равляются за охотниками в чащу. Всю дорогу персы гремят, свистят, улюлюкают… Затем, подняв зверя где-нибудь в густых камышах, псы облаивают его.
На клыкастого, обезумевшего от страха секача набрасываются разом десятка три злющих псов. Дворняги гонят его на лаз, где заранее схоронились в засаде охотники. А те уж со взведенными ружьями, затаив дыхание, давно поджидают страшного зверя. Далее все зависит от меткости и проворства стрелка. А не то раненый, обезумевший от боли и гнева секач может броситься на охотника. Тут уж подлинная беда! Кабан сбивает его с ног, рвет клыками и начинает в гневе топтать. Словом, впечатлений хоть отбавляй!
Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою называют Биш-Бармак, то есть «пять пальцев». Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо. Разные легенды рассказывают здесь о сем чуде…
Жил когда-то в давние времена великий, мудрый и богатый шах. Богатство и мудрость его были так велики, что люди его страны поклонялись ему равно как богу.
Но великий шах скучал.
— О аллах! — воскликнул он. — Меня окружают глупцы. Несовершенны их суждения и речь. Да будет милосердно имя твое, аллах, но мне трудно являть им свой глас.
Долго молил он небо. И тогда смилостивился и ответил всевышний:
— Пусть будет по-твоему. Ступай в пустыню, гордый человек, и воздень длани свои.
И пошел шах в пустыню и воздел длани. С той поры шаха не стало. Гордая скала высится в пустыне — каменные ее руки воздеты к небу. Знойные ветры из дальних стран сушили ее, жгучим песком нещадно било в лицо. В непогоду больно секли ливень и град. Но скала горда и молчалива в вечном своем одиночестве. Гордость, покой и одиночество — для нее высшее счастье.
И вот однажды, когда в пустыню пришла весна, проснулись травы и зацвели цветы, к одинокой скале прилетели ласточки. В каменной длани они свили гнезда. И все лето потом пели и щебетали.
Человек! Пусть бог наградил тебя каменным сердцем, но если ты услышишь голоса птиц весной, ты непременно очнешься! И очнулся, ожил гордый шах! Он радовался весне, солнцу и птицам. Но осенью ласточки взвились в небо, улетели. Лишь пустые глиняные гнезда — остаток некогда райской жизни — держал он в своей каменной руке. И впервые шах заплакал. Слезы упали на землю, и пыль пустыни запорошила их.
Верно, Наденька, прекрасная легенда?!
Впрочем, она и вправду имеет глубокий смысл. Поутру я видел у подножия скалы капли росы. Скала плакала…
Гаснет свеча. Завтра мы будем в Баку.
До свиданья, друг мой!
Преданный Вам Евгений.
Баку издавна славился развалинами старого дворца Ширван-шаха, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.
Нестерпимо жжет солнце. На пыльную дорогу ложатся густые тени. Большая разлапистая тень — дерево; квадратная — дом. И еще какая-то смешная, забавная — тень ослика. Ослик прядет ушами, машет хвостом.
— Ишь ты? — удивляется казак. — Тоже лошадь! Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют.
— А ты, Иван, спробуй… — советует ему другой. — Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.
— Тьфу ты! — Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.
Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.
— Федька! — строго приказывает Ряднов. — Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?
— Понял… — Казачок не спеша подходит к ослу.
Нещадно палит солнце.
— Как в сухой бане, — жалуется кто-то и вздыхает: — Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?
— Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали… — поясняет обстоятельный Ряднов.
— А чего осталось?! — возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. — Голь одна кругом.
— Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?
— Ну и што?
— Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут… Понятие иметь надо!
— Одно и есть, что хина, — не унимается Матвей. — А цветья зачем берем?
— Цветья? — размышляет Ряднов. — Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? — И тут смекает: — Цветья тоже, значит, от хворобы!
— Дядя Ваня! — вступает в разговор Федька. — А я надысь ввечеру персианского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза — уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь, весь в пятнах.
— Дурак ты, Федька, — спокойно отвечает Ряднов. — То большая персианская кошка. Пардус — по-ихнему.
— Чудно как-то… — тянет Федька. — Кошка, а зовут — пардус.
— Ну как есть дурак, — вздыхает Ряднов. — Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором величают.
— И ничего чудного тут нет, — серчает Федька. — А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али Федор…
— Ух, — утирает глаза киснущий от смеха Ряднов. — Ну и скоморох же ты, Федька. А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?
Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошадей. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае! Федьке до сих пор вспомнить тошно.
Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и решили в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване — хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки хохочут:
— Смотри, нос-то у тебя — слива переспелая.
— Федька! — зовет Ряднов. — Снеси письмо хану. Да поживей ворачивайся…
По жарким, пестрым улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.
И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.
— Ибн алла, — каркает кто-то над самым ухом.
— Ибн алла, — гневно сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.
Бакинские улочки так узки и запутаны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.
Чудная страна: и улицы чудные, и дома чудные, и люди чудные. Недавно Федька слыхал от казаков: «А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а женки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно».
— Ибн алла, — снова кричат из-за угла.
Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Как же он теперь в гору полезет? Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:
— Фу… у верблюда боли, фу… у осла боли…, фу… у хана боли…
Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении вздыхает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу.
Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.
Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно:
— Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю — прислать какого-то мальчишку?
Мухамед Оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки — так злить толстого Мухамеда.
«Бакинский дьявол! — шепчет, негодуя, Мухамед. Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже их гонит. А впрочем… Кто их сюда звал? Кто?» — Тучный Мухамед начинает пыхтеть.
Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только «через переписку». Но русские пишут вот что:
«Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует…»
Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.
Мухамед с блаженной улыбкой склоняет голову на руки и засыпает.
Вошедший солдат видит распростертого на ковре начальника ханской канцелярии.
Наклонившись, солдат осторожно кладет принесенный Федькой пакет и неслышно притворяет за собой дверь. Утром бакинский повелитель получит письмо от Гмелина.
А я пришел в Дербент, а из Дербента в Баку, где горит огонь неугасимый.
— О великий огонь! Царь земли и неба! Ты, дарующий земле жизнь, ты, дарующий мне душу. Я, раб твой, тебя прошу — будь милостив! — Человек в тюрбане закатывает глаза и, воздев руки к небу, покачивается в такт молитве.
В гулком храме слышно бормотание молящихся. Это один из немногих уцелевших храмов — храм огнепоклонников. Люди молятся здесь великому создателю всего живого, богу и царю вселенной — огню.
Огонь! Словно рыжий тигр, вылетает он из трубы, прыгает, мечется и пляшет над головами молящихся.
Да, многие забыли о нем. Но они, огнепоклонники, помнят. К новорожденному богу пришли три царя. И принесли ему мирт,[62] ливан[63]