В дальнейшем речь будет идти об «обществах архаических (в широком смысле…), где мифологизм в той или иной форме тотально господствует или решительно доминирует, является душой единой, однородно семиотизированной культуры» [Мелетинский 1976: 159]; поэтому можно несколько конкретизировать представление об исследовании культуры таких обществ и соответственно о процедуре сопоставления их культур. Архаическое мировосприятие предполагает такой подход к внешней реальности, который исходит из полного отсутствия в ней каких бы то ни было элементов хаотичности, неупорядоченности [Мелетинский 1976: 169], и именно мифология, являясь «тотально господствующим способом глобального концептирования» [Мелетинский 1976: 163], выполняет здесь роль того «генератора структурности», который формирует культуру в принятом выше ее понимании [Лотман, Успенский 1971: 146]. Отсюда вытекает рассмотрение «мифологической модели мира как тотальной моделирующей знаковой системы» [Мелетинский 1976: 230]. Соответственно, исследование любой культуры архаического общества не может быть осуществлено без воссоздания присущей ей мифологической модели мира, выступающей в таком обществе в качестве формообразующего фактора во всех видах человеческой деятельности, а сопоставительный анализ различных культур должен реализоваться в виде сравнения стоящих за ними моделей мира и способов их выражения.
В принципе изучение в этом ключе культурного наследия древних иранцев составляет одно из традиционных направлений отечественной и зарубежной иранистики. Уже не одно поколение исследователей осуществляет сопоставительный анализ мифологического наследия различных ираноязычных и родственных им индоарийских народов древности. Как определенный итог этих изысканий можно рассматривать следующий тезис Р. Фрая: «Почти несомненно, что древние иранцы, где бы они ни расселялись, всюду имели общую мифологию, ибо у них даже были общие с индийцами мифы и имена мифических героев» [Фрай 1972: 58].
Однако не будет, вероятно, преувеличением сказать, что вывод этот покоится на далеко не исчерпывающем основании, поскольку мифологии различных групп древних иранцев привлекаются в ходе сопоставительного анализа отнюдь не в равной мере. Это порождено, конечно, не тенденциозностью или небрежностью исследователей, но сугубо объективной причиной – неравным положением, в котором оказываются ираноязычные народы древности перед лицом современной науки. Такое неравенство вызвано тем, что одни из этих народов издревле обладали собственной письменностью, тогда как другие весь свой путь от стадии сложения до исчезновения с исторической арены проделали в условиях бесписьменного существования и сами их языки известны лишь по отдельным именам собственным, сохраненным в иноязычной передаче. Если этих скудных данных и достаточно для установления принадлежности того или иного народа к числу ираноязычных (что, впрочем, само по себе существенно влияет на интерпретацию его культурного наследия), то содержащаяся в них историческая и культурно-историческая информация, как правило, весьма скудна. Подобная «безгласность» многих ираноязычных народов прошлого не может, естественно, не сказываться на степени привлечения данных их традиций к совокупному изучению культурного, в частности мифологического, наследия древних иранцев [115].
Именно с такой ситуацией мы сталкиваемся при исследовании культуры многих народов так называемой североиранской группы. Речь идет о тех преимущественно кочевых, но отчасти и оседло-земледельческих племенах, которые после исторически сложившегося разделения иранского мира «на два больших ираноязычных ареала, северный в Юго-Восточной Европе и прилегающих областях Средней Азии и южный между Каспийским морем и Персидским заливом» [Абаев 1972: 37] составили значительную часть населения первого из них, обитая в степном поясе Евразии: о скифах, савроматах, саках, массагетах, сарматах. Принадлежность этих народов к числу иранских (по языковой систематике – преимущественно восточно-иранских) установлена на основании большего или меньшего количества лингвистических данных достаточно надежно (см. прежде всего [Абаев 1949], там же предшествующая литература) [116]. Однако ни один из них не имел своей письменности и не предоставляет в распоряжение современной науки аутентичных словесных текстов, что, естественно, создает серьезные препятствия для изучения их мифологического наследия [117].
Тем не менее важность и даже необходимость такого изучения представляется неоспоримой. Прежде всего отмеченный выше «тотальный мифологизм» архаических обществ делает невозможным постижение присущей им культуры без всестороннего учета мифологического аспекта. Это, так сказать, внутренняя сторона проблемы, предопределяющая большое значение исследования мифологии ираноязычных племен евразийского степного ареала для уяснения сущности их собственного культурного наследия. Кроме того – и это составляет внешний аспект проблемы, – такое изучение необходимо для всестороннего освещения культуры иранского (и даже индоиранского) мира в целом. Ведь, как уже говорилось, оно требует по возможности максимально полного привлечения данных о культурных традициях всех и каждого из ираноязычных народов, и исключение из этого круга культуры обитателей североиранского ареала не может не повлиять на полноту общей картины.
Более того, два обстоятельства определяют даже принципиально первостепенное значение материалов североиранских степных культур для воссоздания этой картины. Во-первых, из всех областей обитания ираноязычных народов после их расселения с единой прародины именно степи Евразии оказываются территориально к этой прародине наиболее близкими, а частично прямо с нею совпадают (о локализации иранской прародины см. [Абаев 1965: 121 сл.; Грантовский 1970: 334 сл.; Абаев 1972; Грантовский 1975; Этнические проблемы 1981]). Иными словами, «степные иранцы» менее других ираноязычных групп испытали изменения условий существования и влияния инокультурной среды. Поэтому мы вправе ожидать сохранения в их культуре целого ряда архаичных черт, близких к общеиранским (или даже общеарийским), утраченных или существенно заглушенных в других традициях. Во-вторых, известно, что степные народы североиранского ареала (племена скифского круга в широ-ком этноисторическом его понимании) в массе своей остались в стороне от религиозно-реформаторской деятельности, связанной со становлением зороастризма [Абаев 1956], которая столь существенно трансформировала исконные иранские мифологические концепции [118]. Указанные обстоятельства предопределяют невозможность воссоздания истории этих концепций без всестороннего учета данных, относящихся к степному североиранскому миру (см. также [Грантовский 1980а: 71]).
Сказанное определяет общее направление предлагаемой читателю работы: исследование мифологической модели мира народов североиранского степного ареала как неотъемлемого компонента культурного наследия древних иранцев в целом. Это направление не идентично, однако, конкретной теме данной книги, поскольку состояние проблемы и характер имеющихся в нашем распоряжении материалов накладывают на реализацию сформулированной задачи определенные ограничения и уж во всяком случае требуют рассматривать ее как многоступенчатый процесс, лишь в конечном счете обещающий достижение поставленной цели. Главное ограничение, определяющее конкретное содержание книги в русле избранного направления, – это ограничение территориально-хронологическое: из всего круга культур иранских народов евразийских степей в качестве объекта анализа избрана культура Европейской Скифии, представленная памятниками I тысячелетия до н. э. (точнее, периода с VII по III в. до н. э.) на пространстве степной зоны между Доном на востоке и Дунаем на западе [119]. Выбор именно этого культурного комплекса определяется в основном двумя обстоятельствами.
Первое состоит в том, что истинные границы распространения ираноязычных народов в степях Евразии не могут считаться окончательно установленными, хотя в литературе на этот счет порой встречаются достаточно категоричные утверждения. Причина подобных разногласий кроется в основном в отсутствии единых принципов согласования лингвистических и археологических данных. Общеизвестно, что выявленная в ходе археологических исследований материальная культура различных племен и народов, обитавших в I тысячелетии до н. э. в степях Евразии, характеризуется определенными общими чертами. На ранних этапах археологического изучения указанной территории памятники, обладающие этими чертами, были интерпретированы как однородные, а несомненный факт вхождения в их ареал зоны расселения скифов в сочетании с наличием в древних письменных источниках случаев расширительного (преимущественно по культурно-хозяйственному критерию) употребления этникона «скифы» породили недифференцированное толкование всех этих памятников как «скифских», принадлежащих «скифской культуре». В специальной литературе первой половины нашего столетия широко использовались термины типа «скифы волго-уральского междуречья», «алтайские скифы» и т. п. Близость культурная (преимущественно на уровне понятия «археологическая культура») была интерпретирована как близость этническая, а несомненное ираноязычие самих скифов, установленное к тому времени достаточно надежно, способствовало распространению – у разных исследователей в более или менее явной форме – мнения, что весь ареал «скифской культуры» в таком ее понимании был заселен в интересующее нас время ираноязычными народами.
Дальнейшее исследование памятников этого круга достаточно наглядно продемонстрировало множественность культур «скифского типа» в евразийских степях, их самобытность, связанную в значительной степени с особенностями генезиса каждой из них и потому, по всей вероятности, отражающую различия этногенетического плана (см. многочисленные работы К. А. Акишева, Б. Н. Гракова, М. П. Грязнова, К. Ф. Смирнова, Н. Л. Членовой и других авторов). По словам М. П. Грязнова, каждая из этих культур «вполне самобытна и оригинальна в связи со своим особым историческим прошлым» [Грязнов 1978а: 18]. Однако рецидивы этнолингвистической интерпретации сходства этих археологических материалов (которое и само по себе в свете проведенных исследований уже не представляется столь абсолютным) в литературе все еще встречаются. Так, М. И. Артамонов в одной из последних своих монографий [1973] прямо писал об «ираноязычном населении Средней Азии и Южной Сибири» и все памятники «скифского типа» не только Средней Азии, но и Западной Сибири, Алтая, Минусинской котловины приписал сакам. А. И. Мартынов [1979: 10] полагает, что «скифо-сибирское культурно-историческое единство… имело этническую подоснову» и что, «вероятно, большинство (входивших в него. –