не укладывалось у него в голове. А противники церковных реформ ведь не только возражали, спорили в первую очередь с ним, но и пытались доказать, как глубоко он неправ, разрушая отеческую веру и традиции. Аввакум даже надеялся и твердил, что «помаленьку царь сам исправится». Рабы, последние, жалкие рабы — и против него! Непогрешимого!! Полагаем, что подспудно, психологически именно эта пружина всем и двигала. И когда зарвавшийся в своей дикой гордыне и безмерно обожаемый им Никон попытался вознестись как духовный владыка и над ним, сработала именно эта пружина — и того не стало. Патриарха! А уж стадо-то!.. Потому-то чем больше упорствовал народ, тем ожесточенней становился Тишайший. Остальные верха как всегда, лишь вторили ему, верно служили. Народ все сильней и сильней раздражал его, раздражал своей косностью, непониманием, что он, царь, не может быть неправым, что он хочет, как лучше, а они по своей тупости…
Царю все больше и больше не нравились его рабы его народ, оказавшийся таким упрямым. Он становился ему чужим. И Тишайший, конечно же, все чаще и чаще посматривал, как с народом и со всем иным в других странах.
При нем московская Немецкая слобода за Яузой росла как на дрожжах. В ней жило уже более тысячи иноземцев. Да в одной из Мещанских слобод селилось около шестисот поляков из пленных и поступивших на русскую службу. Были иноземные колонии поменьше и в других городах. А греков, болгар и сербов, духовных и недуховных, и за иноземцев-то не считали — православные же. Их было больше всего. Переводчики, справщики книг, учителя, иконописцы, проповедники, врачи, механики, военные, купцы, ювелиры, владельцы промышленных заведений, аптекари, оружейники, живописцы, часовщики, граверы, строители — кого только не было.
Слов нет, на Западе многое было хорошо и достойно заимствования, и очень разумно поступал Алексей Михайлович, когда начал, например, реорганизацию на западный манер русских войск, замену стрельцов на полки иноземного строя с иноземными же профессиональными офицерами во главе их, менял на более современное вооружение. И то, что по его инициативе переводились и печатались многие книги по самым разным отраслям знаний — философские, технические, медицинские, тоже, разумеется, очень хорошо: чувствовал веление времени. И то, что сам изучал чужие языки и все его дети изучали, в том числе и девочки, и будущая правительница Софья.
А начальник Дворцового приказа боярин Федор Ртищев, с его благословения, создал в Москве несколько учебных заведений, куда пригласил преподавателей с Украины, из Польши, из Венеции.
И все-таки и его самого, и его ближайшее окружение больше всего привлекал сам быт иноземцев, совершенно непохожий на русский, и очень, очень многие его удобства и прелести, и совсем иная красота и нарядность обстановке, в одежде. Стоило только дяде Тишайшего Никите Ивановичу Романову переоблачиться в немецкое платье и ходить в нем по Москве и дома почти постоянно, как все вокруг почувствовали, какая гигантская пропасть лежит между ним, дядей царя, и всеми остальными их подданными. И глава Посольского приказа боярин Артомон Матвеев любил пощеголять в иноземном. Да и царские дети частенько ходили дома во всем немецком. И он его не раз нашивал. Правда, на воле, на народе так появляться еще стеснялись, да и он не велел. И в домах у самых знатных многое было уже по-западному. У боярина Бориса Морозова еще до его второго брака на Феодосье. Артомон Матвеев привез из-за границы орган, и Тишайший частенько ездил к нему слушать эту новую музыку. А у самого у него в палатах стояли клавикорды, на которых обучали играть царевен, и их музыку он тоже очень любил. И театр завел на западный манер, как известно, первым на Руси, с приглашенным датским пастором Грегори во главе.
А существовавших неведомо сколько столетий или тысячелетия русских скоморохов запретил, народные музыкальные инструменты зверски уничтожал. Иконы любил уже только живоподобные. И парсуны, первые портреты на Руси, велел с себя писать. И Никон велел. А раболепный Симон Ушаков даже придумал икону, обожествлявшую царскую власть, и изобразил на ней здравствующего Тишайшего!
Однако Коломенский дворец Алексей Михайлович все же построил по-старому, по-дедовски — значит, еще чувствовал, что сокрыто в родном деревянном зодчестве.
Социально-сословное расслоение и прежде было колоссальным, но вера, духовный мир и культура многие века были, как вы видели, все же едиными для всех русских сверху донизу. Потому и великой и неповторимой.
А теперь этого не стало, теперь царь и ближайшее его окружение не хотели больше иметь ничего общего со своими рабами, с этим тупым, упрямым, черным народом (так ведь и называли — черным), — даже внешне не хотели иметь с ним ничего общего, самим образом Жизни, — и все иноземное годилось для этого, конечно, как нельзя лучше.
РОССИЮ НА ДЫБЫ
Ну а как Петр I продолжил начатое отцом, вы прекрасно знаете. Всего за тридцать без малого лет огромнейшая страна стала во многом совершенно неузнаваемой, почти что западной. Вернее, дворянство стало иным, правящая верхушка, и поначалу-то тоже не поголовно. Хотя, по сути, все петровские преобразования шли на пользу только одному ему — дворянству. Образ жизни он в корне сменил только ему. Сам характер его переменил. Само его место и значение в организме России. Полагаю, что это и была основная цель и сердцевина всех петровских деяний, хотя сам-то он без конца повторял, что бьется и надрывается и всех заставляет надрываться за ради Русского государства, его усиления, расширения и процветания. Он так и понимал: государство — это он и дворянство, и более никто и ничто.
А между тем дворяне тогда составляли чуть более одного процента всего населения. Около двух процентов — бывшие приказные, а по-новому чиновники, то есть собственно государственный аппарат, который всегда и во всем тянулся за дворянами, за своими начальниками. И военные — армия и флот. И еще было черное и белое духовенство — тоже около двух процентов. И хотя реформы затронули и их, и даже катастрофически, сугубое западничество Русскую Церковь все-таки обошло.
Стало быть, преобразовывал Петр всего лишь четыре-пять процентов россиян.
А остальные (исключая духовенство) девяносто два — девяносто три процента, то есть практически весь народ, все тягловые, работные сословия тащили эти преобразования на себе, на своих горбах, и жизнь их тоже менялась день ото дня и год от года все стремительней и неудержимей — только в худшую сторону. В невообразимо и невыносимо худшую, ибо указами Петра, которые издавались буквально каждый день, иногда и по нескольку разом, в том числе и совершенно нелепые, дикие, которые невозможно было осуществить, — так вот этими указами все дотоле еще полусвободные слои населения были превращены в крепостных, коими хозяева могли распоряжаться как угодно. Были введены обязательные рекрутские наборы на военную службу, которая ничем не отличалась от холопства и каторжных галер и продолжалась двадцать пять лет. И на строительство Санкт-Петербурга работный люд сгонялся со всей страны, как известно, насильно, кнутами, и любая каторга казалась ему раем по сравнению с этой великой стройкой, коей мы так гордимся, хотя иногда, правда, и вспоминаем, что она вся на людских костях. А вы прикиньте, сколько их там, костей наших предков-то! Точно так же строились и порты, и крепости, и каналы, и корабли. Население России уменьшилось за время его правления почти на треть. Теми же указами была унижена и перекорежена Русская Церковь, уничтожено патриаршество и во главе вновь созданного Священного синода поставлено гражданское лицо — обер-прокурор, то есть по существу церковь уподоблена обыкновенному государственному чиновничьему ведомству, вроде Коммерц-коллегии или Берг-коллегии. Однажды таким же указом всем крестьянам-землепашцам и мастеровым-ремесленникам было велено носить даже в полях и на всех работах только одежду немецкую или голландскую — точно не поймешь, — это, значит, короткие панталоны, чулки и камзолы. Не говорилось, правда, где миллионам полунищих мужиков и баб их брать. Бабам тоже предписывалось вместо сарафанов, понёв и кик носить только немецкое. И уж совсем не объяснялось, зачем и почему это вдруг? Может, Петр сам вид русских порток, рубах и прочего уже не мог переносить? Теми же указами простой человек чуть ли не каждый день облагался все новыми и новыми налогами, не виданными ранее ни у нас, ни в других странах. «Сборы были поземельные, померные и весчий, — пишет великий историк Василий Осипович Ключевский, — хомутный, шапочный и сапожный — от клеймения хомутов, шапок и сапог, поддужный с извозчиков — десятая доля найма, посаженный, покосовищный, кожный — с конных и яловочных кож, пчельный, банный, мельничный, с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный с печей, привальный и отвальный — с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов и другие мелочные всякие сборы».
С домашних бань, к примеру, состоятельные помещики и богатые купцы обязаны были платить по три рубля в год, люди с достатком пониже — по рублю, а крестьяне — по пятнадцать копеек. Деньги по тем временам весьма приличные. И ношение бород и усов, как вы наверняка помните, облагалось посословно и огромными суммами. Цена раскольничьих бород доходила аж до ста рублей, а не хочешь или не можешь платить — обрежут и изволь бриться. А какой же раскольник без бороды. С них, с раскольников, все сборы были двойными. И все они обязаны были регистрироваться в особых раскольничьих конторах, заведенных Петром. А не зарегистрировался, не платишь, но дознаются, что раскольник, — плаха, виселица, застенок, кошки, батоги, ссылки.
От полной безысходности при нем однажды самосожглись сразу почти три тысячи человек. Самосожигались без конца.
В народе за все за это Петра, конечно, все больше и больше ненавидели, называли антихристом, рассказывали легенды, будто он никакой не русский царь, того, мол, схватили и извели, когда он приехал в Голландию, а обратно вернулся подменный басурман — вот и лютует, изводит православных христиан. Разве ж настоящий, кровный русский царь мог так поступать со своим собственным народом!