— Пойдемте, Илья Спиридонович, нам тут делать больше нечего. Полюбопытствуем, как снимают кино.
— Стоит ли рисковать? — спросил Тараканов.
— Не бойтесь, — ответил Маркиз. — Кроме съемки, их сейчас ничего не интересует.
Когда Тараканов и Маркиз вышли на парадное крыльцо, режиссер сразу же обратил внимание на элегантную фигуру Маркиза.
— Хорошо стоишь! — крикнул ему режиссер. — Так и оставайся. Наденьте на него камзол! А вы, — крикнул он Тараканову, — будете открывать дверцы кареты!
— А по какому, простите, праву… — начал было Тараканов.
— Не спорьте, Илья Спиридонович, — остановил его Маркиз. — Отдадим несколько минут нашей жизни Великому Немому!
Рассуждать было поздно — на них уже надевали цветные камзолы и пудреные парики.
— Съемка! — закричал режиссер. — Поехала карета! Камера!
Карета тронулась. Кешка с вымазанной черной краской физиономией, в непомерно большом камзоле и в парике, с растерянным видом трясся на запятках. Когда карета остановилась, Тараканов, бессмысленно улыбаясь, распахнул дверцы, красавица медленно и величественно поднялась по ступеням, и Маркиз застыл в изящном поклоне.
Когда съемка закончилась, режиссер подозвал к себе Кешку и сказал:
— В понедельник приходи на кинофабрику. Я начинаю снимать новую фильму “Гуттаперчевый мальчик”. Будешь играть роль! А пока — держи!
Он достал из сумки, лежащей на сиденье, буханку хлеба и отдал ее Кешке.
Автомобиль загудел и тронулся вслед за шумным кортежем, покидавшим имение.
— Это что, гонорар? — спросил Кешку Маркиз, показывая на буханку.
— Не… хлеб… — улыбнулся Кешка, махнув на прощанье рукой режиссеру.
— Ну что ж, Илья Спиридонович, — усмехнулся Маркиз, — вас кто-то опередил?
— Все-таки отвратительный у вас характер, — поморщился Тараканов. — Только вы напрасно злорадствуете… Еще далеко не все потеряно, Шиловский. Для начала мы поместим вашего мальчугана в детский дом имени Парижской коммуны.
Когда к дому подъехала пролетка и из нее вышли Макар и Петровых, шумные кинодеятели были уже далеко, а Маркиз, Тараканов и Кешка уныло брели к станции, каждый погруженный в собственные мысли.
Петровых, в старом бушлате, надетом на косоворотку, в картузе, сменившем матросскую бескозырку, утерял свой грозный вид и даже ростом стал вроде бы поменьше. Остановившись на крыльце черного хода, Петровых, щурясь от яркого солнечного света, закурил папиросу.
Здесь, за городом, еще виднелись островки почерневшего снега, с крыш, из водосточных труб стекала вода.
— Тут на крыльце у меня круглосуточный пост был. И у парадного хода часовой стоял, — рассказывал он Макару. — Дом после пропажи прочесали, можно сказать, насквозь и даже глубже. Нет тут коллекции, точно нет, можешь мне поверить.
Они вместе обошли вокруг дома, вышли к парадному крыльцу, где всего час назад разыгрывалась сцена из старинной роскошной жизни.
Макар открыл дверь и вошел в вестибюль.
— Вот по этой лестнице аккурат ящики и таскали… — объяснял Петровых, поднимаясь по лестнице. — Гляди-ка, перила поломанные… Мы и поломали, язвия его дери…
— Чердак обыскивали? — спросил Макар.
Глаза его смотрели на Петровых строго и недоверчиво.
— Обыскивали, — пожал плечами Петровых.
— Стены простукивали? Подвалы осматривали?
— Вроде простукивали, — снова повторил Петровых.
— “Вроде”! — передразнил Макар. — Здесь должны быть ящики! Больше им быть негде! — с завидной уверенностью сказал он и решительно направился на чердак.
Через два часа, мрачный, перепачканный, весь в пыли и паутине, с продранным локтем, Макар бродил по пустынному дому уже без прежней уверенности. Нигде не было даже следов, способных натолкнуть его на какие-либо предположения.
Петровых сочувственно поглядывал на Макара и тяжело вздыхал.
— Митрича, плотника… допрашивал? — спросил Петровых, когда они наконец уселись покурить на подоконнике в зале второго этажа.
— Митрича… нет.
— Возьми его в оборот. Он ящики сколачивал, может, чего и знает.
— Нету Митрича, — вздохнул Макар.
— Как так — нету?
— Кокнули Митрича.
— Наши?
— Нет.
— Белые?
— Нет.
— А кто же?
— Бандиты. Лагутинцы.
— А старуху княгиню видел?
— Нет. В прошлом году умерла от тифа.
Петровых почесал затылок.
— А Тараканова… допрашивал?
— Нет, — вздохнул Макар. — Пропал Тараканов. Исчез. Будто сквозь землю провалился…
— Шутка сказать… Три года прошло… Ищи ветра в поле.
Макар еще раз оглядел стены, обитые вишневым шелком с большими темными прямоугольниками на тех местах, где когда-то висели картины.
— Нечего здесь делать, — сказал он сокрушенно. — Пошли.
Решительно натянув кепку, он направился к выходу. И вдруг, проходя по каминному залу, он остановился. Возле большого камина на затянутом пылью паркете виднелась какая-то свежая, едва заметная полоса. Эта дугообразная полоса как бы от раскрывавшейся двери и возле камина была непонятна и неестественна.
Макар внимательно осмотрел пол. На паркете виднелись следы ног. Их было много, и разобраться в них было почти невозможно, хотя Макар, как ему казалось, узнавал следы собственных сапог и матросских ботинок своего спутника — они проходили здесь, наверно, раз десять. Но дугообразная полоса никак не могла быть объяснена их собственным присутствием здесь. Макар провел ладонью по мраморной поверхности камина, ощупал ребра, нагнулся, заглядывая в печное отверстие.
— Ты чего увидел, а? — спросил Петровых.
Макар вскочил и выбежал из комнаты. Потом вернулся с большой кувалдой и ломом и, задыхаясь от волнения, сказал:
— За камином тайник. Факт.
Он забрался за каминную решетку и стал ломом дробить кирпич. Кирпич не поддавался.
— Ну-ка я попробую. — Взяв кувалду, Петровых сменил Макара.
Макар ликовал — он предвкушал победу. И действительно, вскоре ему с Петровых удалось пробить такое отверстие, через которое Макар проник в тайник.
Но и его, как и Тараканова, ожидало разочарование.
— Пусто? — спросил Петровых.
— Пусто, да не совсем. — Макар протянул Петровых осколок Пегаса. — Коллекция была здесь. Обвели тебя вокруг пальца, как маленького, Петровых!
Шведский коллекционер Ивар Свенсон завтракал в номере парижской гостиницы “Мажестнк”, когда его секретарь доложил о приходе посетителя:
— Вас хочет видеть князь Тихвинский.
Свенсон, высокий, не старый еще человек с поседевшими слегка висками, нахмурился.
— Я не могу его принять. Я занят…
— Господин Свенсон, рано или поздно вам придется встретиться с князем, лучше не откладывать.
— Ну что ж, Нильс, вы, пожалуй, правы. Пригласите его.
Нильс вышел, а Свенсон подошел к мольберту, на котором стояла картина Пинтуриккио “Мальчик в голубом”, и накинул на нее кусок материн.
Вошел Тихвинский. Это был несколько располневший, но подвижный человек среднего роста, с чуть насмешливым выражением глаз.
— Господин Свенсон, — сказал князь, поклонившись, — я весьма сожалею, что наше знакомство происходит при малоприятных для нас обоих обстоятельствах.
— Я тоже сожалею, — ответил Свенсон.
— Картина, которую вы приобрели у неизвестного лица, является моей собственностью. Вы известный коллекционер, я не сомневаюсь, что в вашей библиотеке есть каталог моей коллекции и, таким образом, вы, разумеется, отлично знаете, что приобретенная вами картина принадлежит мне.
— Принадлежала, — сухо сказал Свенсон.
— Принадлежит, — улыбаясь, сказал Тихвинский. — Цель моего визита состоит в том, чтобы заявить вам: я буду вынужден обратиться в суд с просьбой вернуть картину мне, законному владельцу.
Это ваше право, князь. Но вряд ли у вас что-либо выйдет.
— Поживем — увидим, господин Свенсон, — снова улыбнулся Тихвинский. — Но прежде чем уйти… я хотел бы взглянуть на картину. Простите мою сентиментальность, но я не видел ее несколько лет.
Свенсон подошел к мольберту и откинул драпировку. Тихвинский подошел к мольберту.
— Вы подновляли ее? — спросил он.
— Нет, — насторожился Свенсон.
— Странно, — сказал Тихвинский. — У меня такое впечатление, будто ее заново покрыли лаком.
Он взял в руки картину и осмотрел холст с тыльной стороны. Потом подошел с полотном к окну и, внимательно рассмотрев холст, снова поставил картину на мольберт.
— Я должен извиниться перед вами, господин Свенсон. Я не буду подавать в суд. Не буду потому, что эта картина не моя.
— Не ваша? — растерялся Свенсон. — Не моя. И не Пинтуриккио!
— Не Пинтуриккио? Но ведь я консультировался со специалистами!
— На всех картинах моей коллекции на обратной стороне холста есть оттиск моего герба. Вам подсунули фальшивку. Превосходную, я бы даже сказал — талантливую… но подделку!
— Вы уверены в этом, князь?
— Да… Свой герб на подлинник я наносил собственноручно. Что касается этой копии, то я ее знаю: она написана нашим петербургским художником Борисом Тамариным, можно сказать — гением своего дела. Не знаю, во что вам обошлась она, но могу вас утешить, господин Свенсон. Лет через сто талантливые копии Тамарина, быть может, будут цениться не многим дешевле подлинников.
Витоль стоял у окна своего кабинета и смотрел, как на каменных плитах двора две девочки и свободный от дежурства молоденький милиционер играли в классы.
Макар докладывал о результатах розыска.
— Картина похищения в целом представляется так. Люди, принимавшие участие в упаковке коллекции, в самый последний момент незаметно для Петровых, видимо, подменили ящики. Ящики со всякой рухлядью прибыли в Петроград, а подлинная коллекция была спрятана сначала в имении, а потом перевезена в какое-то другое место.
— Это твоя догадка? — спросил Витоль, не оборачиваясь.
— Нет, Карл Генрихович, не догадка. Я обнаружил тайник за камином в одной из парадных комнат, — ответил Макар. — Там валялись осколки фарфоровой фигурки Пегаса, обозначенной в списке коллекции. Факт, а не догадка.