— Ну, будешь отвечать? — очень спокойно спросил поручик. — Имей в виду, у колчаковцев еще никто не молчал. Почему, зачем ты здесь? Кто послал?
Но Тимоша молчал.
«Что же они от меня хотят? — подумал он. — Они знают про Горелое урочище».
Тимоша смотрел в пол перед собой и видел, как поручик кивнул и Зацепин, плюнув в кулак, подошел к нему. Сильный удар опрокинул Тимошу навзничь. Он стукнулся головой о стену, потерял на мгновение сознание, очнулся от боли в животе, скрючился. Но удары сыпались градом. Зацепин бил его ногами.
Поручик снова задавал те же вопросы. Его голос доходил до Тимоши откуда-то издалека. Тимоше давали передохнуть, пить, брызгали в лицо и снова били. Поручик опять задавал свои вопросы.
В один из таких перерывов Тимоша осознал, что колчаковцы хотят окончательно увериться в местонахождении отряда, что они сомневаются в правильности своих сведений.
И, когда Зацепин, отерев пот и взбодрившись стопкой водки, вновь двинулся к нему, Тимоша, будто окончательно сломленный, заорал благим матом и на четвереньках отполз в дальний угол.
— Не надо! Не надо! Скажу!
Поручик махнул рукой, Зацепин отошел от Тимоши.
— Вот видишь, дурак, и заговорил. Начал бы раньше — не пришлось бы солдату об тебя сапоги обивать. Ну!
— Ушли они из Горелого… В Воронью падь перебрались.
— Врешь!
— Нет! Господин офицер, истинная правда. Как перед богом. А меня в Покровку послали, хлеба достать.
— К кому?
Тимоша помедлил только мгновение. Он знал, что в Покровке контрразведка захватила Оладьина, партизана, отпросившегося домой на похороны матери. Знали в отряде и о том, что Оладьина повесили. Может, у него и выбили колчаковцы признание, что отряд скрывается на заимке в Горелом урочище.
— К Оладьину… — тихо, словно через силу проговорил Тимоша, едва шевеля разбитыми губами.
— К кому? — привстал поручик.
— К Оладьину.
— Похоже, что не врешь.
— Не вру, не вру, господин офицер! Как перед богом!
— В карте разбираешься? Подойди сюда.
— Не играю, господин офицер. Не обучился играть. — Прогнусавил Тимоша. «Так я тебе и покажу по карте. А ты меня — в расход», — злорадно подумал он.
— Связать — и в подпол. Утром разберемся, — приказал поручик.
Спутав веревкой руки и ноги, Тимошу, словно куль, бросили в подвал. Он больно, так, что не смог сдержать стона, ударился грудью и затих. Подполье закрыли, и Тимоша остался в темноте наедине со своими тяжелыми мыслями. Он думал о своей несчастной доле, о Галактионе, которого тоже не оставят в покое. Но на него Тимоша надеялся, как на каменную стену. Не выдаст. Мало что не выдаст, но, коли удастся выйти ему из рук колчаковцев живым, сделает все для предупреждения отряда о карателях, о его, Тимошиной, судьбе. Конечно, его партизаны спасти никак не смогут. Сколько он может таскать за собой по урману колчаковцев и дурачить их. Ну, сутки, двое. А потом?..
Потом — будь что будет. Однако он сделает все необходимое для спасения отряда. Проводником его колчаковцы возьмут. Пожалуй, во всей деревне только Галактион знает дорогу к заимке в Горелом урочище. Но Галактион не выдаст. Если колчаковцы проболтаются о Вороньей пади, Галактион поймет, на что решился Тимоша. Он поймет и все сообщит в отряд.
Измученный и обессиленный, он заснул сразу, на середине какой-то мысли, будто потерял сознание. А может, так оно и было. Разбудили его пинком. Он застонал, открыл глаза. И хотя после сна он чувствовал себя значительно бодрое, но решил не подавать виду. Встал, охая и причитая. Вход в подпол находился на кухне. Поднявшись по лестнице, Тимоша услышал разговор двух, видимо офицеров. Один голос был знакомый — поручика, второй принадлежал кому-то неизвестному. Из услышанного Тимоша понял, что, как он и предполагал, в деревне никто не знал дороги к заимке в Горелом урочище, а от Галактиона колчаковцы ничего не добились. Тот стоял на одном: пустил переночевать, кого — не спрашивал, да и не заведено, а коли нельзя пускать, то он не станет.
В окно Тимоша увидел, что небо хмурилось — к метели.
Его привели в комнату за перегородкой. Там находились поручик и капитан, наверное командир карательного отряда. Поручик подозвал Тимошу к столу, на котором лежала карта, и снова стал спрашивать дорогу. Тимоша опять принялся уверять господина поручика, что в карты не играет, хоть и видел, как мужики это делают.
— А про дорогу — так это просто. Доехать до Кузьмина ключа, свернуть в урман. Там прямо к Сорочьей пади, от нее от выворотня взять вправо и идти до вырубки. С вырубки податься левее до трех елей, а там опять правее, на Синюхино болото. Болото перейдешь — пихтач пойдет. Так туда ходить не надо, а опушкой до кедрача, а там…
— Ты что! — перебил его поручик. — Издеваешься, гад?
— Вы же про дорогу спрашиваете, — наивно проговорил Тимоша. — Вот я и рассказываю про дорогу. Как перед богом.
— Проводником пойдешь. Но храни тебя бог, коли шутить задумаешь, — поручик повысил голос, — по кусочку отрубать от тебя стану. Проклянешь, что на свет родился. Понял?
— Еще вчера понял, господин офицер, — смиренно ответил Тимоша.
— Зацепин!
Солдат вскочил в комнату и застыл у порога.
— Вот что, Зацепин… Береги его в дороге пуще себя. Что случится — шкуру спущу!
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Жизнь положу… Я его по Еремеевке…
— Ладно. Бери. И чтоб здоров и бодр был… до времени. Тебе ясно?
— Так точно, ваше благородие!.. Ну! — рыкнул Зацепин, метнув взгляд на Тимошу.
Тот направился за своим палачом. Едва они вышли из комнаты, как Тимоша сказал:
— Жрать хочу.
— Шомполов бы тебе пару сотен.
— Одного теперь поля ягоды. Жрать хочу.
Краем глаза Тимоша видел, как Зацепин усмехнулся.
— «Одного»!.. Ты — партизан и предатель, а я — солдат армии верховного правителя Сибири адмирала Колчака. На тебя веревки жалко. Жрать он хочет! Потерпишь. Сейчас дойдем.
В доме, где квартировал Зацепин, Тимоше развязали руки, накормили. Зацепин сидел за столом напротив и глаз с него не спускал. Потом снова связал руки.
Устроившись на лавке, Тимоша откинулся к стене и тупо смотрел на противоположную, где висела какая-то картинка. Для Тимоши все было решено. Оставалось ждать, когда наступит страшная минута его неминуемой казни. Зацепин сидел у стола и чистил карабин, мурлыкая себе под нос какую-то песню, нудную и протяжную. За перегородкой хозяйка ругалась с дочерью. Слова их доходили до сознания Тимоши с трудом. Он слышал их, не прислушиваясь: в доме стояла тишина. Распря между женщинами шла из-за того, что дочь повесила белье на мокрую веревку и та сломалась на морозе.
Тимоша вздрогнул. Посмотрел на Зацепина. Тот чистил карабин и не обращал на разговор за стенкой никакого внимания. Тимоша даже веки прикрыл, чтобы не выдать своего волнения.
«Как я раньше не догадался? Конечно — намочить веревку, которой связаны руки. Хорошо намочить. Веревка промерзнет. Я ее разломаю, как стеклянную! Как я раньше не догадался!»
Сердце у него билось так сильно, что он опасался — услышит Зацепин, поймет. И не было никакой возможности укротить разбушевавшуюся в груди радость.
Женщины за стенкой продолжали переругиваться. Теперь Тимоша боялся, что их громкий разговор дойдет до Зацепина. И еще Тимоша думал, где и когда ему удастся намочить веревку, спутавшую его руки.
Поднявшись с лавки, Тимоша сказал:
— Пить хочу.
— А еще чего? — лениво отозвался Зацепин, протирая затвор.
— Пить.
Зацепин проводил его в сенцы, подал ковш. В избу они вернулись вместе.
«Не вышло!» — со злостью подумал Тимоша.
Потом начались сборы в дорогу. Зацепин двумя узлами закрепил на вязке, стянувшей запястья, длинную веревку. Тимоша оказался на привязи. Второй конец длинной веревки Зацепин прикрепил к ремню поверх шинели. Затем он попросил у хозяйки старые рукавицы и сам надел Тимоше на руки.
— Знай мою доброту.
Теперь Зацепин совсем не беспокоился, что Тимоша сбежит.
Когда они выходили на улицу, Тимоша, сходя с крыльца, нарочно поскользнулся и сел в сугроб, набрав полные рукава снега.
«Отморожу руки… — подумал он. — Зато веревку намочу!»
Он старательно оттаивал снег в рукавах, пока не почувствовал, что веревка намокла. Но этого ему показалось мало. У саней, в которые их посадили, он снова угодил в сугроб.
— Ты что? — Зацепин дернул веревку.
— Не научился еще на привязи ходить, — ответил Тимоша.
Теперь он уверен, что веревка намокла основательно. Он улегся боком в розвальни на сено, у самого передка. Рядом бросили его лыжи. В сани набилось много солдат, тоже с лыжами. Судя по тому, как они обращались с ними, очень немногие из карателей умели на них ходить.
«Это хорошо, — подумал Тимоша. — Легче уйти будет».
И всю дорогу, пока они добирались до Кузьмина ключа, Тимоша думал лишь об одном: хорошо ли намокли и достаточно ли промерзли его путы. Пока они добрались до места, где надо было вставать на лыжи и уходить в урман, пальцы на руках совсем закоченели. Тимоша едва шевелил ими. Но когда пробовал веревку на сгиб, она хрустела и не поддавалась.
«Хорошо промерзла. Только не время ломать, — останавливал себя Тимоша. — Учуют, в чем дело, — плохо будет».
С тех пор как Зацепин привязал длинный конец веревки к своему поясу, он окончательно успокоился и, пожалуй, меньше всего думал о том, что его пленник может попытаться бежать. Солдаты в санях молчали. Им не было никакого дела до Тимоши. Изредка они перебрасывались малозначительными фразами, курили да с некоторой опаской посматривали на темные стены заснеженного урмана, подступившего к самой дороге.
Лошади трусили рысцой, то и дело сбиваясь на шаг. Их подстегивали. Комья снега скрипели на раскатах. Изредка передние розвальни, в которых находился Тпмоша, догоняли сани с поручиком, и тот нетерпеливо спрашивал:
— Скоро?
— Не беспокойтесь, ваше благородие, — отвечал Тимоша солидно и уверенно. — Чуточку осталось.