— И не художник.
— Ты еще в школе рисовал как бог. И с фронта вернулся с глазами, с руками. Подал бы в Суриковский… В Строгановку, на худой конец. Пусть бы попробовали не принять демобилизованного! Так нет же! Ты как прирос к погонам. Для всех война кончилась в сорок пятом, кроме тебя одного. Ну кто тебя в милицию тянул? Что, тебя под конвоем туда привели?
— А семья? У нас с Клавой уже была Кирочка. Семью кормить надо?
— Я тебе говорил: “Семью беру на себя!”
— Ты всегда всё берешь на себя, — сказала Клава.
— Что “всё”, скажи, пожалуйста? Можно подумать, я твою Кирочку кормил собственной грудью.
— Не грудью, так выменем.
Все расхохотались, кроме Клавы.
— Я серьезно, — пояснила она. — Когда Кирилл был на фронте, он мне субпродукты таскал с мясокомбината: вымя, сычуг, осердие…
— Сердце не предлагал? — спросил кто-то.
— Бросьте ваши хохмочки! Кирилл за меня воевал, а я что, не могу?..
— Я не за тебя воевал, — сказал Кирилл.
— Для тебя я вообще дезертир, а то, что у меня одна нога короче другой на целых три сантиметра…
— Никто тебя не считает дезертиром. Но, между прочим, лазить через забор мясокомбината…
— Если ты дурак, ты и лазь через забор. А я лазил на Доску почета, наклеивал фотографии “бойцов” со скотобойни и передовых колбасниц. А платить они могли только по перечислению: вот и расплачивались сердцем, выменем и желудком. Сколько я мог сожрать всего этого? Передовиков у них много, а я один.
— Какой ты ни на есть оборотистый, но ты не Джон Пирпонт Морган — миллиардер американский, чтобы кормить чужую семью!
— Как раз Морган тебя кормить бы не стал, потому что ему не нужен ретушер, а мне — позарез. Причем хороший ретушер! Художник!..
Отец рассердился. Это даже за перегородку передавалось, хотя голоса он не повышал:
— Давай не будем вспоминать, зачем и для чего тебе понадобился ретушер. Ты, помнится, тогда сказал: “Все, Кирилл, это последние…” И прекратим такие разговоры раз и навсегда! А если кто интересуется, как я оказался на службе в милиции, — отец обращался уже не к Васе, а к другим гостям, — так это очень просто: полковник в военкомате спрашивает: “Гражданская специальность есть?” А какая у меня специальность? Десять классов и пехотное училище. Вот он и предложил служить в милиции. Мне одному, что ли, предлагали?..
АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 20 мин
— Вот что я тебе скажу, Кирюшенька. — Вася смотрел на нее с сожалением. Похоже, ее он жалел больше, чем себя. — Был бы на твоем месте какой-нибудь двоюродный знакомый, которому я по случаю раздобыл новый бампер для “Жигуля”, тот бы расшибся в лепешку, чтобы выручить дядю Васю из беды.
Откуда он знает, что делается сейчас в душе у Киры? Может, ей больше всего на свете хочется именно этого: выручить его из беды? Может, она вообще оказалась здесь из-за этого?.. А деловые Васины приятели… Уж Кира-то знает, как они топят друг дружку, только бы выкарабкаться на бережок.
— Вас послушать, так все ваши двоюродные знакомые, включая Долгова, не жулье, а рыцари без страха и упрека.
Кира сказала это слово “рыцари” просто так, из-за отсутствия другого подходящего. Она не знала, что оно значит для Васи. Отец никогда не рассказывал, а Вася сразу завелся. Даже стул принес;
— Рыцарей без страха и упрека, — начал он, усадив Киру против себя на стул, — я вообще в жизни не встречал… кроме нас с твоим Кириллом. Это было еще в школе. Играли в рыцарей. Кирилл Вальтер Скотта начитался и всех нас просветил. Сочинили кодекс рыцарской чести, нашли себе каждый по даме сердца: Кирилл — Клавочку…
— Маму Клаву?..
— Ага. Он к нам во двор на волейбол бегал. А я — Томочку. Томочка была — беретик, челочка, она ее сладким чаем смачивала, чтобы челочка лежала как приклеенная ко лбу… И платьице, сколько ее помню, всегда одно и то же: в пятом, шестом, седьмом… Застиранное ее мамой так, что весь наш кружок юных археологов не мог… как сказать… реконструировать его первоначальный цвет. Ну и выросла она, само собой, из этого платья… Не девочка, а циркуль на тонких ножках! Вот такая Томочка. Васина Дульсинея… — Вася отвернулся.
Кира старалась не смотреть на него, не спугнуть что-то новое или, может быть, очень старое, что проявилось сейчас в нем…
— Мы с Кириллом не только Томочку и Клавочку — мы всех девчонок взялись защищать. На это надо было иметь, я тебе скажу, большую смелость. Двор у нас, да и вся улица были хулиганские: сявки, урки, настоящие жиганы — кого только не было! Был один, он называл себя Богдыхан, так ему дань платили. Садился он прямо у входа на школьный двор, скрестив ноги, ну как сидят по системе йогов, и, пока не отдашь ему завтрак, яблоко или там пятачок, в школу он тебя не пустит. В такой обстановке, сама понимаешь, героем считался тот, кто девчонок обижал, а кто за них заступался — тот, значит, сам девчонка. Или он стреляет за этой девочкой. Ну, ухаживает. За это вообще задразнят до полусмерти. Но Кирилл твой ничего не побоялся, и стали мы с ним всех обидчиков лупить портфелями по голове. Портфель, между прочим, тоже оружие. Особенно если учесть, что у Кирилла в портфеле лежали Брокгауз и Ефрон, два тома энциклопедического словаря. Если таким портфелем по башке хлопнуть, человек не умрет, зато станет намного умнее. Это проверено… Словом, скоро к нам другие пацаны стали перебегать, даже от Богдыхана, записываться в рыцари. Я уж было поверил, что справедливость в жизни торжествует, как вдруг пошел кинофильм “Александр Невский”, в котором рыцари показаны как фашисты. После этого фильма слово “рыцари” употребляли только со словом “псы”: “псы-рыцари”. Да когда до директора школы дошло, что мы играем в рыцарей… Представляешь?.. Выстроили нас перед всем классом у доски. Директор прочитал мораль: мол, все пионеры и комсомольцы, а эти — псы-рыцари. Пытались рыцарским орденом подменить пионерскую организацию. И в комсомол нас после этого не принимали, вспоминали рыцарское прошлое. Кирилла в комсомол приняли уже в военном училище, а я так до сих пор “несоюзная молодежь”.
— Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?
— Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.
— Она погибла?
— Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.
— Вы не пробовали ее искать?
— Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.
Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.
— А Кирилл вот женился на Клаве, — сказала Кира.
— Ну и что с того?
Фраза сорвалась с Васиных губ — и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.
Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.
Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.
— Спи, доча!
— Свет не туши.
— Я папину лампу включу.
Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.
— Васину. Ту, что дядя Вася принес.
Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок — избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.
Каменные стены оказались прозрачными — избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.
Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…
Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.
Вошел отец. Постояв над Кирой — спит ли? — снял трубку телефона, стал накручивать диск.
Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.
Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…
Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.
— Не спишь?
— С кем ты разговаривал?
— Я?.. А-а… никто не ответил.
Неверящие глаза глянули на него из “домика”.
— Кирилл, ты никогда не врешь?
— Ну-у… может быть, раз в году.
Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.
Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.
Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.
Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…
Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.
— Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.
— Это для Кирилла. Он воевал.
— У тебя фазер, что ли, Кирилл?
— А как его еще называть: Кирилл Петрович?
— Ну… папа.
— У нас не те отношения.
— Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним — другое дело: он за мной, а я — от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?