Да, Виктор Невелинг стал сотрудником службы безопасности через месяц после того, как вернулся в родной дом. И весь этот месяц прошел в долгих и трудных разговорах между отцом и сыном. Сначала это было похоже на разговоры глухих: отец говорил одно, сын отвечал другое, контакта не было, зато было взаимное раздражение. После первых же нескольких дней, наткнувшись на почти враждебную сдержанность сына, Невелинг понял, что в голове у Виктора сумбур и сумятица от того, чего он поначитался и понаслышался в этой растленной, ханжеской, сытой Европе, болтающей о гуманизме, об идеалах, о правах человека, пока все это не касается интересов тех, кто ею заправляет.
— Да, все эти болтуны-либералы и фальшивые борцы за демократию любят бросать камни в чужой огород, — решительно пошел Невелинг в наступление. — А если, не дай бог, власть в нашем богоданном краю действительно захватят черные? Все, что веками здесь создавали еще наши предки и что продолжаем создавать сегодня мы, рухнет, обратится в прах, как это случилось в соседних странах, где идет племенная грызня, где никто не хочет работать и каждый хочет управлять, где главная цель жизни — иметь побольше денег, цветную виллу, черный «мерседес» и белую жену… Да, эксцессы апартеида существуют, спору нет, но апартеид — раздельное развитие белой и черной общин — задуман как средство, не позволяющее одной общине доминировать над другой, дающее каждой общине развиваться по собственным внутренним законам…
Так говорил Леон Невелинг.
— Все это нам объясняли еще в школе, — возражал Виктор.
И он вспоминал, как на одном из уроков седая, в больших черепаховых очках учительница показала его классу квадрат белой бумаги, разделенный жирной красной линией пополам. Одна половина была закрашена черной краской, другая оставлена белой.
«Если наше общество будет построено так… — Учительница ловко, как профессиональная фокусница, поворачивала бумагу так, чтобы черная половина была сверху, над белой. — Тогда черные будут давить на белых, будут сверху. А вот так… — Она с той же ловкостью переворачивала лист наоборот. — Так будут давить на черных белые. Значит, надо, чтобы было вот так…»
Теперь лист бумаги был повернут по-иному: справа была черная половина, а слева белая, и жирная красная черта, казалось, вырастала из земли и тянулась прямо в самое небо, разделяя черную и белую половины листа незыблемо и неколебимо.
«Вы видите, дети, черные теперь сами по себе, мы, белые, сами по себе. Мы не вмешиваемся в их дела и не позволим, чтобы они вмешивались в паши. Это и называется апартеид, раздельное расовое развитие. Всем понятно? Вопросы есть?»
Вопросов относительно разумности апартеида ни у кого не возникало, все вопросы были давно решены дома, в семье, с папами и мамами, дедушками и бабушками. Все могло быть в жизни только так и никак по-другому: у белых своя жизнь, у черных — своя. Разве это не справедливо? Конечно же, справедливо! Потому так и шло здесь все столетиями!
И когда сейчас отец говорил, что если бы не подстрекательство коммунистов, поддерживаемых слизняками-либералами, если бы не действия черных террористов, нашедших приют в соседних странах и стремящихся превратить родину Виктора в новый Ливан, столько лет уже раздираемый междоусобной войной, то раздельное развитие общин привело бы в конце концов к установлению расовой гармонии. Виктору вспоминались решительно сверкающие очки седовласой и волевой классной дамы, которой были доверены первые годы его пребывания в школе, открытой только для отпрысков особо родовитых и избранных семей.
А Леон Невелинг упрямо старался пробудить в сыне бойцовские качества, заложенные в нем с детства, но растерянные потом в общении с европейскими слизняками, убедить его в том, что сейчас не время рефлектирующих интеллигентиков…
— Веселыми, находчивыми и смелыми хочет видеть нас жизнь, ибо она девушка и полюбит только воина, — цитировал Невелинг Нитцше, которого когда-то в молодости почитывал. — Каждый белый мужчина нашей страны должен доказать, что он настоящий мужчина и не бежит от борьбы за землю своих предков, за родину.
Леон Невелинг искренне верил во все это.
— Но ведь наша родина — это и родина черных! — вырвалось у Виктора. — Да, каждый человек имеет родину и имеет право на нее. Или черный — не человек?
— Человек? — усмехнулся Невелинг. — Как говорил великий Нитцше, человек — это всего лишь путь от животного к сверхчеловеку, это канат, натянутый над пропастью, и у нас нет выбора, мы должны пересечь по этому канату пропасть между животным и сверхчеловеком. Там наша родина, и никто, кроме нас, не имеет на нее права.
Виктор лишь вскинул на отца растерянный и удивленный взгляд.
День за днем проходили в таких беседах. И однажды Невелинг почувствовал, что говорить с сыном ему становится все легче и легче, и понял: кризис миновал, он возвращает себе сына.
Сотрудники ведомства Леона Невелинга не удивились, когда среди них появился Невелинг-младший. Такое было в порядке вещей, издавна заведенном и неукоснительно поддерживавшемся во всей государственной и партийной схеме страны, — у кормила ее должны были стоять надежные люди, консерваторы, воспитанные по образцу и подобию сменяющих друг друга поколений. Чужаки, аутсайдеры в коридоры власти попадали крайне редко и доверием так до конца и не пользовались. Зато таким, как Виктор Невелинг, было открыто все, он был настоящий продукт воспроизводства истеблишмента и автоматически вписывался в его закрытую корпоративность.
Для начала он занял невысокую должность в отделе анализа и конъюнктур, но никто не сомневался, что это только для начала. Парень, как сразу выяснилось, был головастый, истинный интеллектуал, умеющий видеть и предсказывать развитие событий на много ходов вперед и находить неожиданные и по-шахматному красивые, оригинальнейшие решения в самых скучных и неинтересных, рутинных ситуациях. Способствовало этому, конечно же, и то, что в службе он был новичком-дилетантом и на него не давил груз накапливавшихся в ней штампов и шаблонных приемов, традиций и амбиций, ошибок и идеалов. В его работе, без оглядки на авторитеты, была свежесть, смелость, дерзость, о чем его непосредственный начальник с удовольствием докладывал Невелингу. Постоянно докладывалось ему и о том, как сын постигает азы своей новой профессии. Ему специально выделили время для посещения занятий в спецшколе, где обучали всему, что нужно профессиональному разведчику, — от приемов рукопашного боя и стрельбы с двух рук вслепую — «по-македонски» — до радиодела и ориентировки на местности и всяких других штучек, без которых настоящий профессионал сегодня немыслим.
Виктор занимался старательно, с явным удовольствием, и инструкторы его хвалили. Выслушивая подобные доклады, Невелинг недовольно морщился и сердито пыхтел, демонстративно давая понять, что выслушивает их только в силу служебной необходимости, но многоопытный шеф Невелинга-младшего лишь усмехался в душе: Невелингу-старшему слышать такие оценки своего сына было, несомненно, приятно.
Коллеги по отделу, все имевшие неплохие связи и не обижаемые отношением начальства, Виктору втайне завидовали и потихоньку ворчали, что при таком отце, подчиняющемся лишь одному премьер-министру, каждый был бы семи пядей во лбу, даже при самых средних способностях, а уж если способностей чуть побольше, то вообще бы сделал феерическую карьеру.
Леон Невелинг знал и об этих разговорах, сведения о них поступали из контрразведки. Но не обращал на них никакого внимания, считая, что пар из котла должен обязательно выпускаться, а те, кто отводит душу в ворчании, до точки взрыва никогда не дойдут, надо лишь на определенном этапе снять напряжение — поощрить, повысить, продвинуть или сделать еще что-нибудь в том же духе, — мало ли существует способов купить человека, тем более за казенный счет!
Прежде чем поручить сыну операцию «Час Пингвина», Невелинг долго взвешивал все «за» и «против». Конечно, с одной стороны, в оперативной работе Виктор не имеет совершенно никакого опыта. Неизвестно, выдержат ли нервишки, не сорвется ли. Но с другой — операцию будет проводить такой матерый волк, как сам Пингвин, да и парни, которых он привез с собою на это дело, профессионалы высокого класса. «Уотчгард» — частное бюро охраны безопасности, созданное Пингвином после выхода в отставку и на пенсию, берет за свои услуги дорого, очень дорого, но работает без провалов и неудач — это исключается на все сто процентов!
Поэтому удача операции несомненна и, кроме наград и укрепления позиций Виктора в Системе, ничем сыну не грозит: многоопытный Пингвин за ним присмотрит. Но самое главное (Невелинг задерживал дыхание, когда думал об этом!) — то, что придется пережить Виктору, будет шоковой терапией: выдержит — займет свое место в строю рядом с отцом и теми, кто готов скорее умереть, чем потерять родину, землю предков.
О том, что Виктор может этого испытания не выдержать, Невелинг старался не думать, гнал от себя нежеланную, трусливенькую мыслишку. Нет, сын обязательно, обязательно пройдет через это испытание — испытание огнем и кровью, которое очистит его душу от мусора, набившегося в псе в Европе. И тогда… Тогда стареющий Невелинг постарается, чтобы через несколько лет сын занял место, которое он занимает сегодня. А он, Невелинг, сможет, наконец, со спокойной душой целиком отдаться своему хобби — фотоохоте в парке Крюгера, и альбомы с его трофеями будут публиковаться под его настоящим именем, и золотые медали, присужденные ему на международных конкурсах и выставках, посвященных защите окружающей среды, будут присуждаться фотомастеру по имени Леон Невелинг, а не мифическим псевдонимам, которые за его искусство удостаиваются этих премий сегодня. Да, имя Леона Невелинга вновь явится на белый свет… ценою ухода во тьму имени Виктора Невелинга.
Вот эти мысли были приятны и повышали настроение, им можно было предаваться в час одиночества, проводимый ежедневно у камина, они восстанавливали силы и заряжали энергией, просветляли голову и смягчали сердце. Но кроме всего этого, была и еще одна причина поручить операцию именно Виктору: секретность. Вернее — сверхсекретность! Доверить операцию можно было только самому надежному человеку, а надежнее сына Невелинг не видел никого во всей Системе, по к