Его не было рядом, когда она умерла, но теперь он здесь и не позволит умереть ей еще раз.
Однако когда что-то подтолкнуло его под ребра, боль, чужие рычания и крики исчезли.
Перед ним вновь стояла Гвендолин, на этот раз в рубиновом платье с глубоким декольте, кроваво-красными амальдинами в ожерелье, серьгах, диадеме и кольцах, с широкой улыбкой на лице и блеском в голубых глазах того оттенка, что отличал всех Лайне. Прямой нос, высокие острые скулы – она была воплощением всей красоты, что когда-либо могла воплотиться в ком-то, в чьих жилах текла кровь Лайне, и гордилась этим.
Первая принцесса сжала его ладонь. Третий почувствовал что-то липкое и, скосив глаза, увидел, что его руки по локоть в синей крови. Наверное, поэтому Гвендолин и была во всем красном – чтобы кровь великанов была лучше заметна.
Он отдернул руки, задыхаясь от боли, раскалывавшей голову и разрывавшей сердце, и в первую секунду даже не почувствовал, как тварь вонзила зубы в его плечо. Другая тварь схватила ногу, разодрав одежду и кожу сапога, и вырвала кусок мяса.
Они набрасывались на Третьего, рыча и визжа, рвали на кусочки, игнорируя крики, полные боли и отчаяния, добавляли к старым шрамам новые снова и снова, пока он пытался отбиться голыми руками и магией и пробраться к Розалии. Ему нужно было лишь коснуться ее, чтобы убедиться, что она жива. Разумеется, Третий знал, что она жива, верил в это всем сердцем, но должен был убедиться.
Всего лишь одно прикосновение.
Когда твари прекращали пировать над его телом, Третий вновь оказывался в зале, где проходило празднество, и танцевал с Гвендолин. Каждый раз ее платье было другим: сиреневым, как цветы в саду королевы Ариадны; желто-оранжевым, как полоса заката; синим, как глубины морей, о которых им рассказывал Киллиан в детстве; черным, как мех на воротнике его плаща, над которым так старалась Фламер…
Фламер. Фея, протеже Даяна, удовлетворявшая все капризы леди Эйлау по части красивых нарядов. Она помогла Пайпер подготовиться к вечеру во дворце Тоноака и даже одобрила штаны под юбкой, которую девушка потом безжалостно оторвала.
Пайпер, которая поцеловала его просто потому, что захотела этого. Он не понимал, как подобное желание может быть таким сильным, чтобы заставить человека совершить что-то столь безумное, но хотел выяснить. Хотел коснуться теплой, как солнце, кожи Пайпер и почувствовать легкий вкус сладости на ее мягких губах.
Хотел, чтобы этот кошмар закончился, и изо всех сил пытался вырваться из него.
Третий танцевал с Гвендолин и пытался прорваться к Розалии. Каждый раз тварей будто становилось больше. У него не получалось завладеть чужим оружием, а Нотунг не появлялся. Приходилось отбиваться вручную и использовать магию, которая вопила, чтобы он бежал.
Магия никогда этого не требовала раньше. Даже в Башне, когда твари истязали Третьего и пытались разделить с Арне, но тот ушел так глубоко, что до него невозможно было достучаться, и все равно не требовал бежать. Арне знал, что Третий справится, они справятся, однако сейчас что-то было не так.
Разве это не точно такая же Башня? Они выбрались из одной – значит, выберутся и из другой. Нужно лишь приложить больше усилий.
Третий и прикладывал, и вскоре, спустя неизвестное количество попыток, перестал чувствовал боль. Твари валили его на мраморный пол, прокусывали шею, отрывали конечности, но он неизменно возвращался к началу. Сальватор кричал, срывая голос, захлебывался кровью, чувствовал, как с каждым необъяснимым повтором, в котором Башня меняла лишь крохотную деталь, магии становится все меньше. Будто Башня начинала красть его Время. Будто твари сумели найти способ разлучить его с Арне.
Вот почему магия требовала, чтобы Третий бежал. Его ломал хаос, из которого состояла Розалия, скверна, проникнувшая в его тело.
Твари и впрямь нашли способ разлучить его с Арне.
«Пожалуйста, – обратился Третий к сакри, уже совсем не ощущая, как темные создания пытаются разорвать его тело на части, – возьми контроль над моим телом. Вытащи нас отсюда!»
«Ты ведь знаешь, что у меня будет меньше мгновения? Меньше мгновения, чтобы подтолкнуть тебя в нужном направлении. Если останусь, то они захватят нас. Нам нельзя умирать».
Меньше мгновения, чтобы принять правильное решение, чтобы понять и принять, что сейчас ему не спасти Розалию. Карстарс даже не удерживал ее насильно. Принцесса сама сидела на троне, связанная чем-то большим, чем просто хаос.
Меньше мгновения, чтобы попытаться сбежать.
«Сделай это, – продолжил Третий, уже держа правую ладонь на талии Гвендолин в кремовом платье с пышной юбкой, на котором тут же отпечаталась кровь, пропитавшая его с ног до головы. – Возьми мое тело себе и вытащи нас отсюда».
Глава 27Плоть причиняет боль
Когда Магнусу было всего семь, он понял, почему его отец, Керук, так холодно относился к нему. Понял, почему родители постоянно ругались, хотя няня говорила, что до рождения Магнуса они души не чаяли друг в друге.
Проблема была в его лице.
Его мама, Мариэль – светловолосая, светлокожая красавица с серыми глазами, ее мать была такой же, а отец – рыжеволосый и темноглазый, он был из Радданса, а там все такие. У Магнуса же кожа была смуглой, волосы – совсем черными, а глаза лишь на тон светлее. Рядом со своим отцом – светлокожим, с каштановыми волосами, и матерью, всегда напоминавшей ему о солнце, Магнус казался подкидышем. В то время его лицо стало центром вопиющего скандала: мальчик не был похож на родственников ни со стороны матери, ни со стороны отца.
Няня сказала, что такое бывает: когда у родителей рождается ребенок, непохожий на них, но похожий на очень дальнего предка. Она также убедила его, что Мариэль искренне и всем сердцем любила Керука, и потому никогда бы не предала его. Магнус не понимал, как черты очень дальних предков, воплотившиеся в нем, могли быть расценены отцом как предательство. К сожалению, ответ он нашел поздно, очень поздно – почти в двадцать, когда в последний раз был в доме семьи Рафт.
Магнус перестал считать себя частью семьи после того, как мама умерла. Ему тогда было десять лет.
Он не знал, из-за чего она умерла. Слышал, что болезнь коснулась легких, но целители не объяснили мальчику, что это означало. Магнус не понимал, почему мама постепенно угасала на глазах, говорила, что не может с ним гулять и веселиться. Она всегда соглашалась на его самые безумные авантюры, и потому отказы, ставшие частым явлением, порядком злили Магнуса.
Он пытался выяснить у отца, как скоро мама вновь встанет на ноги, но Керук отмахивался от него. «Слишком много дел, Магнус». «У тебя сейчас урок танцев». «Почему ты не можешь поиграть на заднем дворе?»
Потому что, исключая слуг, которые всегда исполняли любой приказ, интереснее всего было с мамой. Она была солнцем, ярким и теплым, и дарила Магнусу всю любовь, какую не мог подарить отец, убежденный, что между ними нет родства. Мариэль делала все возможное, чтобы сын чувствовал себя нормальным ребенком, любимым, и делала до тех пор, пока болезнь не приковала ее к кровати. С тех пор и до самого дня смерти рядом с Мариэль были только целители. Магнус иногда пробирался к ней, но его всегда выставляли за дверь, говоря, что он не должен быть рядом. Ему следовало заняться чем-нибудь другим. Учебой, например. Керук иногда говорил, что Магнус должен постараться, чтобы, когда мама выздоровеет, она увидела, что он не тратил время попусту.
Магнус старался, но оказалось, что старался недостаточно. Керук сказал ему об этом в день похорон Мариэль, когда они вдвоем вернулись в огромный особняк, напоминавший королевский дворец, когда слуги, опустив головы, скрылись в коридорах и комнатах, чтобы не мешать им.
Магнус старался, но старался недостаточно, и потому не сдержал слезы, когда Керук опрокинул кресло в гостиной.
Он злился, кричал и проклинал неизвестно кого – Магнус стоял, вжав голову в плечи, и плакал, вспоминая, как гроб с телом матери опускали в землю. Он еще не сумел до конца осознать, что она умерла на самом деле, как отец отправил его в комнату и приказал не спускаться до завтрашнего утра. Всю ночь Магнус плакал, а утром, когда пришло время завтрака, ел в одиночестве. Так продолжалось весь день.
Затем неделю.
Месяц.
Год.
Магнус научился быть сам по себе. Занимался с учителями, от советника отца узнавал, если кто-то из них менялся. Он почти не жаловался и достаточно быстро привык к однообразию и постоянным упрекам со стороны отца. Магнус сорвался лишь в утро шестнадцатого дня рождения, когда отец сообщил, что передает его на воспитание старому лорду Торосу из семьи Эрнандес – весьма известному рыцарю, попасть к которому считалось большой честью. Но юноша не считал это честью. Он злился, кричал, требовал, чтобы отец изменил свое решение, но единственное, чего добился, – это пощечины.
Было совсем не больно. Больнее было покидать родной дом, зная, что нескоро в него вернется.
Но Магнус быстро приспособился к новой жизни и даже выбился в оруженосцы. Хотя это не спасало от постоянного выслушивания рассказов о совсем юных племянниках лорда Эрнандеса, которые были на семь лет младше Магнуса. Эти рассказы преследовали его много лет, пока он обучался, довольствовался должностью оруженосца и просто прислуживал лорду Эрнандесу. Магнуса все устраивало: приобретаемые знания, жалованье, крыша над головой, посещение всех празднеств, куда приглашали лорда Эрнандеса. Это было намного интереснее того существования, которое юноша влачил в родном доме.
По крайней мере, это было интереснее, пока лорда Эрнандеса не пригласили на какое-то празднество в честь рождения наследника одной из богатых семей. Магнус был уверен, что лорд не задержится надолго, возможно, юноша даже не успеет пофлиртовать с какой-нибудь симпатичной служанкой. Но он не думал, что на приглашении, которое лорд Эрнандес показал ему, окажется герб семьи Рафт.