— Простите, мы не виделись полгода. — И ему: — Товарищ из милиции, нас ведь обокрали…
Как будто их можно обокрасть, ведь Мамонов воровал только вещи. Конечно, она забыла, о чем я ее спрашивал, и мне пришлось повторить вопрос. На этот раз я пустился в долгие и сбивчивые объяснения: я становлюсь косноязычен, когда испытываю неловкость.
Вот тебе и “легкомысленная особа”. Почему презумпция невиновности в отношении к преступникам не стала для меня определяющей нормой в остальных, куда более безобидных жизненных ситуациях?
— В основном, я стираю сама, а что покрупнее — в прачечной.
— У Огерчук?
— У Вали, в комбинатском общежитии.
Мои пробежки от дома к дому становились все стремительнее. Я настолько поверил в несокрушимость своей версии, что перед пятой дверью почти не сомневался в стереотипности ответа потерпевших Саблипых: “У Вали, в общежитии”. Платок меня больше не интересовал: свою роль необходимой “ниточки” он, пожалуй, сыграл.
— Где мы стираем? В стиральной машине. Если б не Игорь, я б, конечно, отдавала прачке, но он мне помогает. А вам некогда жене помогать, да?
— Ну, Леля… — укоризненно тянет совсем еще юный Игорь. — Вы не обращайте внимания. Когда ребенок засыпает, у нее сразу поднимается настроение.
Круглолицая скуластая Леля перестала резвиться и серьезно сказала:
— Сейчас еще что, а первые дни после кражи она вообще не хотела ложиться: вынь да положь ей “усатика”, вот где было мучение.
— Этот тип зачем-то прихватил тигренка, — пояснил Игорь.
— Что за тигренок? — Я помнил, что в перечне такого не было.
— Плюшевый, величиной с настоящую кошку. Мы хватились его вечером, когда укладывали ребенка.
Мало мне стиральной машины, так появился еще плюшевый зверь.
Я мужественно поблагодарил Игоря и Лелю, даже пообещал вернуть “усатика”.
“И все-таки она вертится!” Рзакулиевы, последние у кого побывал Мамонов, тоже стирали у Вали, в общежитии.
ТОЧКА ОПОРЫ
Почему я не взял раскладушку, а польстился на этот паршивый диванчик?! Вместо пружин он набит противотанковыми ежами. За окном темно, но в декабре веришь только часам. Без четверти шесть. “Аврора уж солнце встречала”, и так далее… А я думал, вчерашний понедельник никогда не кончится. Едва вернулся в горотдел, пришлось ехать к кинотеатру: передрались мальчишки из ремесленного. На ночь глядя прибежала женщина, оказывается, муж — шизофреник, недавно выписанный с “улучшением”, снова впал в буйство. С больным провозились очень долго, потому что “скорая” его не брала из-за отсутствия санитаров, а держать его в горотделе мы не могли. Наконец пришли к компромиссу: транспорт и врач их, санитары — наши. Снимать милиционеров с уличных постов нельзя, еле наскребли одного, вторым “санитаром” пришлось поехать самому. Уже совсем за полночь привезли дядю, дрыхнувшего в городском сквере. Сперва он не хотел вылезать из мотоциклетной люльки, а потом не хотел туда влезать, чтобы ехать в вытрезвитель. Обзывал нас нехристями и доказывал, что имеет “права” спать там, где ему больше нравится. Я таких прав не имел и заснул на этом диване, приспособленном разве только для сидения, да и то ненадолго.
И все-таки хороший был понедельник. Я невольно улыбнулся: передо мной одно за другим всплывали лица потерпевших.
Итак, я знаю, что Валина прачечная и выбор квартиры Мамоновым для совершения краж каким-то образом тесно взаимосвязаны. Но каким? Думать об этом не хочется. Моя голова совершенно не приспособлена к размышлениям. Я слово-то это “размышлять” не выношу, оно ассоциируется у меня с пустотой. Вот обдумывать полученную информацию — другое дело, но старая уже исчерпана выводом о наличии связующего звена между Валей и Мамоновым, а новой нет, за ней я только собираюсь идти. Информация, информация!.. Живи Архимед в двадцатом веке, ему не пришлось бы просить точку опоры!
Остаток ночи, видно, прошел спокойно, дежурный приветствует меня “добрым утром”.
— Ничего не доброе, — говорю я, — вся фигура болит.
А утро было все-таки доброе. Я это почувствовал сразу, как только вышел на улицу. Прошел дождь, но такой короткий, как процесс умывания моего Муш-Мушты.
И вообще я люблю этот час Спокойствия и Порядка, час, в который не совершается преступлений. Улицы наполнены звуками шагов весомых, знающих себе цену. Это выход рабочего класса, и он действительно полон величия! Мне кажется, людям с нечистой совестью становится не по себе от этого уверенного ритма шагов.
А я? Имею я моральное право вот так же с достоинством оставлять свои следы на умытом, еще не успевшем запылиться, асфальте? Они — созидатели, а у тебя после пятиминутной работы молотком на ладони вскакивает волдырь. Готовых ответов, конечно, сколько угодно. Милиция охраняет от преступных посягательств созданные рабочими руками ценности и даже нечто неизмеримо большее: жизнь, здоровье, достоинство. Но в это утро мне хотелось не только охранять, но, главным образом, созидать, и я мысленно назвал себя рабочим социалистического правопорядка.
Назвавшись так, я вдруг почувствовал, что эти люди, к чьей семье я только что приобщился, могут спросить с меня и за все наши промахи и недостатки. Готов ли я к такой ответственности? Как я ненавидел в эту минуту головотяпов и взяточников, беспринципных подхалимов и держиморд, которым удается иной раз напялить на себя мундир милиции и за которых я должен отвечать!
Как я ненавидел? Наверно, так, как можно ненавидеть, невыспавшись и натощак.
На автобусной остановке “Общежитие” людей еще мало: до комбината езды минут десять, а на часах — начало восьмого. Придется подождать, зато не разминусь, как вчера. С этим парнем меня познакомила работа в исправительно-трудовой колонии. Со студенческой скамьи я отправился туда, хотя были возможности получше. Тогда мне просто хотелось заглянуть за последнюю страничку детектива, ведь любой из них заканчивается изобличением преступника, а что потом? Теперь я убежден, что оперативники, следователи, судьи и адвокаты должны начинать работу там. Это вооружит их знанием тех, кого они будут потом преследовать или защищать.
Парень был осужден за… Впрочем, какое это теперь имеет значение? Прошлое пусть остается в прошлом. Я что-то для него сделал, уж и не помню что. Скорее всего, просто поступил справедливо, а там это ой как ценится. Я не могу точно объяснить, почему воры, расхитители, хулиганы, попав туда, обретают прямо-таки обостренное чутье к справедливости, но могу поручиться, что это именно так. Помню, один почти до слез обиделся, когда его, действительно по ошибке, обвинили в незначительном проступке. А ведь раньше он совершил пакость, не шедшую ни в какое сравнение с нашей ошибкой. “Так то ж я, за это и посадили”, — заявил он, уверенный в непоколебимости своей логики. И, пожалуй, она верна — логика правонарушителей. “Ты поставлен сюда государством и обязан быть справедливым по характеру самой своей службы”. Что-то вроде этого, наверное.
Ага, мой парень вышел из общежития.
Мы случайно встретились месяца полтора назад, и первое, что бросилось в глаза, — походка. Она не имела ничего общего с той, которая была там. Мне было, конечно, приятно, что забыв о прошлом, он не забыл меня. Даже настоял, чтобы я записал номер комнаты и телефон общежития: вдруг понадобится его помощь. Теперь она действительно понадобилась.
Я перешел улицу, и он заметил меня.
— Я вас вчера не дождался и на всякий случай оставил записку.
— Опоздал — сам виноват, не мог же ты меня ждать весь день.
— Если б знал наверняка, что придете, ждал бы.
Это мне понравилось, и все-таки перейти сразу к интересовавшим меня вопросам не так-то просто, а “темнить” не хотелось — парень мог обидеться.
— Провожу тебя немного, не возражаешь?
Мы пошли рядом, и тут он сам неожиданно помог мне:
— Домушника-то поймали… Видать, из приезжих?
— Из приезжих. — И, наконец решившись, спрашиваю: — Ты прачку вашу знаешь?
— Кто ж Валю в общежитии не знает? Только не подумайте чего такого. Поначалу ребята к ней, конечно, лезли, хоть и в возрасте, а лицом приятная, фигуристая, да она всех поотшивала, не криком-шумом, а добром, по-хорошему. Валя — женщина правильная, а работает, словно мать выстирала и без всякой корысти, ни копейки без квитанции не возьмет. Некоторые ее за это ушибленной считают, мол, как можно за восемьдесят рублей ишачить, а у ней просто выкройка такая, ведь получают люди и поболе, а хапнуть все равно норовят.
— Вот и отлично. Твое мнение о Вале совпало с моим.
Я сказал это не без умысла, но вполне искренне. Действительно, радостно узнать о человеке, даже едва знакомом, хорошее, и неправильно представление, будто милиция имеет дело преимущественно с плохими людьми. По роду своей работы мы действительно чаще встречаемся с плохим в людях, но это не одно и то же. А умысел заключался в том, чтобы мой интерес к Вале не вызвал настороженности, будто милиция ее в чем-то подозревает.
— У меня к тебе просьба. Я должен знать, с кем общается она вне работы. Даю честное слово, что это в ее интересах.
— Я верю, — сказал он. — Только тут и узнавать нечего, с Гандрюшкиным она женихается, со сторожем нашим, на полном серьезе. Дура баба. Уж она его ухоживает, лентяя. Даже барахло его персонально вручную гладит.
Так вот почему сердито сплюнул комендант на мой вопрос о Валином замужестве.
У меня в груди что-то ёкнуло и оборвалось. Так бывает, когда самолет ночью с девятикилометровой высоты сползает на посадку, и кажется, ни за что на свете не разыскать ему затерянного в бескрайнем пространстве аэродрома, как вдруг толчок, и он уже катится по надежному бетону.
— Это какой Гандрюшкин, Василь Захарыч? — уточняю я.
— Не-ет… этого Михаилом Евлентьевичем, а ребята так просто Мишкой зовут. И до самой смерти своей Мишкой останется, потому что труха — не человек.
— Чем же он Вале тогда приглянулся?
— Да кто знает, по каким приметам она его оценила. Аккуратный он и чистенький, как мухомор после дождя. Одеколон употребляет. Судьбой обижен, потому как детки родные бросили. Он об этом всем и каждому рассказывает, а потом в глаза платком потычет и такое на физиономии изобразит, ни в жизнь не догадаться, что деток этих он уж лет пять как липок обдирает: целую бухгалтерию завел, кто сколько ему присылать должен, словно не отец, а фининспектор какой.