— Ол райт, — сказал он, переводя дыхание. Его серое лицо покрылось сплошной рябью счастливых морщинок и стало похоже на комическую губчатую маску кукольного театра. — Все в порядке, — еще раз с видимым удовольствием повторил сияющий инженер, и, прежде чем он успел захлопнуть дверцы фургона, Невелинг разглядел внутри кузова какое-то громоздкое оборудование, поблескивающее приборной доской, увитое разноцветными проводами. Успел Невелинг разглядеть и кузов фургона — он был изнутри бронирован, и у правой стенки от пола до потолка шла толстая труба, похожая на перископ подводной лодки, с такими же, как у перископа, рукоятками наведения.
— Что ж, — бесстрастно сказал Пингвин и поднес к глазам запястье с морским хронометром, — осталось набраться терпения, джентльмены!
Глава 3
Полено в камине треснуло, стрельнуло искрой, пламя вскинулось, отразившись языкастой багровой тенью на черной копоти дымохода, и Невелинг вздрогнул, словно тело его пронзило током. Круглый воротник тонкой шерстяной рубашки тянул, и он непроизвольно дернул и повертел шеей, потом, морщась, сунул за воротник указательный палец правой руки и несколько раз провел им взад-вперед между воротником и шеей, ощутив неожиданное блаженство от того, что шея освободилась от соприкосновения с шерстяным воротником. И сейчас же вспомнил это ощущение, вернее, точно такое же — испытанное сорок пять лет тому назад. Тогда, зимней ночью, на затерянной в пустынных полях старой ферме, он почти так же водил пальцем по шее, освобождая ее от давящего воротника грубошерстного военного свитера, отсыревшего от ночной непогоды и почему-то пахнущего псиной…
— Спокойнее, сэр, — покосившись на него, вполголоса сказал все замечающий Пингвин, и Невелинг понял, что он нервничает и не может скрыть этого.
Впрочем, и в голосе Пингвина слышалась непривычная хрипотца, и Пингвин время от времени коротко прокашливался, словно стараясь освободить от чего-то горло.
Они стояли в промозглой тьме у высокого колеса выгнанного во двор и выбеленного мокрым снегом фургона и изо всех сил вслушивались в ночь, надрывно постанывавшую ветром и то и дело швыряющуюся в них тяжелыми зарядами мокрого липкого снега. Даже в ночной тьме чувствовалось, как низко над землей ползут тяжелые, набухшие ледяной водой тучи, плывут, тягуче движутся сплошной массой, густой и вязкой. Еще недавно лондонцы радовались такому гнусному ненастью — оно надежно защищало их от налетов люфтваффе, но с некоторых пор бомбардировщики с черными крестами стали летать и в непогоду, которая мешала теперь разве что лишь противовоздушной обороне.
Инженер сосредоточенно колдовал у аппаратуры, установленной в освещенном изнутри синим светом кузове, над которым выдвинулась толстая, коленчатая мачта, увенчанная корзиной радара, облепленная снегом и потому хорошо различаемая во тьме. В кабине машины что-то бубнил радист — тот самый крепыш, что отпирал двери конюшни. Рация его подвывала, потрескивала, попискивала, ведя таинственную жизнь, понятную только посвященным.
Два других солдата и Джордж стояли возле кабины, задрав непокрытые головы и всматриваясь в черноту неба, холодного и непроницаемого даже для самого упорного человеческого взора.
Пингвин чуть слышно чертыхнулся, чего Невелинг никогда раньше за ним не замечал, — теперь и он уже не мог справиться с волнением.
— Если сегодня не… — начал было высказывать мысль, терзающую всех присутствующих, не совладавший с собою Невелинг.
Но радист в этот самый момент распахнул дверцу кабины и высунул наружу голову, сжатую черными кругами больших наушников.
— Сэр, — негромко и многозначительно обратился он к Пингвину. — Они идут, сэр…
Пингвин дернулся и кинулся к распахнутым настежь задним дверцам фургона.
— Есть! — стараясь сдержать себя, ломающимся голосом сказал он с ожиданием глядевшему на него инженеру. — Давай, парень! Давай!
Тот неожиданно озорно улыбнулся, заговорщически подмигнул, бросился к пульту своей установки и защелкал тумблерами. На панели пульта зажглись и замигали зеленые и красные лампочки индикаторов. Выбеленная снегом корзина радара стала поворачиваться, медленно, размеренно, настороженно, с педантичной тщательностью прощупывая, просверливая лучами-невидимками ночную мглу.
Все молчали, завороженно уставившись на медленно вращающуюся корзину радара и напряженно вслушиваясь в завывания все больше набирающего силы, все больше свирепеющего пуржистого ветра.
— Летят, — вдруг неуверенно произнес Джордж и обвел всех растерянным вопросительным взглядом. — Я их… вроде бы… их слышу? И он ткнул пальцем вверх и в сторону, туда, куда были обращены распахнутые дверцы фургона.
Ему никто не ответил, но все вокруг напряглись, окаменели.
— Слышу! — неожиданно вырвалось у Невелинга. — Я тоже слышу…
Но теперь уже все уловили дальний гул приближающихся самолетов.
Они шли где-то в глубине ночного неба, и в гуле их двигателей слышалось характерное подвывание: у-у-у, у-у-у, у-у-у.
Невелинг затаил дыхание, словно, боялся спугнуть этих незваных гостей. Впрочем, почему незваных? Званых. Именно званых!
Пингвин непроизвольно похлопал себя руками-крылышками по толстым бокам: что бы там дальше ни произошло, это уже был успех, еще одна победа, результат трудной и сложной работы, который уже сегодня, сейчас, не дожидаясь возвращения его группы в Лондон, кем-то наверняка доложен начальству — на самый верх, ибо он, человек с дурацким прозвищем Пингвин, нашел путь к спасению от немецких бомб всего самого ценного, что только есть в Великобритании. И дело было совсем не в очередном ордене, который он получит за это, — к орденам Пингвин был равнодушен, — высшей наградой было то удовлетворение, которое он сейчас испытывал, удовлетворение профессионала результатом своей работы. Он смотрел в ночную темноту, обратив разгоряченное лицо к небу, и снежинки таяли у него на лбу, на щеках, на подбородке, задерживаясь легкими кустиками на бровях и ресницах, и он смахивал их, как смахивают слезы радости. Он знал, что трудяга инженер уже выключил свою мощную аппаратуру, впервые испытанную здесь, сейчас, и самолеты уже проходят у них над головами, и вражеские штурманы приготовились к бомбометанию, уверенные, что они вышли этой ненастной ночью точно на цель.
Гул над головами усилился, самолеты люфтваффе снижались, сбрасывали скорость, проходя над фермой. Инженер, изо всех сил старающийся сдержать ликование, выпрыгнул из фургона и повернул голову, глядя вслед уходящим машинам, как человек, сделавший свое дело и, удовлетворенный, со спокойной совестью вышедший из игры.
— Сейчас начнут, — с деланным равнодушием, ни к кому не обращаясь, хрипло сказал он. — Сейчас…
Фразу он не окончил. Где-то неподалеку, за холмами, загрохотало, загремело, завыло, и красно-оранжевые сполохи заметались, забились, упираясь в низкие черные тучи, дырявя их отсветами разрывов тяжелых фугасок.
Земля глухо стонала и содрогалась, словно человеческое тело, вздрагивала от боли, причиняемой рвущим ее раскаленным металлом. Она была беззащитна, и собачье тявканье одинокой зенитки, невесть как очутившейся в этом пустынном уголке доброй старой Англии, лишь подчеркивало ее беззащитность.
Налет продолжался с десяток минут, и все превратилось разом, так же внезапно, как и началось. Гул самолетов больше не возвратился, они ушли иным курсом, освободившись от своего смертоносного груза. Но на этот раз он был сброшен на пустоши и болота… вместо большого города с военными заводами и десятками тысяч терроризированных постоянными воздушными налетами жителей, вместо цели, для которой был предназначен.
…Операция была закончена, и Пингвин дал приказ возвращаться в Лондон. Называлась она «Изогнутый луч».
…Невелинг взглянул на запястье, на старомодный морской хронометр — Пингвин подарил ему свои часы, когда после войны им пришло время расставаться: оказалось, что, ко всему прочему, он еще и сентиментален! Тогда Невелинг смотрел на него как на глубокого старика, и лишь несколько десятилетий спустя выяснилось, что разница-то в годах у них совсем небольшая. И выяснилось это менее года назад, во время последнего визита Невелинга в Лондон, визита, как обычно, неофициального и даже секретного, о котором знали лишь премьер-министр да заместитель самого Невелинга. Для всех остальных он всего лишь проводил уик-энд в Национальном парке Крюгера, предаваясь любимому развлечению — фотоохоте. Он был искренним и горячим защитником фауны, и альбомы его фотографий, посвященные жизни африканских животных, постоянно издавались в Лондоне и Нью-Йорке — разумеется, под псевдонимом.
Но на этот раз в Лондон он прибыл не по издательским делам, хотя потребность в очередной такой поездке давно уже назрела. Появление в издательстве и какая-нибудь нежеланная случайная встреча могли бы поставить под угрозу то, ради чего он оказался в британской столице, а Невелинг был «профи» и привык работать без ненужного риска, страхуясь от любых случайностей.
Нет, он не прибегал к таким глупостям, как переодевание, грим, парик, всякие там дешевые и в то же время многозначительные штучки, на которые так падки киношники и авторы детективных романов. Просто он давно, очень давно не появлялся на широкой, как говорится, публике, и если газетчики и располагали его фотографиями, то разве что двадцатилетней давности — поры, с которой он очень изменился, ох как очень! Да, годы его, к сожалению, не омолодили, и, бреясь, он каждый раз признавался зеркалу, что собственное лицо вызывает у него псе большее отвращение.
Он остановился в скромном, для людей среднего достатка, отеле и записался как Уильям Филдинг, инженер. Именно под этим именем он высадился в тот день в аэропорту Хитроу, прилетев самолетом «Эйр Франс» из Парижа. Предосторожности конспирации были не лишни — черномазые соседи его страны тоже кое-что уже умели, оказавшись способными учениками красных, да и среди белокожих европейцев и американцев у них с каждым годом появлялось все больше друзей и сочувствующих, слизняков-либералов, терзаемых дурацким комплексом вины за «кровавые дела колониализма», б