— Генерал был очень рад, — рассказывал Буранов, — написал собственной рукой приказ с благодарностью и велел тебе ждать его возвращения в Магадане… В отпуск поедешь, — улыбнулся Андрей, — Марию твою нашли — приедет сам расскажет…
Образцы платины взбудоражили магаданских геологов. На Большой Анюй спешно собирались разведчики. Рукопись старинной повести и реликвии из хижины землепроходца произвели сенсацию в Историческом музее. Ученые принялись за полный перевод текста. Костя и Геутваль пропали с оленями в дебрях Северной тайги и не подавали о себе вестей. Наступила полярная стужа, тайга укуталась зимним покрывалом, и мы готовили аварийный самолет на поиски пропавших друзей…
Однажды я сидел в кабинете начальника главного управления Дальнего строительства за громадным письменным столом, так хорошо мне знакомым. На улице гудела пурга, билась в высокие зеркальные окна. Магадан, утонувший в снежном вихре, спал глубоким сном. Я принял ночное дежурство и в это время замещал генерала.
Передо мной висела все та же карта Золотого края с горными предприятиями.
Далекие, иногда тревожные голоса сообщали о снежном обвале на индигирской трассе, о движении колонны машин по льду Индигирки с грузом для нового прииска, о зимнем наводнении на Тарын-Юряхе, вызывали самолет с хирургом к геологу, раненному в тайге, дежурные горных управлений передавали сводки о “металле”…
После полуночи звонки стали реже, и к двум часам вовсе прекратились. Пурга не стихала, бесновалась и выла за окнами. В кабинете было тепло и уютно. Я вспомнил давний разговор с генералом и развернул книгу Сергея Маркова о Русской Америке, мне удалось отыскать ее в городской библиотеке.
Сто пятьдесят лет спустя после первых казацких новоселов на берегах Аляски снова высадились наши мореходы. Основывались военно-торговые поселения. Аляска стала провинцией Российской империи.
Парусные корабли Балтийского флота бороздили воды Тихого океана. Исследователи и промышленники того времени совершали на оснащенных ботах, на кожаных байдарах и каяках вместе с эскимосами и алеутами тысячеверстные походы вдоль берегов Аляски и Дальнего Запада Америки. Русские фактории, форты и гавани возникли по всему американскому побережью — от Аляски до испанских владений в Сан-Франциско.
Самодержавие не сохранило эти земли за Россией. Кто знает, если бы укрепилась Новая Сечь казаческая на открытой дежневцами Матерой Земле, может быть, совсем иначе сложилась судьба Аляски?
Зазвонил телефон. В трубке едва слышалось:
— Магадан… Магадан…
— Алло. Дежурный слушает. В чем дело?
— Доложите оленеводческому управлению…
Чертовски знакомый, родной, охрипший голос Кости, то пропадая, то вновь возникая из помех, докладывал, что чукотский табун благополучно вышел к Дальнему прииску и разместился на зимних пастбищах Омсукчана.
— А Геутваль, где Геутваль?
— Здесь я, с Костей, — зазвенел в трубке ее знакомый голос, — мы очень любим тебя, Вадим!
Помехи прервали наш короткий телефонный разговор…
В.Мелентьев·ДОРОГА ЧЕРЕЗ СЕБЯ
По пластиковому куполу балка при буровой хлестала пурга. Ее прозрачные, подсвечиваемые изнутри космы вспыхивали огоньками на сфере и пропадали в темноте полярной ночи.
Бригада нервничала. Ее руководитель, известный художник и химик Жак Брауде, разработавший новые светящиеся краски для монументальной живописи, — рослый, седовласый, с грубоватыми, резкими чертами лица, — нервно бродил между грядками овощей, по-хозяйски поправляя подвешенные на растяжках ветви яблони с уже розовыми алма-атинскими апортами. Его свободные от смены друзья, усталые, с глубокими складками на лицах, тронутых мрачным полярным загаром, сидели в креслах под цветущими вишнями вместе с парнями, прилетевшими им на смену, и слегка насмешливо следили за своим бригадиром.
Все они уже давно не меняли своей рабочей профессии заполярных буровиков и с удовольствием отрабатывали по две недели в этих местах. Здесь отлично отдыхалось, рождались великолепные идеи. Трудная, а порой и опасная работа закаляла тело и укрепляла нервы.
Друзья понимали Жака. Каждый раз, когда над тундрой появлялись сполохи сияний, бригадир выскакивал на мороз, смотрел на их игру, пытаясь запомнить их полутона и переливы. После северных сияний он рвался в свою мастерскую, к мольберту, — сияния заряжали его частицами своей энергии, и он писал много и вдохновенно.
Свои картины Жак переводил светящимися красками на стены домов и общественных сооружений. Их транслировали по кольцевому традевалу. Любоваться ими съезжались тысячи людей.
У него появилась масса последователей, целая школа. Как водится, появились и противники. Они работали его же красками, но в совсем иной, более реалистической манере, которая игнорировала цветовую, мерцающую игру полутонов, и он считал это возмутительным: писал статьи, бушевал против недооценки возможностей новой живописи, искажения внутренней сущности изображаемого предмета и, главное, принижения прикладного значения картин. Иногда он выступал по радио и телевидению. Его знали, его ценили, но… многие делали все по-своему.
После двух недель на буровой Жак рвался в бой с оппонентами, он дорожил каждым часом, а смена задерживалась уже на сутки. Бригадир остановился у грядки, вырвал ярко-алую, с длинным хвостиком редиску, вымыл ее в протекающем в желобе ручейке, похрустел острой мякотью, бросив ботву в перегнойник. Потом походил, подумал и опустил в ямку зернышко редиски — земля не должна пустовать. Заровнял ямку и, отряхнув руки, сердито сказал:
— И все-таки это не оправдание… Держать ради всех одного — я этого не принимаю.
Ему никто не ответил. И он взорвался:
— Нет, в самом деле! У психоаналитика, видите ли, исключительный случай, так конструкторы, поэты, врачи и все прочие должны его ждать! Неужели он не понимает, что наше дело не то, что там. — Бригадир махнул куда-то в сторону. — За эти две недели мы выкладываемся до фундаментов. Это там. — Он опять махнул рукой. — Ты можешь идти на завод или, допустим, в шахту, а не захочешь, можешь и просидеть в лаборатории. Там все под руками и сколько угодно подсменных: позвони и любой не то что приедет, а прибежит. А тут, видите ли, из-за одного… Неужели в нашей бригаде нет подсменных? — обратился он к прилетевшим.
Один из них, Альварес, с темной, как у мулата, кожей, со светлыми вьющимися волосами пожал плечами:
— Я не понимаю вашего нетерпения. Психоаналитик предупредил — случай исключительный. Если можете — подождите. Если нет — вызывайте запасного.
— Что может быть исключительного в наше время? И особенно у психоаналитика. Тесты его перепутались? Кибер взбунтовался?
— Хорошо, — поднялся мулат, — я сейчас потребую запасного.
Один из сменяемых поморщился и, обращаясь к бригадиру, протянул:
— Жак, береги нейроны. У тебя впереди схватки с оппонентами.
— Сбегай-ка лучше к вышке, — так же лениво предложил другой, — может быть, повезет, появится какое-нибудь заблудшее сияние, и ты успокоишься.
У бригадира яростно вспыхнули темные глаза, но он перевел дух и скрылся в зарослях.
Сменяемые поворочались в креслах, и один из них спросил у Альвареса:
— Это в самом деле что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Пока мы еще не знаем.
Перед самой перекличкой бригады психоаналитик Роу позвонил нашему бригадиру и взмолился: “Ребята, полдня задержки. Передайте той бригаде: если смогут, пусть подождут. В крайнем случае начинайте смену без меня, а я подлечу попозже”. Причин задержки он не объяснил, но умолял не заменять его запасным. Говорил, что дошел до предела и без нашей тяжелой работы свалится. Вид у него в самом деле неважный…
— Влюбился, вероятно…
— Не думаю… Он постоянен.
— Вот как? А каков предел в этом вопросе?
— Вам, чертям, после смены этого не понять.
Лениво посмеялись. Заместитель бригадира новой бригады — светловолосый мулат Толя Альварес — решил:
— Мне кажется, что дело даже не в нем. У вертолетчиков тоже смена, и пока примут машины…
— А что их принимать?
— Ну… просто поболтают… Тем более, пурга. Все-таки известный риск. И как там решит их начальство…
— А кто там сегодня?
— Сим Сато…
— Этот японец? Он помешан на осторожности!
— Слушай, а что, собственно, с ним произошло? Я имею в виду Сато.
— Обыкновенная история. Он из дальнего космического отряда. Вылез на какой-то астероид, попал под облучение, теперь вот оттаивает в нашем Заполярье.
— Такие сверхбдительны и суперосторожны.
— Когда клюнет тебя как следует, невольно подумаешь о других.
Разговор распадался и снова сливался, за ним стояло ожидание любимой работы для одних и встреч с любимыми для других, потому он казался неровным, взволнованным.
Пурга за куполом балка набирала силу. Сменяемые изредка посматривали вверх, на вспыхивающие огоньками бело-розовые космы, и незаметно для себя вздыхали.
Сменяющие стали беспокоиться — если пурга разыграется, то вертолеты могут задержаться на вполне законных основаниях.
Внезапно по цветущему саду прошел холод, и все оглянулись. Холод вырвался из парадной, точнее, грузовой двери-ворот, которая открывалась лишь летом или в те редкие минуты, когда внутрь балка нужно было протащить нечто громоздкое, объемное.
Оттуда, из-за вечно плодоносящих зарослей черной смородины, показался психоаналитик Эн Роу — как всегда, изысканно-изящный, чуть ироничный и печальный. За ним шел высокий седой человек — красивый мужественной, открытой красотой: голубые ясные глаза, слегка вьющиеся волосы, тяжеловатый подбородок и твердые, хорошего рисунка губы, в уголках которых жила улыбка, приветливая и добрая. И в то же время и в его лице и в плотной широкоплечей фигуре угадывались настороженность, некоторая скованность, словно у человека, неуверенного в том, что его встретят хорошо, поймут и примут.