— Умер?! — невольно вырвалось у меня.
— Не Тальвавтын это, — прошептал Рыжий, — шаман Экельхут…
Старуха, не обращая ни на что внимания, била и била в бубен.
— Духов зовет, — пробормотал Илья, — сейчас шаман лечить Тальвавтына станет. Всю ночь, видно, шаманил.
И тут я заметил в глубине шатра, под балдахином откинутого летнего полога, ворох мехов и бледное лицо Тальвавтына. Укрытый меховым одеялом, старик дремал.
Вдруг шаман мигом сдернул платок с лица, вскочил, выхватил у старухи бубен и стал громко бить в него и петь заунывно и протяжно. Иногда пение переходило в зловещий вой.
Лицо Экельхута, морщинистое и свирепое, подергивалось нервной дрожью, на лбу блестел обильный пот. Нестриженые космы жесткими прядями падали на плечи. Глаза лихорадочно блестели. Хмурились густые черные брови. Жесткие линии губ подчеркивали свирепость лица прокаленного морозами, темного от загара.
Невнятно он бормотал какие-то заклинания, а потом громким, пронзительным голосом заговорил быстро и сбивчиво — на разный манер.
Старуха, согнувшись в три погибели, внимательно слушала и кивала головой. Я не успевал уловить смысл невнятной речи шамана.
— Говорит, — перевел Рыжий Чукча, — духи велят медведя убить, сало топить, грудь, бока Тальвавтыну сильно мазать, крепкий чай с медвежьим жиром пить, в зимнюю одежду тепло одеваться…
— Крепкий шаман! — одобрительно кивнул Илья.
Советы шамана действительно были дельными. Видимо, он добросовестно хранил житейскую мудрость поколений. О чудодейственной силе медвежьего жира я слышал еще на Омо-лоне. Но в нашей аптечке мы принесли куда более действенное лекарство — сульфазол. Сульфазолом Костя успешно лечил воспаление легких у оленей.
Экельхут бросил бубен и устало опустился на шкуру. Старуха точно пробудилась ото сна. Заметив Рыжего, она угодливо согнулась, всем своим видом выражая почтение, меня наградила злобным взглядом, подкинула дров в костер и подвинула к огню прокопченную клюшку с чайником.
Я подошел к Тальвавтыну, опустился на шкуру и положил ладонь на горячий его лоб. Он тихо застонал, открыл покрасневшие веки. Глаза его вспыхнули. Он порывисто приподнялся на локтях…
— Пришел ты, Вадим! Совсем помираю, везде болит, духи отвернулись от меня.
Вытянув из рюкзака аптечку, я достал градусник и сунул старику под мышку.
— Крепко прижимай, нельзя ронять.
Экельхут молчаливо следил за каждым моим движением. В его недоверчивом взгляде светилось острое любопытство. Я попросил старуху опустить полог Тальвавтына. Экельхут протянул мне бубен, решив, видимо, что я собираюсь шаманить в пологе.
— Не нужны мне твои духи — сам лечить буду, — остановил я его.
Сам не знаю, почему так грубо ответил ему.
Угрюмое лицо Экельхута искривилось, задергалось. Густые брови сошлись крыльями. Он вскочил и вышел со своим бубном из яранги, бормоча проклятия.
— Очень злой стал… — заметил Илья.
Старуха неодобрительно заворчала. Тальвавтын прикрикнул на нее и закашлялся. Мегера поставила перед нами чайный столик. Открыла знакомый ящик, обитый сыромятью, и стала вытаскивать из-под вороха денежных пачек, доверху наполнявших сундук, чашки и блюдца. Богатство, полученное за оленей, Тальвавтын хранил без запоров, полагаясь на честность сородичей.
— Ух, много денег, однако! — прищелкнул языком Илья.
Старуха поставила на столик блюдо с жирной олениной, миски с бульоном. Я вытащил термометр у Тальвавтына.
— Тридцать восемь и пять! Вовремя пришли…
Мне хотелось поскорее осмотреть больного. Специалистам оленеводческих совхозов приходится быть мастерами на все руки. Однажды в далеком стаде мне пришлось принимать роды, а Косте делать даже неотложную хирургическую операцию. В те времена в оленеводческих совхозах не было еще вертолетов, походных радиостанций в стадах, и раздумывать долго не приходилось.
Наконец старуха, бурча себе что-то под нос, опустила замшевый полог. В пологе я не опасался простудить старика и велел ему снять кухлянку. Старуха принесла и зажгла светильник. Жилистое, худое тело Тальвавтына было горячим. Слушал я его, точно больного оленя, — приникая ухом прямо к телу.
Вскоре я уловил в нижней части левого легкого ясно различимые хрипы. Да и жаловался старик на колющую боль в этом месте. Диагноз был ясен.
— Левостороннее воспаление легких!
Меня поразил пульс старика. Даже при такой температуре, он размеренно бил, как молот, не чаще шестидесяти ударов в минуту.
— Ого! Как у боксера!
— Что говоришь? — переспросил Тальвавтын.
— Говорю, сердце у тебя, как у ермекына[10]. Одевайся, старина, скоро будешь бегать, как молодой бык.
Теперь я не опасался за больного. С таким сердцем можно применить большие дозы сульфазола. Лицо Тальвавтына порозовело, глаза заблестели.
— Большой ты шаман, Вадим!
— Доктор, старина, а не шаман…
Я позвал старуху и велел принести плошку с теплой водой.
Увидев порозовевшее лицо Тальвавтына, она беспрекословно повиновалась.
Из аптечки я вынул пачку горчичников и скоро смоченными листками залепил весь бок старика, накрыл полотенцем, а сверху теплой кухлянкой.
— Ну, лежи, больно будет — терпи.
Я вылез из полога, сполоснул руки и принялся уплетать оленину. С дороги мне очень хотелось есть.
— Что с ним? — вдруг спросил по-русски Рыжий Чукча. — Умрет?
— Левостороннее воспаление легких, — ответил я. — Сердце необыкновенно крепкое, через неделю встанет на ноги.
И тут я спохватился:
— Ты говоришь по-русски, как профессор?!
— В школе учился, в Воегах, — спокойно ответил он. Просто удивительно, какой волчий аппетит нападает, когда надышишься вольным воздухом в горах!
Мы съели все мясо, выпили бульон, опорожнили чайник. Сидим разговариваем — вспоминаем о перипетиях молниеносного марша по каменистым россыпям Пустолежащей земли.
Я вспомнил о горчичниках. Почему Тальвавтын молчит и не зовет?!
Откинул полог, вижу — лежит, точно окаменел, на лбу капли пота, губы плотно сжаты, желваки играют. Старуха сгорбилась в изголовье — тревожно всматривается в искаженное лицо больного.
— Тальвавтын! Почему не зовешь, ведь больно?!
— Ты сказал — терпеть надо. Духи острыми когтями бок скребут, горячими угольями посыпают…
Поспешно я снял горчичники, осторожно вытер багровую кожу смоченным в теплой воде полотенцем и поставил новые горчичники на грудь.
— Ох, хорошо, — облегченно вздохнул Тальвавтын, — крепкая твоя бумага!
Хорошенько прогрев горчичниками тощую грудь старика, я скинул ковбойку, стянул с себя майку и велел Тальвавтыну надеть ее на голое тело. Старуха принесла пыжиковую рубашку и помогла ему облачиться. Прикрыв меховым одеялом больного, я успокоился. Теперь он не мог простудиться. Потом я дал Тальвавтыну чудовищную дозу сульфазола и напоил горячим чаем с оленьим жиром.
Старик быстро уснул, крепко и спокойно. Мы долго еще сидели вокруг чайного столика, распивая чай. И снова я заметил странное поведение старухи. Она с необычайной подобострастностью прислуживала Рыжему Чукче, словно именитому гостю. Рыжий принимал это как должное, напустив на себя важный вид.
“Что же ты за птица?” — думал я, внимательно вглядываясь в маловыразительное лицо нашего спутника в огненном ореоле рыжих волос. Почтительность старухи заметил и Илья.
Рыжий Чукча перевернул чашку на блюдце, заканчивая чаепитие, неторопливо поднялся.
— Пойду я… спать к Экельхуту.
Он взял свою котомку, посох, винчестер и вышел из яранги. Старуха пошла за ним, провожая гостя. Мы с Ильей остались одни.
— Большой начальник, однако… — задумчиво проговорил Илья, закуривая трубку.
Старуха вернулась с полной охапкой хвороста. Она, по обыкновению, бурчала что-то себе под нос. Илья спросил ее по-чукотски: кто такой Рыжий Чукча? Но старуха не удостоила pro ответом. Молчаливо мы сидели вокруг костра, думая каждый о своем. У огня было уютно и тепло.
— Вредный очень старуха… — Илья сердито прочистил трубку гусиным пером.
Вдруг полог у входа зашевелился, сильная рука откинула его, и в ярангу, согнувшись, протиснулся высокий человек в летней замшевой одежде. Красноватые блики огня осветили мрачное лицо.
Черт побери, да это же наш знакомец Вельвель, один из телохранителей Тальвавтына!
Не поздоровавшись, без тени замешательства Вельвель сказал Илье:
— Пойдем, покажу, где спать будешь…
Мне не хотелось расставаться с Ильей. Но Вельвель, словно предупреждая возражения, хмуро проговорил:
— Экельхут велел, у старухи Вааль будет спать…
Илья не спеша собирался. Выбивал трубочку, плевался, завязывал свою котомку, поправлял ремень на длинноствольной винтовке. Видимо, ему тоже не хотелось расставаться со мной.
— Ну, да все равно, старина, завтра приходи сюда.
— Хорошо, можно, пожалуй…
Илья поднялся, вскинул котомку и винтовку за спину и вышел вслед за своим провожатым.
Мы остались наедине со старухой.
Сухой корень в костре вспыхнул. Мне почудилось, что старуха смотрит на меня с неистовой злобой и торжеством, а глаза ее светятся, как у сказочной колдуньи…
БАБУШКА ВААЛЬ
Проснулся я поздно. Выглянул из полога — яранга пуста, старуха куда-то пропала.
Множество солнечных лучиков пронзает таинственный полумрак яранги. В тонких, как спицы, полосках, горят пылинки. Кажется, светящиеся стрелы пучками пронзают рэтэм. Это свет солнца проникает сквозь бесчисленные дырочки, оставшиеся в замше от личинок овода. Яранга кажется волшебным чертогом из метерлинковской “Синей птицы”.
Тишина… Лежу на пушистых шкурах, словно внутри магического кристалла. Приподнял соседний полог: Тальвавтын спокойно спит — видно, легче ему стало…
В очаге тлеют угли, не давая остыть закопченному чайнику. Выбираюсь из яранги. Ярко светит солнце, ни единого облачка. Синие сопки теснят долину. Вдали голубым шатром вздымается вершина с каменным “чемоданом”.