Очень много было написано о том, в какой мере язычество и христианство отражено в сагах об исландцах. В последнее время принято утверждать, что, хотя христианский культ отражен в этих сагах очень скудно, в основном они выражают христианское мировоззрение, представления верующего христианина и т. д. Раньше, напротив, принято было утверждать, что, хотя языческий культ отражен в этих сагах очень скудно, в основном они выражают языческое мировоззрение, языческую мораль, языческий дух и т. д. Но, по-видимому, и в тех и других высказываниях сильно преувеличивается роль официального культа в формировании человеческой психики. Официальные культы наслаиваются в силу тех или иных исторических условий на глубинные, подсознательные представления, лежащие в основе поведения человека и его восприятия мира, но отнюдь не обязательно выражают эти представления. Правда, в письменной литературе, возникающей в условиях развитой государственности, официальный культ, его догмы, его мифология и фразеология обычно в большей или меньшей мере заслоняют эти глубинные представления. Одно из огромных преимуществ саг об исландцах перед всей остальной средневековой литературой заключается в том, что официальные культы, как языческий, так и христианский, очень скудно отражены в этих произведениях. Поэтому саги об исландцах представляют собой исключительно благоприятный материал для изучения представлений, коренящихся в человеческой психике более глубоко, чем культовые идеалы и догмы[32].
То, что принимается за христианское в сагах об исландцах, обычно христианское только в том смысле, что оно существовало и после введения христианства. Вместе с тем, когда полагают, что саги об исландцах должны выражать христианское мировоззрение, то, по-видимому, представляют себе, может быть безотчетно, обращение в христианство так, как его представляли себе христианские миссионеры, т. е. как автоматическое и мгновенное превращение в качественно нового человека с качественно другим сознанием: раз люди стали христианами, то, значит, и душа у них стала христианской, — так, очевидно, представляют себе христианизацию. Такая вера в чудодейственность обращения в новую религию понятна, конечно, у миссионеров, но она кажется странной у современных ученых. По-видимому, для них сознание язычника отличается от сознания христианина той же эпохи неизмеримо больше, чем средневековое сознание от сознания современного человека. Другими словами, в понимании духовного мира человека у этих ученых господствует не историческая, а конфессиональная точка зрения. В действительности смена одной официальной религии другой, особенно если, как это было в Исландии, такая смена не сопровождалась никакими существенными изменениями социального строя, не могла привести и к существенным изменениям в сознании человека. Это особенно очевидно в случае представлений об убийстве, отраженных в сагах об исландцах, произведениях, написанных спустя не меньше двух веков после принятия христианства в Исландии. Эти представления непосредственно вытекали из социальных условий, существовавших как до, так и после христианизации. Естественно поэтому, что она не привела ни к каким существенным изменениям в этих представлениях. Для верующего христианина, как и для верующего язычника, совершить убийство из мести было подвигом, а не совершить его — позором.
Но те, кто утверждали, что саги об исландцах выражают в основном языческие представления, тоже преувеличивали роль религии. Языческие эти представления, как правило, тоже только в том смысле, что они существовали и во времена язычества. Если, однако, они сохранились и после христианизации, а иногда и до нового времени, как, например, представления о живых мертвецах, отраженные и в сагах об исландцах, и в исландских народных сказках нового времени, то они явно коренятся в человеческой психике более глубоко, чем те или иные официальные культовые идеалы.
Но все это, конечно, не исключает того, что представления, коренящиеся в человеческой психике глубже, чем культовые идеалы и догмы, могли в какой-то мере приспособиться к официальному культу. Так, в языческую эпоху представления об убийстве, описанные выше, могли связываться с культом Одина как бога войны и смерти, которому посвящались убитые. В христианскую эпоху эти представления могли связываться с культом христианского бога. В сагах об исландцах неоднократно рассказывается о том, как тот, кто собирался совершить убийство из мести, обращался к христианскому богу и получал от него помощь. В Саге о Ньяле, например, рассказывается следующее. Слепой Амунди обращается к Лютингу, который убил его отца, с требованием виры, но тот отказывает ему. Тогда Амунди обращается к богу и сразу же прозревает. Хвала богу, господу моему! Теперь я вижу, чего он хочет, говорит он и ударом секиры по голове убивает Лютинга, после чего снова становится слепым. В той же саге Хильдигунн заклинает Флоси всеми чудесами Христа отмстить за убийство ее мужа Хёскульда. В Саге о Хаварде пожилой и хилый Хавард дает обет принять христианство, если бы ему удалось убить могущественного Торбьёрна, убийцу его сына. И тут же Хаварду удается его убить благодаря тому, что тот поскользнулся и камень, которым он хотел убить Хаварда, падает на грудь ему самому. Впоследствии Хавард едет в Норвегию и принимает там христианство. А в Саге о названых братьях так прославляется христианский бог за то, что он помог пятнадцатилетнему Торгейру осуществить кровавую месть за убийство отца (см. с. 83): Всем, кто слышал эту новость, казалось удивительным, что юнец убил такого воинственного хёвдинга и такого доблестного воина, как Ёдур. Однако это не было удивительным, ибо творец мира создал и вложил в грудь Торгейра такое бесстрашное и твердое сердце, что он ничего не боялся и был так же бесстрашен во всех испытаниях, как лев. И поскольку все хорошее создано богом, то и бесстрашие создано им и вложено в грудь храбрецам вместе со свободой делать, что они хотят, добро или зло. Ибо Христос сделал христиан своими сыновьями, а не своими рабами, и он награждает всех по заслугам.
Впрочем, такое отношение к кровавой мести не типично для официальной христианской идеологии. Ведь одним из ее краеугольных камней считается заповедь не убий. Было ли, однако, христианское не убий чем-то более гуманным, чем представления об убийстве, господствующие в сагах об исландцах? В условиях, в которых происходила христианизация в средневековой Скандинавии, когда государственная власть в лице короля и церкви брала в свои руки права и обязанности, которые раньше были прерогативой отдельного члена общества, другими словами, когда самопомощь, господствовавшая раньше, уступала место государственной системе наказаний, христианское не убий было, конечно, величайшим лицемерием. Право наказывать и, в частности, убивать переходило от отдельного человека к государству, чтобы быть использованным этим последним в гораздо более крупных масштабах, чем те, которые были возможны для отдельного человека. Но теперь убивали не в отместку за себя или своих родичей и друзей, а по приказу свыше или по велению бога, идеального прообраза государственной власти. Каждый человек становился, таким образом, потенциальным наемным убийцей или палачом. При этом узаконивалось лицемерное отношение к убийству, поскольку одновременно проповедовалась заповедь не убий, т. е. осуждалось убийство вообще, хотя истинным смыслом этой заповеди было: не убивай твоего врага, но убивай врагов короля и бога. С введением христианства вошли в употребление пытки. Людей пытали и казнили за отказ принять христианство, т. е. стали возможными убийства во имя идеи, нечто, неизвестное раньше и делавшее возможным убийства в неслыханных раньше масштабах. Вместе с тем уступка своих прав и обязанностей государству или карающему и награждающему богу с его адом и раем была ограничением независимости и самостоятельности отдельного человека, уменьшением его моральной ответственности, уроном его самоуважению и достоинству и тем самым предпосылкой для развития в нем комплекса неполноценности.
В работах о сагах об исландцах принято всякое проявление гуманности или миролюбия в этих сагах считать результатом христианского влияния. Такая практика основана, очевидно, на представлении о христианстве как гуманной и миролюбивой идеологии. Но это представление было бы, может быть, понятным в отношении того сентиментального христианства, которое получило распространение в Европе сравнительно недавно, христианства без веры в мучения грешников в аду, без нетерпимости, без культа самоистязания и прочего садизма и мазохизма, издавна характерных для христианства. В отношении средневекового христианства это представление безусловно неверно.
Что касается миролюбия, то очевидно, что оно должно было цениться и в обществе, где господствовала самопомощь и открытое убийство было законным. В таком обществе люди вскоре истребили бы друг друга, если бы не существовало представления, что неспровоцированное убийство — зло, т. е. если люди не ценили бы миролюбия. Урожая и мира было принято просить у богов во время пиршества в языческом храме. Положительные оценки людей в сагах об исландцах — это всего чаще которого любят, у которого много друзей (vinsæll), а также спокойный, сдержанный (vel stilltr), т. е. миролюбивый, а отрицательные — которого не любят (óvinsæll), неуступчивый, несговорчивый (ódæll, óvæginn), насильник, задира (ójafnaðarmaðr, óeirðarmaðr, vígamaðr) и т. п., т. е. не миролюбивый. Особо миролюбивых героев саг об исландцах, таких как Аскель в Саге о людях из Долины Дымов, Ингимунд и его сын Торстейн в Саге о людях из Озерной Долины, Гуннар и Ньяль в Саге о Ньяле и т. д., в последнее время толковали как христианское переосмысление языческих героев, как попытку сделать языческих героев предтечами христианства. Но таким образом тем, кто писал саги об исландцах, приписывается сентиментальное представление о христианской религии, которое получило распространение в литературе только в XIX в.