бнаруживает явную близость к структуре предметов, широко представленных в причерноморских комплексах предскифского времени, – костяных и бронзовых лунниц, относящихся скорее всего к конскому убору. Они также имеют подтреугольную форму и составлены из разного числа кружков, наиболее крупные из которых размещены, как правило, по вершинам треугольника, а мелкие (по одному или попарно) – между ними вдоль боковых сторон треугольника (рис. 19 а, б) (см. также [Тереножкин 1976, рис. 17, 3, 48 и 41, 6]). Стабильность этой схемы украшения лунниц, заметная несмотря на существование различных модификаций, указывает на ее глубокую традиционность для предскифской культуры, обусловленную скорее всего какой-то семантикой, в настоящее время расшифровке не поддающейся. Сравнение этих лунниц с бляхой из Темир-горы обнаруживает столь значительную близость их абрисов и структуры, что они определенно сходны между собой – в той мере, в какой вообще можно говорить о сходстве между чисто орнаментальным геометрическим мотивом и фигуративным зооморфным изображением. Старая геометрическая схема в данном случае послужила своеобразным каркасом если не для создания нового зооморфного образа, то для конкретного варианта его воплощения.
На пережитки киммерийского орнамента в скифской культуре в литературе уже указывалось. Так, известны изображения, выполненные в зверином стиле, но снабженные орнаментальными значками на теле животного [Тереножкин 1976: 182, рис. 96, 11, 12]. А. И. Тереножкин [1976: 181 – 182] привел также пример «образования на киммерийской основе нового скифского мотива» путем замены одного из лепестков геометрической розетки геральдической парой орлиных голов, считая его единственным образцом такого рода. Рассмотренные здесь данные показывают, что преемственность была, видимо, более глубокой – прежние традиции пронизывали и собственно зооморфные мотивы формирующегося скифского звериного стиля.
Завершить раздел о стилистических и семантических аспектах проблемы формирования скифского звериного стиля как специфической знаковой системы целесообразно словами В. Г. Луконина о развитом им (и, как видно из всего сказанного, вполне разделяемом мною) толковании механизма сложения скифского искусства: «Нужно предупредить читателя, что изложенная выше гипотеза объясняет только происхождение некоторых ведущих образов искусства причерноморских скифов на ранних для этой территории памятниках. Эта гипотеза оставляет открытым вопрос об истоках сходного стиля на территории Казахстана и Сибири» [Луконин 1977: 34]. Такая оговорка необходима: по целому ряду причин процесс сложения искусства скифской поры в разных частях евразийского степного пояса не мог протекать одинаково.
Начать с того, что далеко не повсеместно культуре предшествующего времени был присущ аниконизм, столь существенно, по предложенному толкованию, повлиявший на специфику скифского искусства в Причерноморье. Так, в Южной Сибири и смежных с ней областях на звериный стиль скифской эпохи – на его стилистический облик, репертуар образов и т. д. – несомненно оказало большое воздействие искусство племен кара-сукского круга [Артамонов 1973: 219].
Кроме того, исследования последних лет все более выявляют изначальную специфику локальных вариантов звериного стиля скифского времени: одни и те же мотивы, выбор которых был, возможно, обусловлен близким толкованием зоологического кода, в качестве прямых иконографических прототипов могли иметь разные памятники разных культур (см., к примеру, [Грязнов 1978а; 1978б]). Данный вывод в корне меняет подход к самой проблеме соотношения этих локальных вариантов. Если еще недавно коренным считался вопрос, памятники какой части степного пояса – европейской или азиатской – должны считаться наиболее ранними хронологически и соответственно трактоваться как характеризующие начальную стадию истории единого звериного стиля и пути его распространения, то отказ от «моноцентрической» гипотезы допускает независимое с первых шагов развитие этого искусства на разных территориях. Такой подход, конечно, не снимает вопроса об общих мотивах, иконографических схемах и т. п., но это уже разговор не о принесении искусства звериного стиля из одной части степного пояса в другую, а о крайне интенсивном обмене культурными достижениями, о взаимном оплодотворяющем воздействии на протяжении всего скифского периода. Первый же импульс в разных частях мог быть различным; разными были культурно-исторические корни и механизм формирования звериного стиля в Причерноморье, Южной Сибири, Средней Азии, степях Казахстана. В данной работе речь шла лишь о причерноморском его варианте, и сведения об иных областях привлекались только в самой малой степени.
О дальнейшей судьбе скифского звериного стиля речь пойдет ниже. Сейчас же нам предстоит обратиться к качественно иной категории памятников – к уже упоминавшимся каменным антропоморфным изваяниям – и проанализировать их семиотическую соотнесенность с иными сериями скифского изобразительного искусства. С этой точки зрения одна особенность истории изваяний заслуживает особого внимания и требует объяснения – хронология их бытования в Скифии.
Выше мы выяснили, что изображения человека, заимствованные скифами из древневосточной и ионийской традиций одновременно с зооморфными мотивами, к середине VI в. до н. э. совершенно исчезают из репертуара искусства Скифии. Как будет показано далее, образ человека вновь появляется здесь не ранее конца V в. до н. э., а широкое распространение получает в основном в IV в. до н. э. Таким образом, на протяжении свыше полутора веков скифское искусство совершенно не знает антропоморфных мотивов в торевтике, мелкой пластике и других подобных сферах материальной культуры. Но история каменных изваяний этой закономерности явно не подчиняется.
В свое время А. И. Мелюкова, опираясь на анализ форм представленных на изваяниях атрибутов, в первую очередь акинаков, высказала мнение, что все известные скифские изваяния укладываются в рамки второй половины V – III вв. до н. э., т. е. соответствуют второй (а по принятому тогда мнению – единственной) волне антропоморфизма в скифском искусстве [Мелюкова 1952: 128]. Иной точки зрения уже тогда придерживался Б. Н. Граков, считавший, что каменные изваяния появляются в Скифии ранее других изображений человека и в этом плане составляют уникальную для VI – V вв. до н. э. категорию памятников [Граков 1950: 7]. Датировка ряда изваяний столь ранним временем в последние годы получила надежное подтверждение как благодаря новым находкам, так и в результате тщательного анализа атрибутов, представленных на давно известных памятниках. Сейчас можно считать твердо установленным, что среди скифских изваяний имеются экземпляры, относящиеся к VI – Vbb. до н. э. [Шульц 1967: 227 – 230; Попова 1976: 110 – 111], т. е. подтвердилось мнение о непрерывном существовании этой категории памятников на всем протяжении скифской истории.
Таким образом, не вызывает сомнений определенная обособленность каменных антропоморфных изваяний в ряду изображений человека в скифском искусстве. Эта обособленность требует объяснения. Если рассмотренные выше причины исчезновения в VI в. до н. э. антропоморфных мотивов из репертуара скифского искусства не затронули изваяний, то не свидетельствует ли это о том, что в них нашел отражение способ моделирования мира, чем-то отличный от того, который вызвал к жизни иные скифские изображения человека? Если же это так, то в чем конкретно состояло отличие? Короче говоря, должна быть предпринята попытка найти семиотическое объяснение этого факта [192].
Скифские изваяния (рис. 20 а, б, в) – памятники достаточно разнохарактерные, претерпевшие на протяжении своей более чем трехсотлетней истории определенную стилистическую, а возможно, и смысловую эволюцию. Существенно, что вопрос о направлении этой эволюции остается остродискуссионным. Так, по мнению П. Н. Шульца, «изменение формы (изваяний. – Д. Р.) шло от менгира и антропоморфной стелы к изваянию, а затем к статуе-полуфигуре, в которой все больше и больше внимания уделялось изображению головы» [Шульц 1967: 236]. Прямо противоположной точки зрения придерживается Г. Л. Евдокимов, полагающий, что «в степной Скифии VI – III вв. до н. э. прослеживается непрерывная эволюция скифских, антропоморфных изваяний от более сложных VI – V вв. до н. э. к более примитивным IV – III вв. до н. э.» [Евдокимов 1975: 21]. Наконец, Е. А. Попова полагает, что скифские изваяния в массе своей однотипны на протяжении всего этого длительного периода и что различия, которые П. Н. Шульц трактует как хронологические, отражающие эволюцию стиля, в действительности имеют локальную природу, так как отмеченная им большая скульптурность присуща лишь памятникам прикубанской и крымской групп (как ранним, так и поздним) и обусловлена влиянием ближневосточного и греческого искусства. В целом же, по мнению Е. А. Поповой, «господствующая форма изваяний VI – III вв. до н. э. – примитивное антропоморфное изваяние с минимальной детализацией» [Попова 1976: 118].
Иными словами, предлагавшиеся в литературе толкования вопроса о характере эволюции скифских изваяний практически исчерпывают все возможные его решения: постулируется либо развитие от простого к сложному, либо от сложного к простому, либо, наконец, отсутствие какой-либо значительной эволюции. Уже эта разноголосица наводит на мысль о возможности неоднозначного решения данного вопроса, о вероятном наличии различных тенденций в интересующем нас процессе. Но если эти тенденции в самом деле существовали, то все они должны были определяться семиотической природой изваяний, закономерностями соотношения их плана содержания и плана выражения.
Не менее разноречивы предлагавшиеся в литературе толкования семантики скифских изваяний. Так, Б. Н. Граков [1971: 87 и 103] полагал, что на них представлены героизированные умершие. Н. Г. Елагина предприняла попытку конкретизировать социальный ранг изображенных здесь людей. Она считает, что состав представленных на изваяниях реалий в основном совпадает с набором атрибутов, фигурирующих в скифской мифологии в качестве инвеститурных, и потому полагает, что «стелы изображают умершего царя с регалиями, пожалованными ему божеством в знак царской власти» [Елагина 1959: 195]. Е. А. Попова несколько расширяет круг представленных на изваяниях людей, считая, что это не цари, а племенные вожди, и полагая, что именно с усилением царской власти и ослаблением роли вождей изваяния в Скифии начинают исчезать [Попова 1976: 121].