Краски изготавливали сами. Покупали на торгу У Москворецкого моста сандал, варили его в воде с малой добавкой квасцов — получали глубочайшую малиновую. В воде с медом растворяли ярь медянки, употреблявшейся для окраски крыш, — это была яркая зеленая. На желтую шла крукомоя, вареная с молоком, на красную — сурик, разведенный на яичном желтке с квасом.
Работали, конечно, не в одиночку, а у кого сколько женского полу было, и каждая, само собой разумеется, что-нибудь перенимала, заимствовала у матери, у сестер, у соседок. Представляете, какое обостренное чувство цвета и цветовой гармонии развивалось в такой обстановке у наиболее одаренных женщин, они ведь буквально с колыбелей росли среди красок, среди их бесконечных чарующих сочетаний, их игры. И каждая ведь непременно еще и что-то свое вносила в роспись, сообразное своему характеру, вкусам. Поэтому-то, при общем единстве, каждый лубок все же всегда с особинкой.
А с какой глубиной и широтой освещалась в лубках любая тема.
На четырех полных листах, составлявшихся затем вместе, повествовалось, скажем, «О государствах и землях и знатных островах, и в которой части живут какие люди, и веры их, и нравы, и что в которой земле родится…»
Одного чтива в этом творении хватало на десяток вечеров, а ведь еще и многочисленные картинки надо было рассмотреть: какие они из себя — Азия, Африка, Европа, «не в дальних летах изыскана от Шпанских и Французских немец с людьми неграмотными, и со златою и серебряною рудою, и от сих островов те немцы зело обогатились и грады поставиша и назваша четвертую часть Новую землю и положиша ее к тем трем частям…»
В другом большущем листе показывался въезд Москву «присланного к здешнему императорскому дворцу от Порты Оттоманской чрезвычайного и полномочного посла Абдул Керима Бергилербея Румелийского». В пять ярусов расположил художник грандиозную процессию: голова ее уже скрылась в воротах Кремля, изображенного в правом верхнем углу, а хвост теряется в левом нижнем за нагромождением городских домов. Людей в процессии сотни, коней не меньше, карет и повозок десятки — и все нарисованы именно такими и так, как было в действительности: впереди — русские гвардейцы, за ними конная свита посла, затем пешие янычары с копьями, запасные посольские кони под цветными попонами, повозки, запряженные цугом, в которых везли султанские подарки, шталмейстер с офицерами, снова запасные лошади, секретарь посольства с султанской грамотой, восседающий в пышной карете… В общем, всех и все перечислить просто невозможно, и вам остается только представить себе, сколько нового узнавал простой человек из этой картины, тем более тот, который жил в далекой дали где-нибудь у Белого моря или в голой степи за Саратовом и никогда не видел ни Москвы, ни подобных процессий, ни богатых карет, ни послов, ни турецких янычар.
Не меньше узнавал простой человек и из «Поймания кита в Белом море».
В пятницу 21 июля 1760 года близ города Архангельска «моржовые промышленники» заметили кита и действительно сумели с малых своих карбузов опутать его «белужьми неводами и убить. А кит, между прочим, оказался двадцати саженей в длину (более двадцати пяти метров), и одного сала с него достали 700 пудов и до 60 пудов усов».
Лубок показал и рассказал все это так, как не способны сделать даже сегодняшние богато иллюстрированные журналы и газеты. На рисунке видны сразу и Архангельск со строениями, с гаванью, морем, крепостью и пушками, и море, кит, и сети, и карбузы, и масса людей на берегу с баграми, которые носятся, прыгают, стараясь достать кита.
И про выбор невест были лубки. Про то, как на человека действуют разные цвета и что каждый из них символизирует. Про знаменитые сражения прошлых веков, Отечественной войны 1812 года. Про всяких зверей и птиц. Про пользу парилок. Про русские праздники и обряды. Про то, как пошла «железка».
Одним словом, русский лубок был не только великолепным самобытным искусством, не только украшал жилище простолюдина и радовал, развлекал его, заменял ему книги и газеты, но служил ему и подлинной обширнейшей энциклопедией, откуда тот черпал нередко все свои основные и, заметим кстати, весьма немалые для своего времени знания.
Дорожили лубками чрезвычайно. В «Кому на Руси жить хорошо» об этом очень ярко рассказано. Помните там крестьянина Якима Нагого:
С ним случай был, картиночек
Он сыну накупил,
Развешал их по стеночкам
И сам не меньше мальчика
Любил на них глядеть.
Пришла немилость божия,
Деревня загорелася —
А было у Якимушки
За целый век накоплено
Целковых тридцать пять.
Скорей бы взять целковые,
А он сперва картиночки
Стал со стены срывать…
А тут изба и рухнула…..
— Ой, брат Яким! Не дешево
Картинки обошлись!
Зато и в избу новую
Повесил их, небось?
— Повесил — есть и новые,—
Сказал Яким — и смолк…
Да и разве можно было поступить иначе, если, помимо всего уже сказанного о лубках, в них весьма часто встречалось еще и вот такое: «Слева — изволите видеть — Турки, валятся как чурки, а справа Русских помиловал Бог — целы стоят, только без голов». Это, как вы понимаете, под рисунком одного из эпизодов русско-турецкой войны. Под «Аптекой целительной» же (так в народе называли кабаки) идет следующее: «Хоть церковь близко, да идти склизко, а кабак далеконько, да дойду тихохонько».
Горя, жалоб и плача в русском лубке никогда было. Он только просвещал, веселил и обличал. Обличал всегда озорно и саркастически, с чувством большого морального превосходства над теми, кто считал себя хозяевами жизни.
НЕЗАМЕРЗАЮЩИЕ КЛЮЧИ
Река Узола впадает в Волгу у Городца, а течет она с северо-востока по красным и черным раменям — Так здесь именуются хвойные и лиственные леса. И в сорока километрах от Городца на этой реке стоит большое село Сёмино. Леса вокруг еще мощные, и если податься от Сёмина точно на восток, можно попасть к Теплой воде — не замерзающему и зимой ключу, в котором в самый лютый мороз средь высоких снегов в прозрачнейшей воде шевелится мягкая длинная ярко-зеленая трава. Снег, мороз и живая трава — представляете! Вообще-то таких ключей здесь много, даже в самой Узоле у берегов встречаются, но Теплая вода прячется в далекой глубокой лесной пади, на том месте, где когда-то якобы под землю вдруг ушла часовня… Можно добраться отсюда и до Манефиного скита, так блестяще описанного Мельниковым-Печерским в романе «В лесах». Он действительно существовал, этот скит, и странное нагромождение разномастных строений сохранялось еще сравнительно недавно, только сильно подгнившее, почерневшее и позеленевшее от близкой болотистой низины-зыбуна и окруженное густыми зарослями высоченной полыни и таволги с белыми, сладко пахучими шапками цветов. От Сёмина до него километров восемнадцать. И Красная рамень, упомянутая Мельниковым-Печерским, не очень далеко от этих мест.
А в семи километрах от Сёмина стоит село Хохлома, от которого пошло название знаменитой заволжской росписи по золоченому дереву.
Но только в самой Хохломе никакой деревянной посуды и мебели никогда не точили, не расписывали и не золотили.
Там была самая большая в этом заволжском краю сельская торговая площадь с длинными кирпичными лабазами, с многочисленными деревянными лавками и вместительными кабаками, и на ней-то, на этой площади, — по определенным дням крупнейшая в России оптовая ярмарка щепного товара (опять местное выражение), иными словами — самых разных изделий из дерева: саней, бочек, топорищ, мелкой мебели, точеной расписной посуды, мочалок. Купля-продажа велась в Хохломе в таких объемах, что уже в восемнадцатом веке необычайно красивые здешние золотые блюда, миски, ковши и ложки стали самыми любимыми в простом народе по всей России, и он-то и назвал их по месту продажи — хохломскими.
А придумали эту роспись по золотому или в Сёмине, растянувшемся по высокому узольскому берегу, или в Маленькой, прижавшейся к лесу деревушке Ефимово, или в трех километрах отсюда — в больших селах Большие и Малые Бездели. Потому, сказывают, Бездели, что мужики в них совсем мало пахали да сеяли, а только точили да красили посуду, вырезали и красили деревянные ложки. По крестьянским меркам, вроде бы бездельничали. Но земли-то пахотной было крайне мало, без промыслов здешнему народу никак бы не прожить. Более десяти сел и деревень жили и по сей день живут тут этим делом — поди теперь дознайся, с которого все началось.
Сюда, в эти немеряные леса с семнадцатого века от преследования властей бежало больше всего раскольников из центра России, из Москвы. Забирались в глухие чащобы, валили деревья, выжигали пни, устраивали крошечные кулижные поля, обустраивались. Таились. В Городце у них будто бы своя тайная столица была старообрядческая с главными духовными наставниками. А по чащобам и свои скиты, церковки, часовенки.
И одним из жесточайших их преследователей в середине девятнадцатого века считался на Нижегородчине чиновник особых поручений при тамошнем губернаторе, а затем и очень крупный чиновник Министерства внутренних дел Павел Иванович Мельников, ставший впоследствии известным писателем Мельниковым-Печерским и из гонителей раскольников превратившийся в конце концов в их страстного приверженца и утверждавшего, что процветание будущей России возможно только, если государство в первую очередь обопрется именно на раскольников.
Так вот узольские старообрядцы и стали делать в восемнадцатом веке необыкновенную деревянную посуду.
Изготовлением такой посуды на Руси, как уже говорилось, славились многие места. Эта посуда ведь веками была основной, существовал даже обычай подносить ее Царям и царицам и заезжим православным патриархам вместе с изделиями из золота и серебра, с дорогими тканями и иконами в драгоценных окладах. «5 братин троицких с венцы хороших, ставики троицкие, ковш троицкий, судки деревянные столовые подписанные, стопа блюд подписанных — то есть расписанных, — братина великая с крышкой подписанная…» — читаем в одной такой дарственной.