В основном там, конечно, были учебники старые, в них смотрели картинки. Кто-то пытался заниматься самообразованием – выискивать знаменитые тайные страницы из учебника биологии за 8 класс, но это быстро разочаровывало: непохожая, дурацкая схема, плюс вся изрисованная. Посему все в основном хватали впотьмах учебники истории разных лет и искали мне рыцарей. Раза два нас застигли (кажется, истопник) – сначала сидели затаившись, а потом экстренно тикали, все изодравшись. Мы, конечно, боялись, что кого-то узнали: школолазы между моих подручных уже были, с этим строго; но тут обошлось: макулатура вещь ненужная.
Да, читал я всё же мало: то, что задавали в школе и «на лето», старался не читать вообще. Подростком прочёл «Айвенго» библиотечного (там были и картинки), и дальше затребовал всё собранье сочинений Вальтер Скотта, из коего одобрил лишь половину. Брался и за детективы зарубежные, и за фантастику, но порционно, не фанател. Сам в библиотеку старался не ходить – охоточку отбили. Одергивать, конечно, стали за самовольный выбор, что книги перепутаешь и переворошишь, сразу упреждали: говори, что конкретно надо – по деревенскому присловью, по делу, а не по безделу и т. д.
Восхитившись советским сериалом про английского сыщика, я чуть не бегом помчался в библиотеку – сам! – и выпалил длинное: «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Очкастая бабуля равнодушно ответила, что нет такой книги. Через полгода её сменила молодая, я номер повторил, но ответ был тот же. Я понял, что книги, видимо, по-другому называются, и приуныл. Единственный раз, когда был в новой библиотеке в новом клубе – послали из школы – я, уже пятнадцатилетний, помимо нужного «Разгрома» ещё спросил про Шерлока Холмса и Конан Дойля, но мне ответили так же холодно. Так и не читал я ничего про Холмса!
Иногда с улыбкой представляешь, что телок, хоть прародитель нынешних, стоя у окошка в своём сарае, и применяя к редким прохожим или собакам дедуктивный метод, мог бы буквально видеть – там по прямой чуть больше десятка метров, – как жгут старые книжки у задней стены библиотеки. И не такие уж старые – некоторые вообще не бывали в руках: по советскому щедро-плановому заведению фонды нужно было регулярно обновлять, что и выполнялось. В макулатуру, которую мы собирали в школе, это почему-то не сдавалось. И за правлением колхоза, под бугром в бурьяне, постоянно жгли пачки и пачки бумаг, а мы в них копались…
А телок-то тут причём? Да вспомнил: там был свой телок: между библиотекой-бытовой и почтой была оградочка такая, сваренная из труб, за неё привязывали лошадей, а жеребёнок там какой-нибудь постоянно без привязи тёрся… Я подбегал – не из дома, а от бабушки – к углу почты и, как шпион, озираясь, кидал – вернее, протискивал – в синий ящик с советским гербом заклеенный увесистый конвертик. Адрес был: «Пионерская правда», на конкурс. Внутри целая книжка: вырезанный по размеру конверта из тетрадки блокнотик, исписанный приключениями Мявы и Мурзика или размышлениями живописно зависших в тарелке «над земным закатом» (sic!) инопланетян о том, что «эту цивилизацию погубят бактерии – у землян нет эффективного средства борьбы с ними». Думал: кинул в ящик и дело с концом – впереди только слава и никакой позорной огласки! Но конвертики приходили обратно – марок, видите ли, не хватило!.. Потом оградочку разворотили и утащили, а вместо неё появилась, чтобы здесь не ездили, рама от машины, и за неё уже телка соседи прицепляли – как будто тут ему и место: дом быта и библиотека уже не работали – но это, кажется, самое начало 90-х…
Чуть раньше был разброд уже – к примеру, в одночасье оказалось, что книжки можно в библиотеку не сдавать. Я в меру радовался, кое-что присвоил, но был уже не без сознательности некой: вдруг кому потребно будет Скотта в юношеские годы напитать для рыцарской крепости сознания? Короче, вернул все красные тома обратно.
В школьной же библиотеке брать книги с полок, тасовать их и вообще выписывать то, что не задано по программе, не поощрялось ещё категоричнее, чем в общей. И вот в её тесноте между полками, как в ущелье, пробираясь-озираясь, я умудрился узрить наверху тонкий корешок малоформатной серенькой книжечки «Голем» и, что называется, воспламенился. Название я уже знал, где-то вычитал: дома у нас (вернее, летом в сенях) валялись библиотечные же подшивки: «Ровесник», «Костёр», иногда «Наука и жизнь», а чаще почему-то «Наука и религия» – и последней я, чуть не с пелёнок внутренне нацеленный на нечто запредельное, не пренебрегал.
Улучив момент, когда старая библиотекарша выйдет, я водрузил стул на стул и, едва не грохнувшись, достал-таки что хотел. К стопке чисто советских (про Чуков и Геков, тимуровцев и Маресьева – я всё это брал, но по возможности не открывал вовсе) я боязливо подверстал непонятного мистического «Голема».
– Это вам ещё рано, – категорически отделила от стопки строгая библиотекарша, – не поймёшь.
Я осмелился спорить и довольно долго препирался!..
Дома я с вожделением принялся, но страница от страницы всё более охлаждался и понимал, что она была права: в двенадцать лет этот роман мне всё же не осилить.
Индейский пустырь и космический капот
Немаловажно ещё и вот что: прямо за новым клубом, почти что от самой его задней стенки, раскинулся косогор. Тогда он был не такой пологий, заросший и загаженный, как теперь, а наоборот – скос градусов под 70, зимой крутейшая, накатанная и залитая, сногсшибательная горка. Такая же сногсшибательная была и совсем рядом: примыкающая к косогору более пологая: слетишь сначала на салазках иль на набитом соломой жёстко-целлофановом мешке13 – едва поднимешься, идёшь наверх – сто раз сшибут тебя – ребятня кишит! Но это малышня, а те, кто себя приличными людьми считает, уже с каскадёрской рассекают – как будто само пространство и время – на тех же транспортных средствах, да ещё на красных магазинных санках-пластмассках, а чаще – на капоте от ЗИЛа.
Всё бы это и ничего… Подумаешь, с дороги-моста и с другого берега вид такой, как будто замок на скале высится, как будто это обрыв у моря… или, лучше, ров-насыпь, а его штурмуют!.. Капот самый что ни на есть нешуточный – железячина твёрже и отполированнее всяких доспехов, с острейшими, чуть загнутыми краями (оторвали его, что ли) и ручкой-штырём с пружиной посередине – единственное, кроме краёв, за что можно ухватиться и чем пытаются управлять… Но какое уж тут управление: ватага разгорячённых юных камикадзе запрыгивает впопыхах, и крайние толкаются ногами!..
Капот летит, как бритва, любым краем, а то его ещё и вертит – вот вертолёт: синий, новый, блестящий – а то какой-то там мультяшный голубой и приключенья все эти плюшево-рисованные!.. Кончается полёт – ударом (из снега сбит, как загиб разгоночный у памятника Покорителям космоса, трамплин нехилый) и взрывом-взлётом – ввысь! И тут же ударом настоящим – каким-то накрывающим (иногда буквально – тем же капотом).
Очухиваюемся, приземлившись, кто где… Кто на капоте, кто в кустах репьёв и сушняка, кто дальше в свалке мусора и кирпичей от клуба. Друг на друга, отпружинил капот – это ещё что, но удар о землю немного отрезвляющий. Как бокал шампанского утром натощак – выдохшегося, на новогодней подростковой вечеринке, как беломорина в пять лет: сквозь гул тошноты пробивается внутренний голос: капут! пора остановиться! Лежит, побелевший, шею загнув, как дохлый гусёнок (даром, что самый старший!), но чувство юмора – деревенское врождённое – и здесь не покидает: «Гусь, живой?» (кликуха) – «Кагак!». Ушибёт до встряски сознания, до боли настоящей – а так обычно Бог миловал. Полцентнера железа, края загнутые, крюкасто-острые, как консервный нож иль завороты им же вскрытой банки. И никто не препятствовал: для деток самых разномастных (возрастом лет от 4 до 12) такое развлеченье не казалось чем-то средневековым, поди и капот-то какой-нибудь шофер (рядом, за правлением, стоянка для машин, ремонтный гараж) оторвал и дал.
Не скрою, завсегдатаем полётов на капоте я не был, и не был их инициатором (гораздо больше времени я посвятил созданию самолёта, «чтоб с него бомбить яйцами», из люльки от мотоцикла, каких-то неподъёмных железно-листовых крыльев, радиаторного вентилятора и аккумулятора от УАЗика), но всё же полетать пришлось… Лишь ныне смутное воспоминание этого капотного «отрыва в никуда», когда зажмуриваются вмиг глаза, захолонёт, словно прилипнет, сердце, и сжимаются в ком все кишки, помогает осмыслить, как не смешно это звучит, полёт Гагарина (как, к примеру, он в фильме передан недавнем «Первый в космосе») – фактически, на железяке отрыв в неведомое пространство. Хотя и тогда нам, как и теперешним оболдуям с гаджетами, представлялось закованное в суперброню удобное кресло с рычагами и кнопками.
Одно лето было совсем каким-то странным, робинзоновским. Наверное, то, в которое только начали строить новый ДК. Бульдозерами по весне срезали весь чернозём со всей большой ложбины – от косогора, где вырыли фундамент клуба, до реки, где повалили деревянный мост. (Раньше, поведал тот же дядь Гена, на той стороне стоял деревянный магазин – не тот, который и я ещё помню, а даже другой – а подле него – шалман! Как вам нравится, это звучит гордо: шал-ман! Всё для человека – не то что нынче! Гордому строителю социализма можно было, не отходя от кассы, заправиться и подкрепиться.) И к лету вся эта местность напоминала барханы, но не из песка – из глины. А из тёмной этой глинищи, то заливаемой ливнями, то иссыхающей до мелких комочков-чешуек образовалось вообще что-то дикое – островное, марсианское.
В разгар лета за отсутствием травы тут вымахали целые джунгли из травы американки. Она заполоняет всё сплошняком, поднимается в человеческий рост14. Чем-то напоминает бамбуковые заросли, но очень плотные, действительно как стена, или ещё поле позднеиюльских мясистых подсолнухов или кукурузы, – а в них такие кое-где пятачки или барханчики лысые, как комнатки кругленькие отдельные, и к ним ведут особые троп