежде всего требуется известный уровень развития химии, определенных ее разделов. Не так ли?
— Если вас способен удовлетворить общий ответ, то я уже сейчас могу сказать вам: такого уровня советская химическая наука достигла лет восемь — десять назад. Другой вопрос: пошли ли советские ученые по тому пути, который привёл меня к созданию мортина?
— Именно это мы и хотели бы знать.
— Задача нелегкая, но я попытаюсь…
— Благодарю вас, господин Шрамм, — с неким подобием чувства сказал Смит. — И наконец, последнее. Не нужен ли вам помощник, который выполнял бы для вас всю, так сказать, черную работу: проглядывал бы тексты, подбирал бы цитаты. У нас имеется подходящий человек, к тому же он ваш соотечественник.
— Вы хотите приставить ко мне шпиона? Ведь для подобной работы пригоден лишь человек, знающий химическую формулу мортина. Нет, я обойдусь без помощника!..
Одна тайная мысль руководила Гельмутом, когда он дал согласие на предложение Смита: если выяснится, что русские владеют секретом изготовления вещества, близкого по своим свойствам мортину, то самая идея химической войны окажется в таком же тупике, как идея войны ядерной. Ну, а если он, Гельмут, убедится, что русские отстали в производстве поражающих материалов или же вовсе пренебрегли этой отраслью химической науки?.. Что ж, у него еще хватит времени решить, как повести себя в этом последнем случае. Так или иначе, но предложение Смита кладет конец его вынужденной бездеятельности. Теперь, даже находясь в заключении, он снова сможет принять участие в общей жизни: от его труда, от его разума, от его воли будет в этом мире что-то зависеть… Опять стук в дверь! И опять, не дождавшись отклика, кто-то бесцеремонно вторгся в его жилище. Сначала показалась тележка, доверху груженная книгами, за ней кативший ее молодой “испанец”, который приносил ему утром еду, а следом за ним и “эсэсовец”. Пока “испанец” молча выкладывал книги на рабочий стол Гельмута, “эсэсовец” сторожил у порога. Наконец оба удалились, но прежде чем закрыть за собой дверь, они впустили в комнату нового, незнакомого Гельмуту человека.
— Добрый день, господин Шрамм! — обратился к нему посетитель по-немецки. — Разрешите представиться: Густав Штубе из Мюнхена.
— Что вам от меня надо? — хмуро отозвался Гельмут, не вставая из-за стола. — Зачем вы меня беспокоите?
Посетитель был примерно одних лет с Гельмутом. Худо”, среднего роста, белокурый, с высоким, узким лбом, прямым тонким носом с нервно подрагивающими крыльями и с удивительно маленькими черными глазами, сидящими в глубине глазниц. Не отвечая Гельмуту на его резко поставленный вопрос, Густав Штубе подвинул ближе к столу кресло и уселся в него.
— Вы спрашиваете, что мне от вас нужно? — неторопливо заговорил Штубе. — Об этом вы сейчас узнаете. Во всяком случае, я ваш доброжелатель, как ни банально звучит подобное определение. Что касается моей специальности, то мы с вами до некоторой степени коллеги: я химик, хотя и недоучившийся. Вам предложили взять “меня в помощники, но вы отказались, справедливо полагая, что в моем лице в ваше скромное жилище проникнет шпион…
— Однако это не помешало вам…
— Да, это не помешало мне пренебречь вашим запретом и свести с вами знакомство. Мои побуждения? Как-никак мы оба с вами — немцы, и к тому еще сверстники. Разве это не достаточное основание для знакомства?
— Нет, не достаточное. Немцы, знаете ли, бывают разные.
— Ну, в вашем положении выбирать не приходится, Шрамм. Ведь я явился сюда для того, чтобы помочь вам, более того — спасти вас от верной гибели.
— Вы лжете, господин Штубе, вы явились сюда не по своей воле: вас подослали негодяи, которые держат меня в заключении.
— Разумеется, так. Но из этого вовсе не следует, что я желаю вам зла. Совсем напротив, я хочу спасти для нашей Германии молодого, многообещающего ученого Гельмута Шрамма! Слушайте же меня, Гельмут Шрамм! — Штубе чуть приподнялся в кресле и воздел руку, как бы призывая к вниманию. — У этих людей нет от меня тайн, я связан с ними на жизнь и на смерть. Знайте же: они решили убить вас, если вы не откроете им тайну вашего мортина!
— Мне это известно, господин Штубе.
— Но они убьют вас, даже если вы откроете им формулу мортина!
— И это мне известно, господин Штубе, — намеренно спокойным голосом сказал Гельмут: его раздражал крикливый пафос посетителя.
— И все же у вас есть выход…
— Выход? Вы же сами говорите: они решили убить меня и в том и в другом случае.
— Да, но есть третий, спасительный вариант! Пойти с нами, всем сердцем, всей душой принять нашу великую доктрину! Пусть вашим вкладом будет созданное вами идеальное химическое оружие! Мы поднимем вас на такую высоту…
Гельмуту было всего семь лет, когда труп Гитлера облили бензином и сожгли во дворе имперской канцелярии в глубокой воронке, образованной взрывом русской мины. Но из чужих рассказов и прочитанных книг у него создалось свое собственное отчетливое представление о бессмысленно-выспренней, оглушающей манере нацистов внушать людям ненависть и отвращение ко всему истинно высокому и светлому. И сейчас в голосе этого молодого немца, его сверстника, почудился Гельмуту отзвук тех истошных речей, которые целых тринадцать лет терзали слух и душу немецкого народа…
— Замолчите, Штубе, — с трудом сдерживая себя, прервал посетителя Гельмут. — Я уже сказал вам: предпочитаю смерть.
— Что ж, дело ваше, — холодно и враждебно сказал посетитель. — А вы отдаете себе отчет в том, что это такое — смерть? Смерть — это значит, что вас никогда и нигде не будет… Никогда и нигде… Вдумайтесь в эти слова, Шрамм! Вы скажете — такова судьба всего живого. Но это общие рассуждения, а дело идет о вашей смерти! О вашей, Шрамм!
Лицо Густава Штубе побелело и задергалось тиком, под левым глазом задрожал какой-то мускул, в чертах проступило как бы безумие, и казалось, он вот-вот забьется в припадке.
— Знайте же: когда придет срок, они убьют вас и труп ваш выбросят на дорогу, как если бы вы стали жертвой автомобильной аварии, — говорил Штубе ровным и вместе с тем странно вздрагивающим голосом. — И вот представьте: ваш мозг лежит на свинцовом столе прозекторской, тут же сердце, печень… Это вас — вас, Гельмут Шрамм! — потрошат после смерти. А за широким окном стоят белые облака, жаркая тишина летнего воскресного полдня. Все разъехались по дачам… Чего стоят в этом свете, Шрамм, все ваши “моральные принципы”?! Словесная труха, не более того…
Гельмут невольно содрогнулся, и не потому, что его ужаснул образ смерти — его, Гельмута, смерти! — нарисованный Густавом Штубе. Нет, этот молодой человек был так бесконечно далек от всего того, чем и во имя чего жил Гельмут, что не мог задеть его. Его ужаснула самая фразеология Штубе, его речь, выработанная в застенках гестапо и рассчитанная па слабый человеческий дух, колеблющийся между верностью и предательством. Значит, не канула в вечность, не испепелилась в бензиновом костре эта гнусная человеческая формация, возникшая в Германии в начале тридцатых годов!
Конечно, он мог прогнать этого Штубе, но ему не хотелось давать волю гневу или раздражению: его положение узника, предстоящие ему испытания обязывали его к выдержке.
— Смерть, умирание… — отозвался он небрежно. — Эту работу, в конце концов, придется проделать каждому, в том числе и вам, Штубе. Послушайте-ка, приходилось вам когда-нибудь слышать такую фамилию — Кант? Иммануил Кант?
— Кант? Это кто такой?
— Один старый немец, умерший более полутораста лет назад. Ему принадлежит фраза, которая на пороге моей юности определила всю мою духовную жизнь. Вот эта фраза: “Чем дольше я живу в этом мире, тем больше дивлюсь двум вещам: звездному небу надо мной и нравственному закону во мне”. Это и есть мой ответ на ваше предложение, Штубе!
— Все декламируете? — с нескрываемым презрением произнес Штубе.
— Декламирую, Штубе. А теперь отправляйтесь к вашему Смиту…
— К Смиту? Это кто же такой?
— Американец, который удостаивает меня своими визитами.
— Вот вы о ком! Да он вовсе не Смит, а Листер, Генри Листер, один из воротил общества Джона Берча, апостол химической войны!
— Как? Тот самый Листер, один из идеологов североамериканских нацистов?
— Вот именно, тот самый Листер! Быть может, вас интересует, где вы находитесь? В Испании, мой друг, в железных руках СС! Вот уж, верно, не думали, что такое возможно двадцать лет спустя после крушения третьего рейха и процесса в Нюрнберге? А? То ли еще будет!..
“Так откровенничают лишь с тем, кто обречен на смерть”, — сказал себе Гельмут по уходе Штубе, уселся за рабочий стол и углубился в книги.
Агнесса прилетела в Мадрид ранним воскресным утром — в городе еще стояла прохлада — и прямо с аэровокзала решила ехать по адресу, который ей дала Эвелина.
— Эмбахадорес, — сказала она водителю такси.
— Улица? Дом?
— Эмбахадорес.
По настойчивому указанию, полученному от Эвелины, Агнесса не должна была называть водителю адрес, по которому она направлялась, и ей предстояло самой отыскать в Эмбахадоресе — рабочем квартале Мадрида — нужную улицу и дом.
Водитель пожал плечами — мало ли какие странности бывают у пассажиров, к тому же иностранцев! — и машина тронулась. В том смятении, в каком находилась Агнесса все последние дни, она не испытывала ни малейшего интереса к испанской столице, через которую мчалась машина. Погруженная в тревожные мысли, она вздрогнула от неожиданности, когда водитель, резко затормозив, воскликнул:
— Эмбахадорес!
Агнесса уплатила по счетчику и собиралась было выйти из машины. Вдруг водитель, глядя перед собой, негромко обратился к ней на ломаном французском языке, полагая, видимо, что этот язык скорее знаком иностранке, чем испанский:
— За вами следят. Я вижу в зеркальце машину, которая преследует нас от аэровокзала… Первый двор по этой стороне улицы проходной. Сверните туда, и вы попадете в переулки. Там они вас потеряют. Торопитесь…
— Благодарю вас.
Право, ей везет на водителей такси: вот уже второй принимает доброе участие в ее судьбе…
Агнесса быстро достигла указанных ей ворот, и вот она уже почти бегом пересекает обширный двор, густо населенный беднотой. Множество детей, одетых в лохмотья, играют на замусоренной земле в свои нехитрые игры; на ржавых до красноты железных балконах, лепящихся к грязным, источенным сыростью стенам, развешано для просушки дешевое, яркоцветное, застиранное белье; двор изрыт землянками — в этих импровизированных квартирах ютятся, видимо, безработные. Вся эта картина промелькнула мимо Агнессы со скоростью киноленты. Затем сквозь другие ворота она выбегает в узкий переулок, уставленный такими же золотушными домами и домиками. Дальше, дальше! Переулок за переулком — целый лабиринт переулков, из которого Агнесса выбирается наконец на какую-то улицу, где уже можно затеряться в толпе прохожих. Она заходит в крохотное, на несколько столиков, пустое кафе и произносит по-испански слово “кофе”. Ей необходимо спокойно посидеть, прийти в себя, успокоиться. Имитируя спокойствие, она мелкими глотками пьет кофе, поданное ей юной, лет пятнадцати, официанткой, и напряженно размышляет, как быть дальше. Она чувствует себя очень одинокой и несчастной в этом большом и враждебном городе, куда прилетела по следу мужа: Леман и Ангст согласно утверждали, что Гельмута увезли в Испанию. Слежка за ней, Агнессой, подтверждает правильность этих сведений…
Одна, без знания языка, в чужом городе, где полиция уже извещена о ее приезде и, видимо, о той цели, которая привела ее сюда. Как отыскать людей, к которым ее направили? Кого спросить, где находится та улица и тот дом, в котором живут эти люди, и в то же время не навести полицейских ищеек на их след? Агнесса глотает кофе, с трудом удерживаясь от слез; ей страшно покинуть это маленькое, уютное кафе и выйти на опасный простор испанской столицы. Она так устала от всех злоключений последних недель, от горестного страха за Гельмута, от неравной борьбы с неведомым и могущественным противником, от постоянного внутреннего напряжения, уже толкнувшего ее раз на ложный шаг, который, быть может, ухудшил положение Гельмута. Но распускаться нельзя, надо крепко держать себя в руках: сейчас все зависит от ее самообладания…
Агнесса подзывает юную черноглазую официантку и, беззаботно улыбаясь, показывает ей записку, на которой Герман Ангст написал адрес своих испанских друзей.
— Где? — спрашивает Агнесса по-испански; это одно из тех слов, которые она вызубрила перед отъездом.
Девушка быстро и охотно, с оживленными жестами, говорит что-то в ответ, но Агнесса не понимает ее и, продолжая улыбаться, отрицательно мотает головой.
— О! — восклицает девушка, хватает записку и выбегает в заднее помещение кафе.
Агнесса с ужасом смотрит ей вслед, но не проходит и полминуты, как девушка возвращается обратно, ведя за собой пожилого, очень толстого испанца в белом поварском колпаке, со смугло-оливковым цветом лица и черными, круглыми, как маслины, глазами. Девушка странным образом похожа на него, и Агнесса решает, что это ее отец, владелец маленького кафе. Держа в толстых пальцах заветную записку, испанец с любезным видом подходит к Агнессе и обращается к ней на хорошем французском языке:
— Мадам интересуется, как пройти по этому адресу?
— Да-да…
— Нет ли тут какой-нибудь ошибки? Известно ли мадам, что на этой улице обитает лишь грязный рабочий сброд?
— Эмбахадорес? — говорит Агнесса.
— Совершенно верно — Эмбахадорес!. — радостно подтверждает толстяк. — Я вижу, мадам неплохо подготовилась к путешествию по нашей столице!
— Во всяком случае, — отвечает Агнесса, — мадам отдает себе полный отчет в том, куда и к кому она идет: в Эмбахадорес живут родные ее старой служанки, которая Просила мадам навестить их и передать кое-какие подарки…
— О, мадам, вероятно, очень добра, если снисходит к таким людям…
Мадам приехала в эту прекрасную страну как туристка и не считала возможным отказать своей старой служанке в таком маленьком одолжении…
— Но, быть может, мадам позволит, чтобы моя Игнасия проводила мадам, это не так далеко отсюда…
— Нет-нет, — решительно говорит Агнесса и встает. — Я не имею права лишать ваше кафе единственной официантки…
— Ну хотя бы до угла, — настаивает толстяк. — А там Игнасия покажет вам, как пройти…
— Благодарю вас, — соглашается Агнесса и берет из толстых пальцев испанца записку Германа Ангста; в конце концов, ей даже лучше показаться на улице вместе с юной испаночкой, это может сбить с толку полицейских ищеек, если они еще гоняются по городу за одинокой иностранкой. — Идемте, милая Игнасия!
Они выходят вдвоем из дверей кафе и сразу вступают в пестрый людской поток. Девушка неумолчно болтает, вставляя в свою речь, в надежде быть понятой, отдельные французские слова. Она поминутно указывает Агнессе на какие-то здания, чем-то, видимо, примечательные; на проходящих мимо военных в каких-то странных фуражках — каскетка с козырьком, приподнятым сзади, — восхищенно шепча при этом в самое ухо Агнессы: “Гуардиа сивиль”; с милой усмешкой — на людей в черных сутанах; с кокетливой жалостью — на юных студентов, одетых зачастую Как оборванцы: в драные брюки и в сандалии на босу ногу.
— О, — сочувственно восклицает Игнасия, — у нас так дорого стоит учиться!
В своей озабоченности Агнесса обратила внимание лишь на важно ступающих представителей гуардиа сивиль — гражданской гвардии — этой главной опоры жестокого режима генерала Франко, испанских эсэсовцев, о которых ей уже приходилось читать и слышать. Каждый из них, казалось ей, так или иначе, причастен к судьбе Гельмута, повинен в ее, Агнессы, несчастье. Но она лишь скользит по ним взглядом, чтобы не обратить на себя их внимание; она то и дело одергивает Игнасию, убеждая ее жестами вести себя более скромно, но девушка то ли не понимает свою спутницу, то ли не может ничего поделать с собой и все говорит, говорит, сопровождая чуть ли не каждое слово страстной жестикуляцией…
— Агнесса!
Это восторженно восклицает некий молодой человек, и ошеломленная Агнесса не сразу понимает, что перед ней Леман, Артур Леман.
В первое мгновение Агнесса испытала чувство радости, почти счастья — наконец-то свой, родной человек! Но немедленно вслед за тем, едва это чувство успело оформиться, ее охватил гнев.
— Да-да, Агнесса! Что тебе нужно от меня? Зачем ты меня преследуешь? Который из твоих хозяев подослал тебя ко мне?
— Но, Агнесса, я же…
— Помолчи!
Она ласково взяла Игнасию за руку и на какой-то смеси испанского и французского дала ей понять, что ее миссия окончена. Впрочем, девушка и сама догадалась об этом: она жестами показала Агнессе дорогу — прямо, потом направо, потом налево, потом опять направо, — поцеловала ее, словно клюнула в щеку, и побежала прочь.
Агнесса с грустью поглядела ей вслед, затем повернулась к Леману.
— Где Гельмут? — спросила она коротко и резко.
— Я не знаю пока…
— Но он здесь, в Испании?
— Конечно, я же говорил тебе… А меня направили сюда по твоему следу. Сюда же явились и другие., Ну, те, что связаны с делом Гельмута.
— Кто они такие?
— Я не знаю пока…
— Не знаешь пока? Если ты ничего не знаешь — зачем ты мне нужен?
— Я же хочу помочь тебе, Агнесса. Тебе и Гельмуту…
— Помочь… — горько повторила Агнесса. — Будто не ты предал Гельмута! Будто не ты виновник всех наших бед! Если бы не ты — мы с Гельмутом…
— Ты увидишь, Агнесса, — в голосе Лемана звучала глубокая искренность, — ты увидишь, на что я способен, чтобы искупить свою вину… Я не пожалею жизни…
— Чьей? Моей? Гельмута?
— Зачем ты так жестоко говоришь со мной, Агнесса? Помнишь, ты сказала: надо иметь хоть одного человека на земле, которому открыта наша душа, какой бы она ни была… Я поверил тебе тогда… я стал совсем другим…
— Да-да, Артур, прости меня! — будто движимая внезапным порывом, воскликнула Агнесса, испугавшись, что может оттолкнуть Лемана. — Я несправедлива к тебе, но мне так трудно сейчас…
Это было игрой в искренность, но Агнесса твердо была уверена, что Леману, вообразившему себя самоотверженным защитником слабой женщины, не под силу разгадать ее игру.
— Ничего, Агнесса, увидишь, все будет хорошо, — заговорил он самоуверенно. — Дай мне только день-два, чтобы навести необходимые справки, начать ориентироваться… Где ты поселилась?
— Пока нигде…
— Хочешь, я устрою тебя в той гостинице, где я остановился? Недорого, удобно, на главной улице города.
— Что ты, Артур! За мной следят, они тотчас же арестуют меня…
— Если бы они решили арестовать тебя, ты уже давно сидела бы под замком. Их интересуют сейчас твои связи, адреса, по которым ты ходишь. У тебя есть тут знакомые? Что это за девушка, которая шла с тобой?
— Случайное знакомство: она взялась проводить меня по одному адресу…
— По какому адресу?.. Почему ты скрываешь от меня, Агнесса? Ты не доверяешь мне?
— Я доверяю тебе во всем, что касается меня лично. Но я не имею права доверять кому бы то ни было судьбу других людей. Да и тебе, Артур, лучше не знать, куда я направляюсь, чем лгать… твоему начальству. Это всегда проще, не правда ли?
— Возможно, возможно… А ты уверена в этих твоих знакомых?
— Уверена.
— Кто дал тебе их адрес? Доктор Петерс? Герман Ангст?
— Я не знаю таких… — с трудом владея собой, сказала Агнесса. — Что это за люди?
— Не надо лгать, Агнесса! — усмехнулся Леман. — В Пул-лахе все известно…
— Что — все?
— Ну, все. Ангста арестовали через час после твоего отлета в Мадрид. Тяжкий служебный проступок: выдача секретных сведений…
— Эвелина?
— Эвелина Петерс для них всего лишь своевольная дамочка, любительница запретных приключений. О ее деятельности сообщено мужу для сведения и принятия мер. Единственно, что грозит ей, — увольнение со службы за то, что она способствовала твоему бегству из больницы.
— Артур, это ты выдал Ангста?
— Я.
— Зачем ты это сделал? — Ради тебя, Агнесса.
— Ради меня?
— Да, мне надо было завоевать доверие в Пуллахе, чтобы лучше помогать тебе и Гельмуту. Там уже заподозрили меня, и мне пришлось принести в жертву этого карлика… Его все равно скоро разоблачили бы — он совсем потерял голову из-за этой Петерс! Да и тебе он уже был ни к чему.
— Каким образом ты узнал, что Эвелина и Ангст…
— По агентурным сведениям было известно, что ты дружишь с Петерс. Однажды мне удалось проследить, как она и Ангст вошли в церковь в старом городе. Я припугнул сторожа, и он устроил так, что я слышал каждое их слово… Только ты напрасно огорчаешься: этот Ангст принадлежит не к лучшим сынам человечества. Простой полицейский шпик!.. Только и всего.
— Да-да, простой полицейский шпик… — с каким-то сложным выражением повторила Агнесса. — Что же теперь ему грозит?
— Таких не судят во избежание огласки. Да и не так легко подобрать закон.
— Значит, тайная расправа?
— В этом роде.
— “В этом роде”…
— Послушай, Агнесса! А разве сам я не в таком же положении, в каком был Ангст? Разве мне не грозит арест и смерть, как только им станет известно о моей двойной игре? Но я иду на это, иду ради тебя, без всякой надежды, что ты когда-нибудь… Ах, Агнесса, я же знаю, что ты любишь одного Гельмута, и все же стараюсь спасти его, хотя его спасение — могила моей любви…
Агнесса молчала. Ей хотелось сказать Артуру, что для полицейского осведомителя он слишком красноречив, но она растерялась перед тем словесным потоком, который он обрушил на нее. В самом деле, что могла она ответить ему?..
— Бедный Артур! — сказала она неожиданно для себя. — Мой бедный друг…
— Агнесса! — Он схватил ее руку. — Пусть будет что будет, но я пройду свой путь до конца!
— Спасибо, Артур… Скажи, где и когда мы встретимся?
— Приходи завтра утром ко мне в гостиницу “Кастилия”. Это на Гран-Виа, главной улице Мадрида. Ну, к десяти часам.
— Хорошо, Артур, я приду.
Они разошлись, но Агнесса несколько раз оглядывалась, желая убедиться, что Артур не идет за ней следом. Ей надо было во что бы то ни стало сохранить тайну, доверенную ей Эвелиной и Ангстом. К тому же по указанному адресу ее ожидало единственное верное убежище во всем этом враждебном ей мире. Один раз, оглянувшись, она встретилась с Артуром взглядом: он стоял в отдалении и глядел ей вслед. Гнев охватил Агнессу, она сделала резкий отстраняющий жест. В сущности, вопреки всем своим клятвам и уверениям он ничего существенного пока для нее не сделал. У него одна забота: соблюсти строжайший баланс между интересами своего начальства и служением ей, Агнессе. Во всяком случае, арест маленького Ангста, происшедший по его доносу, с избытком перевесил все оказанные им услуги. А сколько ей приходится с ним возиться, лгать, лицемерить, когда ей совсем не до того, когда сердце у нее разрывается от тревоги за Гельмута! И сейчас — чего смотрит он ей вслед, этот соглядатай? Убедившись, верно, что Агнесса настороже, и словно угадав ее мысли, Леман повернулся и исчез из виду…
Прямо, потом направо, потом налево, потом опять направо… Как ни смутно было указание, полученное Агнессой от Игнасии, она быстро отыскала нужный ей адрес, ни разу не прибегнув к расспросам прохожих. Жалкое, покосившееся одноэтажное деревянное строение в ряду таких же убогих домишек, многие годы не знавших ремонта. Дверь Агнессе открыла старая, седая женщина с изможденным, в насечке мелких морщин лицом и выцветшими, тусклыми, словно слепыми глазами.
— Вам кого? — спросила она подозрительно, увидев в дверях молодую, нарядно — для здешних мест — одетую женщину.
— Здесь живет Дионисио Гонзалес? — произнесла Агнесса по-испански заранее заученную фразу.
— Его нет дома. А зачем он вам?
Агнесса достала из сумки письмо и, не выпуская его из рук, показала старухе. Та протянула костлявую руку, но Агнесса, прижав письмо к себе, отрицательно покачала головой. Старуха сердито и громко сказала что-то на испанском языке. В это время, видимо на ее голос, к двери подошла женщина лег тридцати, с открытым, добрым, симпатичным лицом.
— Обожди, мать… Я жена Дионисио Гонзалеса. — Она отошла от двери. — Заходите!
Агнесса ступила в переднюю.
— А когда придет Гонзалес? Могу я обождать его?
— Он может вообще не прийти сегодня. А вы от кого? И по какому делу?
— У меня к нему письмо. Из Мюнхена.
— О, из Мюнхена! — Лицо женщины выразило радость. — Наверное, от товарища Фреда?
— Да, от Фреда.
— В таком случае, будьте нашей гостьей, дорогая соотечественница, — сказала женщина по-немецки, на баварском диалекте. — Я такая же немка, как и вы. Мой Дионисио несколько лет назад работал у пас в Германии на том же заводе, что и я. Мы поженились, и он увез меня в Мадрид. Идемте в комнаты! Вы, наверно, устали…
Квартира состояла из двух скромно обставленных комнат и крохотной кухоньки.
Женщина привела Агнессу в гостиную, усадила ее на диван и села рядом с ней.
— Меня зовут Марта, Марта Гонзалес. А вас? Агнесса! Ну, Агнесса, а теперь дайте мне ваше письмо… Оно, вероятно, не содержит ничего, кроме рекомендации. Не правда ли?
Агнесса протянула женщине письмо. Та вскрыла конверт и быстро прочитала несколько строк.
— Так и есть! Фред пишет, что вы сами расскажете, что привело вас сюда. Знакомы ли вы с Фредом лично, от него ли получили вы письмо?
— Нет, незнакома. Письмо было передано мне через вторые… нет, через третьи руки. Посредником между Фредом и моей подругой, вручившей мне письмо, было еще одно лицо. После моего отлета из Мюнхена это лицо было схвачено тайной полицией…
— Откуда стало вам известно об аресте этого лица?
— Когда я час назад шла по улицам Мадрида…
— Я прерву вас, — каким-то новым, твердым тоном сказала Марта. — Сначала расскажите во всех подробностях о вашем деле. Лучше идти от начала к концу, чем от конца к началу. Я слушаю вас.
Какое-то верное чувство подсказало Агнессе, что этой женщине можно открыть все-все, что произошло с ней за последние недели ее жизни, рассказать о всех своих встречах на этом страдном пути, о переживаниях, тяготах, сомнениях, ошибках вплоть до той самой минуты, когда она переступила порог этого жилища.
— Вот так я и оказалась у вас, — бледная от волнения, прерывающимся голосом заключила Агнесса свой долгий рассказ.
— Похоже, что похищение вашего мужа и действительно связано с американской разведкой. Нам известно, что один из вожаков неонацистов, Отто Вендель, проживающий в Мадриде, ездил недавно в Соединенные Штаты, а вскоре после его возвращения сюда прибыл известный американский ультра Генри Листер…
— Что же мне делать? — в отчаянии воскликнула Агнесса, словно впервые осознав, какие могущественные силы отняли у нее мужа.
— Я посоветуюсь с Дионисио, — сказала Марта. — Возможно, товарищи сумеют узнать, где находится сейчас ваш муж, если только его в самом деле переправили в Испанию.
— Я убеждена, что в этом случае Леман не солгал. Ведь и сведения, полученные Ангстом…
— Я тоже так думаю, но, вообще говоря, будьте с Леманом осторожны. Подобные люди капризны, истеричны, хитры, способны на самые неожиданные поступки. Уверены ли вы, что он не выследил вас, когда вы направлялись сюда?
— Кажется, у него было такое намерение, но он понял, что я догадалась об этом, и отказался от слежки. Я видела, как он ушел в противоположную сторону.
— Это ничего не значит: он мог “передать” вас другим ищейкам, неприметным как тень. Эти полицейские следопыты редко выходят на свой промысел одни. Его дело было — опознать вас, а уж следить за вами обязаны другие.
— Я долго кружила около вашей улицы, пока не убедилась, что за мной никто не идет.
— И все же вам не следует оставаться у нас, так будет лучше: полиция не сводит с меня глаз. Как только стемнеет, я провожу вас к одним нашим друзьям. Эти люди далеки от политики, но они нередко оказывают нам разные услуги. Связь с вами я буду поддерживать через их дочь, она работает в конторе одного завода…
Резкий звонок у входной двери, и тотчас же вслед за ним с нарастающей, дерзкой настойчивостью второй, третий, четвертый.
— Кто бы это мог быть? — Марта поднялась с озабоченным видом.
Агнесса растерянно осталась сидеть.
— Похоже, за Дионисио… — Марта улыбнулась странном улыбкой и направилась к двери.
Поворот ключа, и до Агнессы донесся слитный топот ног, ступивших в переднюю, какие-то грубые восклицания. И вот на пороге комнаты вслед за Мартой показались трое здоровенных, рослых парней, одетых в форму, которой так восхищалась маленькая Игнасия: гуардия сивиль! Позади них, словно прячась за их широкие спины, плелся худой, неприметный человечек в штатском, и Агнесса решила, что это и есть та “неприметная тень”, которую Л ем аи пустил по ее следу.
— А-а, маленькая иностранка! — со смехом заметил один из вошедших, видимо старший, будто присутствие здесь Агнессы было для него неожиданным. — Готлиб! — обратился он к одному из подчиненных, голубоглазому блондину. — Скажи твоей соотечественнице, что мы не сделаем ей ничего дурного: Испания уважает туристов!..
Обыск длился недолго: в квартирке Гонзалеса, обставленной лишь самой необходимой мебелью, все было на виду, к тому же, видимо, хозяева всегда были готовы к приходу непрошеных гостей.
— Ты долго еще будешь прятать от нас своего Диоиисно, Марта? — сказал старший. — Смотри, если в следующий раз не застанем его, то заберем тебя! Мы давно приготовили тебе в Карабанчеле[13] уютное местечко. Синьора, — это относилось к Агнессе, — стыдно связываться со всякой коммунистической швалью! Пошли!
Забрав для формы какие-то бумаги и книжки, полиция удалилась.
Женщины остались одни.
— Это я во всем виновата…
Агнесса в полном бессилии уронила голову на стол, никогда еще не чувствовала она себя такой несчастной. Своим безрассудным поведением она навредила Гельмуту, по ее вине в руки тайной полиции попал Герман Ангст, а Эвелине грозят разные беды. Она приносит несчастье всем и каждому, кто бескорыстно пытается помочь ей.
— Ни в чем вы не виноваты, милая Агнесса, — услышала она голос хозяйки. — Они давно подбираются к Дионисио, и ваш приход послужил для них только поводом. Я знала, с кем связала свою жизнь… Я покормлю вас сейчас, а затем провожу к нашим друзьям. Ну же, выше голову, соотечественница!..
И Марта улыбнулась Агнессе доброй, ободряющей улыбкой. Агнесса встала, подошла к Марте и обняла ее.
— Нет, я не пойду к вашим друзьям. С меня достаточно той неприятности, которую я причинила вам! — сказала она твердо. — Несчастье ходит по моему следу, и я не вправе встречаться с хорошими людьми. Не удерживайте меня, Марта, я уже выбрала свой путь…
Агнесса поцеловала Марту и пошла к двери.
— Пусть так, Агнесса, но помните: этот дом всегда открыт для вас!
Через час Агнесса входила в гостиничный номер, который занимал Леман.
— Ты что же, Артур, — холодно сказала она в ответ на восторженное приветствие Лемана, — решил довести меня до отчаяния? Сначала ты предал Ангста, а теперь Гонзалесов, единственных людей в этой чужой для меня стране, на которых я могла положиться? Уж не думаешь ли ты таким путем подчинить меня своей воле?
— Гон-за-лесы? — с искренним удивлением воскликнул Леман. — Клянусь тебе, я даже не знаю, о ком ты говоришь! Не скрыл же я от тебя, что арест Ангста — дело моих рук. Но Гон-за-лес! Тут совесть моя чиста. Да кто они такие — эти Гонзалесы?
— Я понимаю твою нехитрую игру, Артур. — Агнесса устало опустилась в кресло. — Я верю, что ты и в самом деле не знаешь, кто такой Дионисио Гонзалес. Но это ты, именно ты, расставшись со мной на улице, “передал” меня своим ищейкам, которые и проследили меня до дома Гонзалеса. Остальное сделала гуардиа сивиль. На таких вот жалких уловках и строишь ты сейчас, Артур, всю свою несложную душевную жизнь. Германа Ангста ты предал будто бы для того, чтобы укрепить свое положение и тем самым помочь мне и Гельмуту. В обыске у Гонзалесов ты неповинен — ты всего лишь послал ищеек по моему следу. Придет час — и ты для моей же пользы предашь меня, Артур!
Агнесса не отдавала себе отчета, зачем явилась она сейчас к Леману и для чего говорит ему то, что способно лишь превратить его в злобного врага. В том трудном и едва ли не безвыходном положении, в какое она сейчас попала, Агнесса действовала как отчаявшийся человек, которому уже нечего терять, сознавала это и все же не могла заставить себя хитрить и притворяться.
Резкий телефонный звонок. Артур проворно подбежал к телефону.
— Алло! Кто-кто? О-о! Я сейчас же спущусь вниз! Не надо? Но у меня, простите, гостья… О нет, фрау Агнесса Шрамы… Да, та самая… Жду! Жду!
Леман бережно положил трубку на рычаг и обернул к Агнессе растерянно-восторженное лицо:
— Сейчас сюда войдет человек, который был любимцем самого фюрера, его правой рукой…
— Зачем ты назвал меня? — гневно прикрикнула на пего Агнесса и шагнула к двери. — Я ухожу…
— Останься, Агнесса, умоляю тебя! — Леман в испуге схватил ее за плечо. — Он хочет тебя видеть, это единственный человек в мире, который может тебе помочь!
— Кто он такой? Его фамилия?
— Я не имею права назвать… Но поверь, Агнесса…
— Ладно, я останусь, — Агнесса с решительным видом уселась в кресло. — Я понимаю, ты хочешь поднести ему меня как трофей и заслужить его благоволение. И все же я останусь.
— Вот и хорошо… вот и хорошо… — засуетился Леман и стал лихорадочно прибирать в комнате, где и без того царил полный порядок. — Ты увидишь, это такой человек… надо только вести себя, ну, осторожнее… уступчивее… Это он, он! Войдите!
И Артур Леман бросился к двери.
Человек, вошедший в комнату, поразил Агнессу своей внешностью. Высокий рост, атлетическое сложение, широкие, неприятно-округлые плечи, крупное, прямоугольное лицо, мутные глаза, низкий лоб, изрезанный глубокими морщинами, левая щека от уха до подбородка рассечена грубым красным рубцом. “Да это же… это же… Вендель! — сказала себе Агнесса. — Знаменитый Отто Вендель!”
— Рад познакомиться с вами, фрау Шрамм. — Вошедший чуть склонился перед Агнессой и опустился в соседнее кресло. — Мне известно, что привело вас сюда, в Мадрид, и надеюсь, что смогу быть вам полезным. Впрочем, многое зависит от вас самих.
То ли потому, что с именем Венделя — она знала об этом от Эвелины — было связано похищение Гельмута из гостиницы, то ли сама его личность как бы воплощала в себе все грязное, мрачное и жестокое, что было характерно для “гитлерцейта”, но Агнесса сразу решила: перед ней враг, смертельный враг, возможно, главный виновник постигшего ее несчастья. Конечно, этот человек может не только погубить, но и спасти Гельмута, но на условиях, которых Гельмут никогда не примет.
— Кто вы такой? — резко сказала Агнесса, хотя ничуть не сомневалась, что перед ней Отто Вендель. — И почему вы рады познакомиться со мной? И что зависит от меня?
— Вендель. — Он склонил голову, словно представлялся знатной особе. — Отто Вендель, коммерсант, доверенный германских фирм.
Так вот как реализовались для нее два таинственных слова, подслушанные некогда Эвелиной в квартире ее кузена! Что такое “Остмарк” — Остермарк, Агнесса уже убедилась на собственном опыте. А теперь судьба свела ее воочию и с “Веделем” — Венделем, кровавым эсэсовцем, одним из сподвижников фюрера, спасенным американцами от виселицы…
— Откуда же вам известно, господин Вендель, какое дело привело меня в Мадрид? Оно не имеет к коммерции ни малейшего отношения.
— Видите ли, фрау Шрамм, хотя я и занимаюсь коммерцией, но в душе я остался солдатом. В былое время я служил фюреру, великому германскому рейху. Теперь я служу Федеративной Республике Германии — так именуется сейчас наше дорогое отечество. На путях этого служения я и столкнулся с вашим делом… Теперь, разрешите, я, в свою очередь, задам вам вопрос: от кого вы узнали, что ваш муж в Испании? От этого маленького негодника Ангста? Или от этого господина? — Он кивнул в сторону Лемана, который с видом пай-мальчика сидел в отдалении на кончике стула.
— Во всяком случае, не от господина Лемана: он не слишком разговорчив… Вы сказали, что беретесь помочь мне. Ваши условия?
— Мор-тин, уважаемая фрау Шрамм! Химическая формула мортина!
— Я не знаю формулы мортина.
— Но ее знает ваш муж. Для вас не составит труда выудить у него эту тайну.
— Выудить? — с нескрываемым презрением отозвалась Агнесса. — Не сумели же вы раздобыть ее силой, угрозой смерти!
— Но ведь поэты говорят, что любовь сильнее смерти, фрау Шрамм. Разве не так?
— Видимо, так, — спокойно сказала Агнесса. — Иначе вам не приходилось бы скрывать от людей вашу основную профессию, прикрывать ее высокопарными фразами о служении родине…
— Мою профессию?
— Ну да, ведь ваша профессия — смерть.
— Агнесса! — подал голос из своего угла Леман. — Как ты можешь…
— Помолчите, господин Леман. — Отто Вендель усмехнулся, и длинный рубец на его щеке, изогнувшись змейкой, безобразно расползся по лицу. — Выговор, полученный от хорошенькой женщины, не способен задеть или оскорбить меня. Скорее, напротив. Мы, СС, всегда были рыцарями… Итак, милая фрау Шрамм, решайте! Мортин или жизнь вашего мужа!
— Я попытаюсь уговорить мужа. Но мне нужны гарантии.
— Какие же именно? Если господин Шрамм даст согласие лично руководить производством для нас мортина — вам гарантии не нужны: тогда он наш человек и может рассчитывать на любые жизненные блага. Постарайтесь склонить его именно к этому. Если же он ограничится тем, что откроет нам формулу мортина… Что ж, в этом случае мы согласны на любое ваше разумное требование!
— Когда вы предоставите мне свидание с мужем?
— Если угодно — сегодня.
— Сегодня — нет. Я должна подумать, подготовиться. Вы же знаете, какой у него характер?
— Знаю. Но помните, в случае неудачи…
— Мне известно, господин рыцарь, что ждет мужа и меня в случае неудачи.
— Что ж, я человек деловой и не люблю недоговоренности. Когда прикажете заехать за вами, прекрасная дама? Когда и куда?
— Я сообщу вам об этом через господина Лемана.
— Торопитесь, фрау Шрамм, торопитесь, мы не можем ждать до бесконечности. Имею честь!
Отто Вендель поднялся, небрежно кивнул Леману, чтобы тот следовал за ним, и пошел к двери. Леман тотчас же вскочил и бросился за Венделем. Агнесса осталась сидеть в кресле в глубоком раздумье. Нет, она вовсе не собирается уговаривать Гельмута, это было бы и бесполезно. Ей надо лишь выиграть время. Зачем? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос, у нее не было никакого плана освобождения Гельмута…
— Ну, Агнесса, — вывел ее из задумчивости голос Лема-па, — он просто влюбился в тебя! Вот это, говорит, женщина!
— Я счастлива, Артур, что этот убийца так лестно отозвался обо мне. Но мне, право, сейчас не до него.
— Я понимаю, понимаю…
— Где находится Гельмут? Он здесь, в Мадриде?
— Я не знаю, Агнесса. Но ведь ты скоро встретишься с ним…
— И что же? Они примут все меры, чтобы я не узнала, где именно Гельмут находится.
— А к чему тебе знать?
— Надо, Артур, надо… Скажи, зачем он позвал тебя за собой? Что говорил он тебе? И зачем он вообще приходил сюда?
— Ему сообщили, что ты в Мадриде, и он хотел через меня вступить с тобой в переговоры. А когда я сказал ему по телефону, что ты здесь, в моем номере, он решил поговорить с тобой сам. А позвал он меня затем, чтобы я поторопил тебя. Его самого торопят, и он не может больше ждать. Он настаивает, чтобы ты скорее увиделась с Гельмутом, иначе, по его словам, Гельмуту придется плохо…
— Ты не лжешь, Артур, он так и сказал?
— Агнесса!
— Что — Агнесса?
— Как ты можешь? Ты же знаешь, как я люблю тебя, что я готов…
— А я думаю, что ты куда сильнее любишь… Отто Венделя. Если дело дойдет до выбора, ты, конечно, предпочтешь его… Но если ты и вправду любишь меня, помоги узнать, где находится Гельмут!
— Ладно, я попытаюсь. — Артур резко поднялся. — Я сделаю для спасения Гельмута все, что в моих силах. Но если… если все же с ним случится… непоправимое… могу ли я надеяться, Агнесса? Скажи только слово, одно слово…
Гнев, ненависть, отвращение охватили Агнессу с такой силой, что она с трудом сдержалась.
— Но, Артур, как ты можешь в такую минуту…
— Ах, дорогая моя, я и сам не знаю, что говорю!..
Агнесса поселилась в той же гостинице, где Леман, и на следующее утро он явился к ней и сообщил, что Гельмут находится в провинции Бургос, в замке богача и давнего агента нацистской разведки дона Пабло Эгуэра. Там же расположился и один из испанских филиалов Федеральной разведывательной службы.
— Эти сведения обошлись мне в полторы тысячи долларов.
— О, Артур, — смущенно сказала Агнесса, — я не располагаю такими деньгами.
— Стыдись, Агнесса! Как ты могла подумать?.. К тому же ты знаешь, что моим состоянием я обязан вам… Гельмуту… и мой долг…..
Это унизительное признание, сделанное без всякого понуждения, в приступе любовной откровенности, вызвало в Агнессе новый приступ отвращения к Леману, и она почувствовала себя почти счастливой, когда, расставшись с ним, вышла одна на людную улицу.
Теперь Агнессе не к чему было таиться от возможной слежки, не к чему было и оберегать от шпиков квартиру Гонзалесов. Не оглядываясь по сторонам, она прямым путем направилась к Марте. Та встретила ее с глубокой искренней радостью и обняла, как сестру.
— А тебе не опасно приходить сюда? — спросила она озабоченно. — Ведь наша квартира наверняка находится под наблюдением!
— Нет, Марта, игра идет в открытую. Они все знают обо мне, я — о них. Я открыто поселилась в гостинице “Кастилия”, в центре города, веду дипломатические переговоры с самим Венделем…
— С Отто Венделем? Он что — сам назвал себя?
— Я сразу узнала его по портретам, но он и не думал скрывать свое имя — он с гордостью назвался: Отто Вендель. Что ты хочешь — ведь у нас в Германии многие считают этого злодея героем! Вендель рассчитывает, что я уговорю мужа открыть им тайну изготовления мортина. Он предложил мне свидеться с Гельмутом. А пока я узнала, что они держат Гельмута и замке дона Пабло Эгуэра, в провинции Бургос.
— В замке Эгуэра? Да ведь там помещается геленовская разведка!
— Да, я знаю об этом.
— Когда же тебе дадут свидание с Гельмутом?
— Видишь ли, Марта, это зависит от меня, а я не знаю, как мне быть. Ты же понимаешь, я не стану уговаривать Гельмута, а их подслушивающие аппараты способны уловить даже самый слабый шепот, не то что обычную речь. Выйдет так, что я сразу разоблачу себя, а мне необходимо какое-то время поддерживать в них надежду, чтобы они щадили Гельмута. Другое дело, как использовать это время. Я думаю об этом постоянно, но одна я бессильна что-либо предпринять. Не обратиться ли мне за помощью к печати?
— В Испании нет печати.
— Я попытаюсь передать во Францию, в Германию…
— Вот что, Агнесса, по совету Дионисио я познакомлю тебя с одним человеком. Он журналист, корреспондент крупной английской газеты, тайно сочувствует и помогает антифашистам и коммунистам и тайно передает за границу информацию о злодействах каудильо и его шайки. Многое, что осталось бы неразоблаченным, попало в мировую печать именно через него. Можешь полностью ему довериться. К тому же он английский подданный, и самое худшее, что ему угрожает, — высылка из Испании.
— Но где же я увижусь с ним, Марта?
— Я уговорюсь с ним так… Ты явишься завтра к десяти утра на угол проспекта Корталеза и улицы Монтера. К этому часу туда подъедет такси, номер пять два сорок три. Запомни: пять два сорок три! Он уже будет в машине, и ты поедешь с ним вместе. Зовут его Уоткинс, Чарльз Уоткинс. Но помни, Агнесса!.. — И Марта приложила палец к губам.
— О! — произнесла Агнесса, и в этом восклицании сказалась вся сила и твердость ее духа. — А как же водитель?
— Водитель — наш человек. При нем можно говорить обо всем — мы постоянно пользуемся его услугами…
— Ты думаешь, этот Уоткинс сможет помочь мне?
— Как тебе сказать? У него большие связи в самых различных кругах, его считают лояльным по отношению к режиму Франко. Это позволяет ему поддерживать отношения с франкистскими вельможами и крупными чиновниками, даже посещать неонацистские салоны, чуть ли не дружить с самим Венделем.
— Но освобождение Гельмута — это так сложно и ужасно трудно!
— Не знаю, Агнесса, возьмется ли он за это, но дельный совет ты от него, во всяком случае, получишь.
— Дельный совет… — горько произнесла Агнесса. — Оставить всякую надежду — это тоже дельный совет! Ах, милая Марта, если бы ты знала, как мне тяжело! Будь я на твоем месте, мне, наверное, было бы куда легче. Верить в лучшее будущее людей, бороться за него, жертвовать собой, своим покоем и счастьем…
— Милое мое дитя, — сказала Марта, хотя была всего лишь на несколько лет старше Агнессы, — какая цена была бы нашим жертвам, если бы нам чужды были те чувства, какие испытываешь сейчас ты?
— Прости меня, Марта, — тихо отозвалась Агнесса. — Мне очень стыдно, что я сказала такую глупость. Постарайся забыть о ней…
— Знакомьтесь, мистер Шрамм: наш известный химик профессор Джордж Стентон!
И Листер шагнул в сторону, как бы призывая Гельмута оценить значительность представленного ему человека.
Гельмут слышал о Стентоне: блестящий ученый, с пытливым, острым умом, продавший свой незаурядный дар химическому концерну Ламетта. Стентон вместе с тем занимался какой-то двусмысленной политической деятельностью, отдающей авантюризмом.
— Шрамм, — холодно отозвался Гельмут, стоя у своего рабочего стола и не протягивая Стентону руки. — Что угодно профессору от узника?
Стентона ничуть не смутил такой прием. Он спокойно отвел свою протянутую было руку и сказал с чуть приметной усмешкой:
— Не моя вина, коллега, что мы встречаемся в такой странной обстановке. Я предупреждал Смита…
— Листера, Генри Листера! — прервал Гельмут.
— Листера, — поправился Стентон, кинув удивленный взгляд на своего спутника. — Так вот, я предупреждал Листера, что он ставит меня в неловкое положение. Но он возразил. Дело, которое привело нас сюда, имеет мировое значение, и в этом случае вполне допустимо пренебречь обычными условностями. Мне это возражение показалось убедительным…
— Что же все-таки угодно от меня профессору Стентону?
Гельмут отлично понимал, зачем Листер явился к нему на этот раз в сопровождении “своего” профессора химии, но это была единственно доступная ему форма протеста: заставить непрошеных гостей лишний раз высказаться.
Стентон повернулся к Листеру:
— Отвечайте же, Генри, что нам угодно!
— Что нам угодно?.. — Листер шагнул вперед, положил руку на спинку кресла и, как всякий раз, хотя и был хозяином положения, отдал дань вежливости. — Разрешите присесть?
Гельмут пожал плечами.
Гости уселись по одну сторону стола, хозяин — по другую, на свое обычное рабочее место.
— Я позволю себе напомнить вам, мистер Шрамм, что вы по моей просьбе и, прибавлю, вполне добровольно согласились информировать меня о состоянии русской химической науки. — Листер говорил тоном председателя ученого симпозиума, напутствующего очередного докладчика. — Точнее: имеются ли данные полагать, что русская наука способна в настоящее время производить поражающие вещества такой же примерно губительной силы, какой обладает ваш мортин? Я профан в этой области и потому просил моего друга Стентона…
— Мне понятно, зачем вы прихватили с собой профессора Стентона, — сказал Гельмут. — Но прежде всего прошу вас твердо запомнить: о мортине нам с вами решительно ничего не известно. Если вам требуется эталон для сравнения — пусть это будет некое гипотетическое вещество, обладающее абсолютной поражающей силой, а также исключительной химической устойчивостью. Конечно, химия поражающих веществ — сугубо засекреченная область, но, насколько я знаю, подобного вещества в распоряжении западной науки пока как будто не имеется…
— Совершенно верно, — подтвердил Стентон, — не имеется. При условии, конечно, если ваш мортин, о свойствах которого меня осведомил Листер…
— Повторяю, мистер Стентон, — резко сказал Гельмут, — мортин — это призрак, фантом, мечта Генри Листера, а не реальность! Если мортин и существует, то единственно в моей голове, — Гельмут пристукнул себя указательным пальцем по лбу, — и ни политическая софистика, ни тончайшие методы современной психологии, ни самая изощренная пыточная аппаратура не в состоянии извлечь ее оттуда.
— Не могу не сказать вам, мистер Шрамм, что вы для меня загадка! — патетическим голосом воскликнул Стентон. — Ведь ваш мортин — это высшее, я бы сказал, высочайшее политическое достижение нашей науки, и я не в состоянии постигнуть, как это вас, молодого человека, почти юношу, не прельщает возможность сыграть решающую роль в роковой схватке двух исторических сил, из которых одна — наша великая западная цивилизация, вскормившая наши души! Лично я завидую вам, страстно завидую! Если бы я держал руку на таком рычаге, я бы не задумался ради столь высокой цели принять на себя ответственность за любое число человеческих жизней. Каждый год на земле без цели и смысла умирают от разных болезней и мерзкой, бессильной старости, — лицо Стентона свело гримасой отвращения, — десятки миллионов людей. Разве не разумнее, не благороднее принести их в жертву при помощи мгновенной, безболезненной смерти во имя великой идеи? Мы новое человечество, призванное решать и властвовать, дать новый смысл и новое значение слову “человек”! Пусть же все государства мира, кто по собственной воле, а кто и приведенный к покорности жесточайшими мерами…
— А знаете, Стентон, — с какой-то веселой, озорной злостью прервал оратора Гельмут, — лишь только вы вошли, я стал мучительно думать, на кого вы похожи. Ну конечно же, на черта! Таковы же были и наши нацистские черти, повешенные в Нюрнберге: в одной руке — “Моя борьба” и “Миф XX века”, в другой — топор палача. А впрочем, те черти были куда проще вас, теперешних. Видимо, чтобы обмануть людей, чертям год от году приходится маскироваться все искуснее и хитрее. И все же, как видите, я сразу узнал вас в обличье профессора химии!..
— Что ж, ваше ангельское преподобие, — без всякой обиды сказал профессор Стентон, — теперь, когда мы с вами так близко познакомились и утратили в отношении друг друга всякие иллюзии, можно приступить и к делу, ради которого мы с Листером позволили себе нарушить ваш покой…
— Однако вы наблюдательны, мистер Шрамм, — светским тоном заговорил Листер. — И должен заметить, что меня поражает сочетание в одном человеке такой остроты ума и характера со старомодным, замшелым гуманизмом. Но что поделать, если мистер Гельмут Шрамм именно таков, каков есть, и предлагает нам вместо своего мортина воображаемый эталон идеального яда! Нам остается лишь надеяться, что коммунисты еще не успели обогнать нас в производстве поражающих материалов и пока столь же далеки от достижения идеала, как и мы. Итак, мы слушаем вас, мистер Шрамм!..
Несмотря на ядовитость реплик, которыми обменивались собеседники, ничто на этом маленьком ученом симпозиуме не указывало на истинную расстановку сил. И со стороны не так-то просто было распознать, что по одну сторону здесь находятся высокоученые представители заокеанской разведки и по другую — человек, которого силой удерживают в этом своеобразном “зале заседаний”, чтобы под угрозой пыток и насильственной смерти принудить его к соучастию в тягчайшем преступлении против человечества.
— Итак, мистер Шрамм?..
Но Гельмут не спешил поделиться с Генри Листером и Джорджем Стентоном своей тайной. Он испытывал удовлетворение от мысли, что от него одного зависит, когда “выбить из седла” этих апологетов химической войны.
— Да-да, — заговорил он будто в рассеянности, — вы хотите узнать, как далеко продвинулась русская наука в создании поражающих веществ? Но ведь это лишь часть более общего вопроса. Мне кажется, господа, что вы недостаточно прониклись одной несложной истиной, доступной в наше время пониманию всех и каждого, или же сознательно отказываетесь признать ее, потому что она противоречит вашим политическим планам и расчетам…
— Что вы имеете в виду, Шрамм? — нетерпеливо прервал Листер. — И не лучше ли нам держаться ближе к теме?
— Эта истина, — продолжал Гельмут, игнорируя реплику Листера, — гласит, что научный прогресс в высокоразвитых промышленных странах находится в каждый данный момент в среднем на одинаковом уровне. Таков закон развития современной науки. При одних и тех же исходных данных ученые, обладающие современной научной аппаратурой, естественно, приходят к одним и тем же результатам. Ведь известно, что даже строжайшая засекреченность некоторых областей научного исследования, имеющих военное значение, не мешает ученым разных стран создавать одни и те же, во всяком случае сходные, виды и типы вооружения. Словом, чуть раньше, чуть позже, но любая развитая в промышленно-техническом отношении страна способна…
— Уж не хотите ли вы сказать, — вскинулся Листер, совсем недавно почти в тех же словах развивавший ту же мысль перед Отто Венделем, — что советская наука в данном случае…
— Вот именно это я и хочу сказать. На тех высотах, которых достигла советская химия, она способна сегодня решать любые задачи, будь то создание идеального яда…
— Доказательства!
— Нет ничего проще. — Гельмут отобрал несколько книг и журналов и придвинул Стентону. — Начните хоть с этого журнала, вышедшего в свет несколько лет назад! — Он раскрыл журнал на нужной странице. — Можно ли сомневаться, что ученые, создавшие эту формулу, являются полновластными хозяевами в данной области науки и способны изготовить любое поражающее вещество этого рода с заранее заданными свойствами.
— Н-да… — хмуро произнес Стентон, одним взглядом охватив длинную химическую формулу, протянувшуюся от края до края строки. — С этим приходится считаться…
— “Приходится считаться”! — раздраженно воскликнул Листер. — Что вы хотите этим сказать, Джордж? Вы что, разделяете мнение Шрамма?
— Дело не во мнениях, Генри, а в фактах.
— Но одно дело возможность, другое дело свершение! Ведь Советы не собираются вести против нас химическую войну — вы сами утверждали это, Шрамм! — и потому вряд ли создали и запасли…
— Но ведь они не собираются вести против вас и термоядерную войну, однако создали и запасли более чем достаточное количество ядерного оружия на тот случай, если вы нападете на них или на их союзников. Не сомневайтесь: они отлично осведомлены о том, что в вашей армии создан целый химический корпус, к услугам которого имеются заводы, полигоны, арсеналы; что создаются все новые военно-химические соединения и новые виды химического оружия; что в Штатах, в Канаде, в Англии, во Франции, в нашей Германии имеются десятки секретных лабораторий, финансируемых военными министерствами стран НАТО и неустанно работающих над созданием всех мыслимых видов химического, бактериологического и радиологического оружия. Не обманывайте себя, господа, не надейтесь, что вам удастся захватить русских врасплох! Нет и не может быть у вас такого секретного оружия, которое отсутствовало бы у них. Это вполне подобно зеркальному отражению: если мог возникнуть “западный” мортин, значит, существует и “восточный” мортин…
— Что вы скажете на это, Джордж?
— Я не склонен к такого рода обобщениям, Генри. Что же касается, в частности, мортина, то мистер Шрамм прав. Отсюда, — Стентон ткнул пальцем в страницу, — действительно всего лишь один-два шага до идеального яда. А ведь журнал этот четырехлетней давности.
— Послушайте, Джордж! — азартно воскликнул Листер. — Если от этой формулы всего один-два шага до идеального яда, почему бы не сделать эти шаги нашим химикам?
— Придет время, и мы сделаем их, Генри. Но это совсем не так просто, как вам представляется.
— Но почему же, Шрамм, вы решили, что русские уже сделали эти шаги?
— Я сам шел тем же путем. Косвенные данные, имеющиеся в более поздней русской химической литературе, убедили меня, что последний этап у них позади.
— Что это за косвенные данные, Шрамм?
— Это моя маленькая тайна, и я решил оставить ее при себе. К тому же никто другой, по крайней мере на ближайшее время, не сможет их обнаружить. Точнее говоря, понять их значение…..
— Но ведь это дает русским недопустимое преимущество перед нами! — негодующе воскликнул Листер. — Неужели вы, человек западного мира, способны поставить под удар…
— Повторяю, Листер: они не собираются нападать на вас. — Гельмут поднялся из-за стола. — Послушайте, господа! Один из вас — профессор социологии, другой — профессор химии. Допустим, что вы, Листер, ничего не смыслите в точных науках, а вы, Стентон, в науках социальных. Почему бы вам не объединить ваши усилия? В этом случае при минимальной добросовестности вы неизбежно придете к тому же выводу, что и русские: у человечества нет иного выхода из тупика, кроме мирного сосуществования. Вы уже поняли, что ядерная война не принесет победы ни одной стороне. Но то же относится и к войне химической, и к любой другой. Как бы ни изощрялись вы в измышлении разных видов и родов оружия: нервно-паралитические, психо-химические газы, чумные блохи, пары цианистой кислоты, скорпионий яд, — все они с роковой неизбежностью, во всех без исключениях случаях обратятся против вас самих. Кто живет в стеклянном доме, не должен бросаться камнями в других.
— Довольно нравоучений, Шрамм! — Листер поднялся. — Намерены вы поделиться с нами вашей тайной или нет?
— Нет, не намерен.
— Я начинаю думать, что вы и верно коммунист. — Листер положил руку на плечо Стентона. — Идемте, Джордж. Мы ничего не потеряем, если не дослушаем пропагандистское выступление мистера Шрамма!..
Когда Агнесса проснулась, было семь утра. Ей плохо спалось в эту ночь. В канун свидания с Чарльзом Уоткинсом ее преследовал страх, что какая-то сила помешает ей выйти в условленный час из гостиницы и встретиться с человеком, на которого она возлагала теперь все свои надежды. Да и на кого еще могла она рассчитывать? Ведь она отправилась сюда, в Испанию, в Мадрид, как бы по немому зову Гельмута, влекомая не столько расчетом, сколько отчаянием! И вот с первых же шагов ее постигла горькая неудача.
Если бы не Марта, ей оставалось бы теперь одно из двух: либо вернуться обратно в Германию, если бы ее отпустили отсюда живой, либо решиться на какой-нибудь отчаянный поступок и тем, скорее всего, погубить Гельмута. Конечно, обратно она не вернулась бы — это означало бы предоставить Гельмута его собственной судьбе, а с таким сознанием она не смогла бы жить. Конечно, она могла бы сегодня, сейчас же потребовать от Венделя свидания с Гельмутом. Увидеться с Гельмутом, говорить с ним!.. Агнесса старалась отогнать эти мысли от себя. Нет-нет, она не должна соглашаться на это свидание из одного лишь желания увидеть мужа, обнять его, рассказать ему обо всем накопившемся в ее душе. Только ради самого Гельмута, ради его освобождения, ради его спасения имеет она право свидеться с ним! Вот почему ей прежде надо поговорить, посоветоваться с этим человеком, с Уоткинсом.
Измученная своими мыслями, Агнесса неприметно для себя вновь задремала, потом в страхе очнулась и бросила взгляд на часы: четверть десятого! Она еще накануне побывала на том перекрестке, который ей указала Марта, и твердо запомнила дорогу к нему. Ровно в половине десятого — такси должно было подъехать к десяти — она уже выходила из дверей гостиницы, предварительно оглядев обширный холл: там было пусто, лишь портье сидел за своим столиком, склонившись над книгой для приезжих. Но Леман?.. Агнесса испытывала безотчетный страх перед ним: ей казалось, что он, невидимый, наблюдает за каждым ее шагом и, возможно, уже ждет ее на улице, чтобы проследить, куда направляется она в столь ранний час. Агнесса вернулась в холл и подошла к портье.
— Скажите, — обратилась она к нему по-французски, — господин Артур Леман, двадцать девятый номер, у себя?
— Двадцать девятый номер? — Портье привычно быстро оглядел доску с ключами. — У себя. Но только в двадцать девятом номере проживает не господин Леман, а господин Нибург. Приезжего с фамилией Леман в гостинице нет.
— Да-да, я спутала, — будто в досаде на свою беспамятность говорит Агнесса. — Кажется, мосье Леман остановился в “Орионе”. Вы не скажете мне, как пройти в “Орион”?
Портье подробно и долго объясняет, как пройти в “Орион”, но Агнесса в страхе, что опоздает на свидание и что Леман — он же, очевидно, Нибург — вот-вот спустится из своего двадцать девятого номера в холл, прерывает его на полуслове:
— Благодарю вас, я все поняла!
И она быстрым шагом направляется к выходу. На улице удушающая жара, но Агнесса не замечает ни жары, ни прохожих, ни машин. Она пересекает улицы в неположенных местах, не обращая внимания ни на гудки, ни на проклятия, которые расточают ей вслед шоферы. Только бы не опоздать, только бы поспеть к десяти часам к заветному перекрестку! Такси не может, не должно ждать ни минуты, ни секунды, иначе она подведет человека, который рискует своей репутацией, свободой, а возможно, и самой жизнью, чтобы помочь ей, Агнессе.
Ну вот он, наконец, перекресток, а на часах без одной минуты десять! Агнесса облегченно вздыхает, и в тот же миг, лишь только она подходит к краю тротуара, вплотную к ней подкатывает машина. Такси, номер 52–43! Дверца распахивается, машина принимает в свои недра Агнессу и мчится дальше, как если бы Агнесса вскочила в нее на ходу.
— Фрау Шрамм?
— Мистер Уоткинс?
— Да, Чарльз Уоткинс. Я предлагаю вести наши дипломатические переговоры на немецком языке.
— Я свободно говорю по-английски.
— Но вы представляете в данном случае самую могущественную державу в мире — женскую, и по обычаю, принятому среди дипломатов, переговоры должны вестись на языке вашей страны…
Агнессе не понравилось такое игривое вступление, и она внимательно оглядела своего спутника, откинувшегося в глубь машины. Это был человек лет тридцати, с узким, тонким, нервным лицом и печальными глазами.
— Я не возражаю, будем говорить по-немецки, — согласилась Агнесса. — Только вы заблуждаетесь относительно силы моей державы. Перед вами сама слабость и безвыходное отчаяние.
— О, простите мне мою глупую шутку! — Уоткинс порывисто пожал руку Агнессы. — Я понимаю всю ее неуместность и глубоко раскаиваюсь!
Это прозвучало так искренне, что Агнесса сразу почувствовала симпатию к своему спутнику.
— Я не в обиде, я поняла вас, — улыбнулась ему Агнесса. — Просто вы нащупывали почву, прежде чем ступить…
— Нет, даже не это! — уже весело воскликнул Уоткинс — Вы оказались такой юной, красивой и симпатичной, что я не удержался от этакой кокетливой фразы. Только и всего! Больше не буду. Однако не скрою: если мне удастся что-либо сделать для вас — именно для вас! — я буду вдвойне, втройне доволен. А теперь, — он стал серьезен, — расскажите мне подробно о всех ваших злоключениях. Общее представление о вашем деле я имею… И давайте перейдем на английский — этот язык немного знаком и Мануэлю.
Когда Агнесса закончила свое повествование, Уоткинс произнес удрученным голосом:
— Это трудное, очень трудное дело. Тут действует заодно тесная компания: американские ультра, американская и германская разведка, Отто Вендель со своей эсэсовской шайкой…
— Я знаю… Можно задать вам один вопрос, мистер Уоткинс?
— Да.
— Видите ли, я могла бы оказаться и не такой, какой померещилась вам в полутьме машины, и все же путь назад был бы для вас отрезан… Короче, что побуждает вас взяться за это трудное и вовсе не безопасное дело?
— Что меня побуждает? — с наигранно-комической интонацией отозвался Уоткинс. — Нет ничего проще: я борец за правду — в этом мое единственное призвание. Да и что еще остается делать на земле такому неприкаянному человеку, как я?
— Вам не кажется, что вы опять кокетничаете, мистер Уоткинс?
— Кажется, фрау Шрамм, — сокрушенно признался Уоткинс. — Уж лучше приступим прямо к делу.
Но сразу приступить к делу не удалось. Машину вдруг тряхнуло так, как если бы она на всем ходу налетела на стену или на столб, и мимо окна, с той стороны, где сидел Уоткинс, скользнула гигантская тень. Пассажиров бросило вперед, и они сильно ударились о переднее сиденье. Машина остановилась заскрипев всеми тормозами.
— Мануэль! — крикнул Уоткинс. — Что это было?
— Покушение на убийство, — хмуро отозвался шофер, не оглядываясь, и дал газ. — Двадцатитонка мчалась мне навстречу и не давала уклониться от удара. Мне удалось увернуться лишь в последнее мгновение, и она прошла слева, задев капотом. Однако ходовая часть, как видите, не пострадала. Ясно, нас выследили…
— Вы уверены, Мануэль, что покушение? А может, шофер хватил лишнего?
— Уверен, Чарльз. Он был более чем трезв. Твердый, упорный расчет. Нас спасла случайность.
— На этот раз случайность приняла ваш облик, Мануэль. Значит, выследили?
— Несомненно, Чарльз.
— Но откуда узнали они время нашего выезда? Дорогу, по которой мы решили выехать за город? Наконец… — Уоткинс вдруг прервал сам себя. — О, простите меня, фрау Шрамм! Я даже не осведомился, как перенесли вы эту маленькую аварию! Надеюсь, вы не больно ушиблись?
— Больно, — улыбнулась ему Агнесса. — Но продолжайте, пожалуйста: откуда узнали они…
— Да-да, Мануэль! Откуда узнали они…
— Вот уж на это я не могу ответить, Чарльз. Кто непосредственно связал вас с вашей спутницей? Марта. А ведь за Мартой следят…
— Нет, Марта избегает сейчас всякой прямой связи. Она направила ко мне Студентку…
— Студентку? — Шофер пожал плечами. — Но Студентка выше подозрений.
— Ну, разумеется, тут надо искать по другой линии. По всей вероятности, моя спутница находится под неустанным наблюдением…
— Можете не сомневаться, Чарльз. Я лично убедился в этом.
— Вы, Мануэль? Когда и каким образом?
— Вышло так, что сеньора по прибытии в Мадрид случайно села в мою машину. — Шофер с улыбкой оглянулся на Агнессу. — Узнаете меня, сеньора?
— О, так это вы? Значит, благодаря вам я ушла тогда от преследования? Спасибо, мой друг!
— Не стоит благодарности, сеньора. Они гнались за нами па машине от самого аэродрома, но я высадил сеньору у проходного двора, и сеньоре удалось уйти. Так, сеньора?
— Да, Мануэль, я чуть не задохнулась от бега: мне все казалось, что я не успею скрыться… Но вскоре они опять выследили меня, — печально добавила Агнесса.
— Нам известно об этом, сеньора. Итак, Чарльз?..
— Кажется, я решил эту несложную задачу, — раздумчиво сказал Уоткинс. — Дело в том, что я также нахожусь под наблюдением и они выследили сегодня и меня, и фрау Шрамм. Их ищейки видели, как фрау Шрамм подсела ко мне в такси, и немедленно дали знать об этом куда следует по телефону. Л там рассудили: Чарльз Уоткинс, представляющий в Мадриде. Можно сказать, мировую прессу, в одном такси с возможной мировой сенсацией! Похищение и увоз в Испанию молодого немецкого ученого Гельмута Шрамма, создателя могущественного химического оружия! Агнесса Шрамм летит в Мадрид, чтобы спасти своего мужа из лап американо-германо-испанской разведки, заточившей его в замок Эгуэры, филиал Пуллаха, где его стерегут бывшие эсэсовцы под бдительным надзором самого Отто Венделя, любимца и сподвижника покойного фюрера!..
— Но ведь они, кажется, считают вас своим, герр Уоткинс? — заметила Агнесса.
— Считали, фрау Шрамм! За последнее время моя репутация сильно подмокла: похоже, они усомнились в моем сочувствии идеям неонацизма, иные считают меня даже коммунистическим шпионом. Я не раз замечал, что за мной, за всеми моими передвижениями, ведется слежка; мою корреспонденцию вскрывают; неонацистские салоны, где меня прежде принимали с величайшей охотой, нередко закрывают передо мной двери; мой друг Отто Вендель явно ко мне охладел… Вот и было решено: уничтожить возможную мировую сенсацию в самом зародыше, пока она не вырвалась за пределы черепной коробки Чарльза Уоткинса! А уж заодно и самый источник беспокойства: фрау Агнессу Шрамм.
— Это похоже на правду, — отозвался из своей кабины водитель.
— Пойдем дальше. Откуда им стало известно, по какой дороге решили мы выехать за город? Очень просто: у них по всему городу расставлены посты наблюдения. Очередное сообщение по телефону: такси с драгоценным грузом проследовало в таком-то направлении! И вот навстречу нам высылают двадцатитонку…
— Но им не имеет смысла убивать меня сейчас, — заметила Агнесса. — Вы же знаете: они предложили мне свидеться с мужем в расчете, что я уговорю его…
— Ну, едва ли они сколько-нибудь серьезно рассчитывают на вашу помощь. Я знаю их мнение о вашем… характере! А когда им стало известно сегодня, что вы установили связь со мной — с прессой! — их колебаниям, надо думать, сразу при шел конец.
— Но ведь я еще в Мюнхене имела возможность сообщит в печать о похищении мужа, однако не сделала этого. Я боялась, что в этом случае они убьют его, чтобы замести следи Они сами внушили мне эту мысль через Артура Лемана…
— Что ж, в ту пору, в Мюнхене, они могли считать, что вы еще не отчаялись в судьбе своего мужа и потому не пожелали идти на риск. Иное дело теперь. Впрочем, возможно и другое они опасаются не столько вас, сколько меня. А что, если я даже вопреки вашему намерению прокричу на весь мир о похищении Гельмута Шрамма, да еще распишу это похищение во всех подробностях, какие узнаю от вас? Почему же им не покончить одним ударом со мной и с вами? Упрятали же они вас в свое время в психиатрическую больницу!
Машина уже выехала за пределы города. За ее окнами но обе стороны простерлась пустынная окрестность. Выжженная зноем земля, огромное, белесое, как бы выцветшее небо и, казалось, на самом краю земли подернутые туманом голубые Гвадараммские горы. Агнесса выглянула в окно, внимательно оглядела этот чуждый, скудный, неприютный пейзаж. На миг ей показался призрачным этот странный, грозный мир, словно бы она нечаянно неосторожно ступила из простой, привычной, доброй жизни в страшную, злую сказку и забыла заветное слово, способное вернуть ее в обыкновенный мир.
— Вот что, фрау Шрамм… — услышала она как бы из далекой дали голос Чарльза Уоткинса. — Мне только что пришли в голову одна дерзкая мысль. Не знаю, правильный ли это ход, но другого я пока не вижу. К тому же они почти разоблачили меня, и я уже ничем не рискую, разве что… высылкой за пределы владений каудильо. Так вот: от свидания с мужем вы пока воздержитесь — возможно, оно вам и не потребуется. Словом, ничего не предпринимайте, пока я не дам вам знать о себе. Мы вернемся сейчас в город другой дорогой. Вы пересядете на другое такси и поедете на квартиру к Мануэлю, где и будете ждать от меня указаний… Вы не возражаете, Мануэль?
— Ну что вы, Чарльз! Я только позвоню из города жене.
— Вот и хорошо!
Чарльз Уоткинс велел доложить о себе сеньору Отто Венделю — представительство западно-германских металлургических фирм — и был тотчас же принят.
— А, Чарльз, нежданный гость! — приветствовал его хозяин, вставая из-за стола и протягивая руку. — Где ты блуждаешь, пропащая душа? Ну садись, садись, рассказывай! Говорят, ты подцепил какую-то красотку-немочку и раскатываешь с ней в такси по окрестностям благословенной испанской столицы. Очередная любовь? Признавайся, греховодник!
— Увы, Отто, — в тон хозяину отвечал гость, — я еще не добился взаимности, а уже какой-то ревнивец пытался отправить меня сегодня утром на тот свет. Правда, вместе с красоткой…
— Ого, это совсем в здешнем духе! — отозвался хозяин. — Кинжал? Пистолет? Яд?
— Двадцатитонка, Отто. Рыцарские обычаи отмирают и в отсталой Испании.
— Двадцатитонка? Это как же понять?
— Буквально, Отто. Человек едет в такси с молодой очаровательной женщиной, а навстречу мчится двадцатитонная грузовая машина с твердым намерением расплющить такси в лепешку. Странно, не правда ли? Грузовые машины служат, обычно, для перевозки грузов, а тут вдруг… — И Уоткинс с комическим недоумением пожал плечами.
— Может, случайность? Пьяный водитель?
— Нет, Отто. Это исключено. Тут действовала твердая, уверенная рука. И если бы не находчивость водителя…
— Но кто же этот… ревнивец? Ты кого-нибудь подозреваешь?
— Подозреваю, Отто, — сказал Уоткинс, глядя на Венделя спокойным и твердым взглядом. — Дело тут пахнет… военной химией!
— Как, как ты сказал? — со смехом воскликнул Вендель. — Военной химией?
— Вот именно, я разумею химию поражающих веществ, — с подчеркнутой серьезностью подтвердил Уоткинс. — Надо тебе сказать, что я ехал в такси с фрау Агнессой Шрамм, женой молодого бременского химика Гельмута Шрамма…
— Что-то не слыхал о таком…
— Ну что ты, Отто! Это тот самый Гельмут Шрамм, которого недавно силой доставили сюда из Мюнхена и заточили в замок дона Пабло Эгуэры.
— Не пойму я, о чем ты говоришь, Чарльз. — И без того холодные глаза хозяина будто затянуло ледком. — Я всегда считал тебя фантазером, но на этот раз…
— Да нет же, Отто, я говорю тебе сущую правду! Это сложнейшая, преступная политическая интрига, в которой замешаны Си-Ай-Си и геленовская разведка, американские и германские химические монополии, американские ультра и неонацистский сброд!
— Знаешь, Чарльз, все это очень походит на бабьи сплетни, и я не пойму, зачем ты все это мне рассказываешь. И что это за тон: неонацистский сброд? Давно ли ты сам…
— Что — сам? Посещал ваши бандитские сходки? Присутствовал на последнем съезде неофашистов, съехавшихся со всех концов света? Так я же журналист, господин Вендель, и собирал материал для книги, которая должна предостеречь мир о грозящей ему опасности! А сейчас я выступаю перед вами с поднятым забралом и объявляю вам открытую войну! И рассказываю я вам не бабьи сплетни, а неоспоримые факты. А зачем рассказываю — об этом вы сейчас узнаете… Вам стало известно, что жена Шрамма, Агнесса Шрамм, вырвавшись из психиатрической больницы, куда, по вашему указанию, ее упрятал полицейский врач, бывший нацистский убийца Ледерле, по свежему следу явилась в замок Остермарк. Тогда Гельмута Шрамма в срочном порядке переправили в Испанию, в замок Эгуэры, в это ваше эсэсовское гнездо…
— Бред, сумасшедший бред! — усмехнулся Вендель.
— А вот и продолжение бреда: на днях Гельмута Шрамма посетили в его тюрьме профессора Генри Листер и Джордж Стентон, прилетевшие для этой цели в Испанию, первый — из Мюнхена, где он находился в связи с делом Шрамма, второй — из Штатов. Оба известные американские ультра, к тому же Стентон — химик, специалист как раз в той области, в какой работает Шрамм. Насколько я знаю, им ничего не удалось добиться от Шрамма, и дело вступило в острую фазу. Я не сомневаюсь, что вы — именно вы, Вендель! — и ваши сообщники пойдете сейчас на все, чтобы вырвать у Шрамма его тайну. А пока что вы решили пристукнуть жену Шрамма, а заодно и меня из опасения, что я разоблачу в европейской печати все ваши преступления. Вот почему я сказал, что ваша двадцатитонка отдает… военной химией! — Уоткинс поднялся с кресла, как бы собравшись уходить. — Как видите, мне все-все известно, господин Вендель! К тому же я принял свои меры: подробное изложение всех обстоятельств этого грязного дела хранится в тайном и недоступном для вас месте и, если со мной что-нибудь случится, документ будет немедленно передан куда следует… Я не думаю, чтобы…
— А если с вами ничего не случится?
— Дальнейший ход событий зависит от вас, Вендель. Вот мои условия: вы немедленно освободите Гельмута Шрамма, обеспечите ему и его жене безопасный проезд на родину, гарантируете ему неприкосновенность… ну, хотя бы на ближайшие два — три года.
— Так-так… И в этом случае вы даете слово молчать?
— Даю честное слово.
— Я имею все основания не верить вам, господин Уоткинс.
— Вы не имеете никаких оснований не верить мне, господин Вендель. А впрочем, как вам угодно…
— Ладно, я поверю вам! — Вендель протянул Уоткинсу руку, и тот, помедлив, пожал ее. — Считайте сделку состоявшейся! Завтра к девяти утра, к отходу самолета, ваш подопечный будет доставлен на аэровокзал…
— Сегодня, Вендель! К шести вечера!
— Сегодня? К шестичасовому самолету? Но я должен согласовать… Ладно, пусть так, я все приму на себя! Сколько вам надо мест? Два? Для Шрамма и его жены?
— Два… а впрочем, три! Я провожу их до Бремена.
— Что, не доверяете старому Венделю? Ах, молодой человек, молодой человек, я же доверился вам! Знайте же: я прежде всего солдат, а у солдата верное сердце! Ну, да бог вам судья… Итак, в пять сорок пять будьте с вашей спутницей у главного входа на аэровокзал… Счастливого пути!
Через час Уоткинс позвонил Венделю по телефону и сообщил ему о перемене маршрута: по желанию фрау Шрамм, они полетят сейчас не в Бремен, а в Мюнхен.
— Не возражаю, — коротко ответил Вендель. — Еще раз — счастливого пути!
…Агнесса и Уоткинс подъехали к главному входу аэровокзала на четверть часа раньше назначенного срока, отпустили машину — наемное такси — и стали ждать. Агнесса не раз внимательно смотрела на Уоткинса: уверен ли он в успехе своего предприятия?
— Не сомневайтесь, Агнесса, — говорил Уоткинс в ответ, угадывая ее состояние и ласково улыбаясь ей, — Вендель приперт к стене: у него просто нет другого выхода!
— Да-да, благодарю вас, Чарльз…
Между тем к аэровокзалу одна за другой подкатывали автомашины самых различных марок — высаживали пассажиров и мчались обратно. Агнесса не сводила с них глаз: в какой-то приедет Гельмут! Но Гельмута все не было. Наконец ровно в пять сорок пять несколько в стороне от входа остановился маленький, неприметный, старого выпуска “Пежо”, сразу привлекший внимание Агнессы. Дверца растворилась, чьи-то руки высадили на тротуар молодого, очень бледного человека, бережно поддерживая его за талию. Стук захлопнутой двери — и “Пежо” на полной скорости умчался прочь. Человек остался один на краю тротуара. С трудом удерживая равновесие и слегка пошатываясь, он, видимо, не сознавал, где находится и что с ним происходит. Гельмут! Это было для Агнессы как пуля в сердце. Почти обезумевшая от жалости, она бросилась вперед, а следом за ней поспешил и Уоткинс.
— Гельмут! Гельмут!
Она взяла его холодные, бессильно повисшие руки в свои, жадно заглядывала ему в глаза, говорила какие-то добрые, убеждающие, бессвязные слова, но в ответ Гельмут только странно улыбался, и Агнессе было непонятно, узнает он ее или нет.
— Гельмут, это я, твоя Агнесса! Почему ты ничего не говоришь, Гельмут? Или ты не узнаешь меня? Скажи хоть что-нибудь, Гельмут, дорогой мой! Чарльз, о Чарльз, они что-то сделали с ним! И какой ужасный у него вид…
— М-м-м… — все также странно, будто иронически улыбаясь, произнес Гельмут.
— Герр Шрамм, скажите, что с вами? — Уоткинс сильно сжал ему плечо. — Вы слышите, вы понимаете меня?
— М-м-м…
Уоткинс сунул руку в нагрудный карман пиджака Гельмута и извлек оттуда бумажник: как он и ожидал, в бумажнике оказалось три билета на самолет Мадрид — Мюнхен.
— У нас нет ни минуты времени, Агнесса. Возьмите мужа под руку с той стороны, я с этой. Вот так. И не тревожьтесь. Мне кажется, он находится сейчас под действием какого-то наркотика. Это состояние пройдет…
Они поднялись втроем на борт самолета за несколько минут до старта.
— Теперь я могу признаться вам, Агнесса, — сказал Уоткинс, когда все четыре мотора огромной машины яростно взревели и она устремилась в синюю пустыню неба. — Я и сам не очень-то верил, что мои фантастический план удастся…
На другое утро в газете появилось сообщение о катастрофе, постигшей самолет, вылетевший вчера из Мадрида в восемнадцать ноль-ноль. По неизвестной причине самолет взорвался в воздухе, когда летел над Пиренеями. Взрыв был так силен, что осколки самолета разлетелись на несколько километров от места катастрофы. Погиб весь экипаж и все пассажиры — всего сорок шесть человек. Двадцать восемь мужчин, двенадцать женщин, шестеро детей. В перечне фамилий погибших были супруги Шрамм и журналист Чарльз Уоткинс.