Если названные исследователи видят в изваяниях изображения реальных людей, хотя бы и героизированных, на могилах которых и водружались изваяния (условно назовем такую трактовку «мемориальной»), то другие авторы придерживаются иного – «мифологического» – толкования, т. е. полагают, что здесь воплощен некий мифологический персонаж. Так, М. И. Артамонов, исходя из наличия у некоторых изваяний специально подчеркнутого фалла, считал, что они представляют «образ обожествленного героя, мифического предка скифов», и связывал их с культом первопредка Таргитая [Артамонов 1961: 79, 82]. А. И. Мелюкова обратила внимание на другую особенность изваяний – на то, что наиболее частым атрибутом здесь является акинак, и потому видит в изваяниях скифское божество, идентичное греческому Арею, так как, по Геродоту (VI, 62), именно акинак почитался в Скифии в качестве кумира этого бога [Мелюкова 1952: 128]. Впрочем, не полностью исключает она и возможность того, что изваяния следует толковать как изображения царей.
Попыткой согласовать мемориальную и мифологическую трактовки явилась гипотеза П. Н. Шульца, полагавшего, что «ни одно из этих (приведенных выше. – Д. Р.) толкований не может быть распространено на все памятники данного круга, различные по времени, содержанию, стилю и назначению» [Шульц 1976: 226]. Поэтому ранние изваяния он склонен вместе с М. И. Артамоновым толковать как воплощающие «образ вооруженного героя-родоначальника с подчеркнутыми признаками мужской силы», навеянный генеалогическими легендами. Позже, по мнению П. Н. Шульца, «на смену образу предка приходит новый образ военачальника-басилевса, развивающийся в направлении усиления портретизации, индивидуализации воплощаемого образа» [там же: 27; см также: Шульц 1967: 226].
Практически все приведенные толкования вопроса, кого воплощают скифские изваяния, исходят из одинаковых методических посылок – опираются на наличие в них изображений того или иного атрибута. Для А. И. Мелюковой подобным «семантическим индикатором» служит акинак, для М. И. Артамонова и П. Н. Шульца (для последнего – в толковании ранних памятников) – подчеркнутые половые признаки, для Б. Н. Гракова, П. Н. Шульца (в интерпретации поздних изваяний) и Е. А. Поповой – непременное наличие предметов воинского снаряжения. Об интерпретации Н. Г. Елагиной, также исходившей из набора атрибутов, уже говорилось выше. Однако все эти толкования страдают, как представляется, общим недостатком: ни одно из них не может объяснить всего комплекса присущих изваяниям особенностей. Опираясь на какие-либо конкретные черты, любая из приведенных трактовок игнорирует другие, а иногда и прямо опровергается ими.
Так, если принять гипотезу А. И. Мелюковой, следует ожидать, что меч как элемент, выражающий смысл изваяния, должен быть неотъемлемой его принадлежностью; существуют, однако, экземпляры, лишенные этого атрибута. Интерпретация М. И. Артамонова и П. Н. Шульца (для ранних памятников) не может объяснить, почему изображение фалла не является непременной деталью даже ранних памятников, а во всей серии изваяний оказывается вообще не слишком частым. Если же принять гипотезу Б. Н. Гракова, Н. Г. Елагиной и Е. А. Поповой, то, напротив, необъясненным остается подчеркивание на ряде изваяний половых признаков.
Именно невозможностью приложить любое из предлагавшихся толкований ко всей серии скифских изваяний вызвано появление компромиссной гипотезы П. Н. Шульца, предполагающей различие семантики ранних и поздних изваяний. Однако эта гипотеза, лучше других трактовок согласуясь с особенностями отдельных памятников, порождает новые вопросы: чем вызвано изменение значения и почему оказалась возможной трансформация образа мифического родоначальника в образ конкретного вождя-военачальника? Поскольку скифские изваяния составляют, по существу, единую серию (о чем, в частности, свидетельствуют отмеченные выше разногласия в вопросе о направлении их стилистической эволюции), у нас нет оснований предполагать полную и внезапную смену их значения. Приняв гипотезу П. Н. Шульца, мы должны, следовательно, говорить о постепенной трансформации семантики, в немалой степени, видимо, предопределенной уже изначально заложенным в них значением. Как связаны между собой изображение мифического первопредка и «портрет» умершего военачальника и почему первое могло превратиться (и превратилось) во второе, гипотеза П. Н. Шульца не объяснила.
И наконец, коренной для темы данной работы вопрос – почему каменные изваяния столь долго оставались единственной категорией антропоморфных изображений в скифском искусстве? Особенно трудно объяснить это обстоятельство при мифологическом толковании изваяний, поскольку последнее предполагает признание того, что скифское искусство знало антропоморфные образы мифических персонажей на протяжении всей своей истории.
Предпринимая опыт истолкования семантики скифских изваяний, следует также отметить несколько односторонний характер всех предлагавшихся интерпретаций: стремясь ответить на вопрос, кого они изображали, исследователи явно недостаточно внимания уделяли другому аспекту проблемы – с какой целью изваяния создавались, очевидно, полагая достаточным признание их надмогильного характера. Однако констатация того, что они предназначались для установки на вершине погребального кургана, само по себе далеко не в полной мере объясняет их назначение. Разумеется, не приходится говорить о функции надгробного памятника в современном понимании, хотя, по сути, именно к такому толкованию был очень близок П. Н. Шульц, когда полагал, что изваяния ставились в целях «закрепления в памяти живых образов умерших или погибших вождей» [Шульц 1976: 226]. Такое толкование, на мой взгляд, переносит современные этические нормы и аксиологию, предполагающую социальную значимость отдельного индивида, в древность, когда этот индивид представлял для коллектива интерес лишь постольку, поскольку он занимал определенное место в упорядоченном мире, но никак не в силу своих индивидуальных качеств. К тому же образа конкретного человека скифские изваяния как раз и не являют – это скорее обобщенный тип, характеризующийся достаточно устойчивым набором иконографических признаков. Наконец, условия на-ходки ряда изваяний (ждановского, лупаревского, донского) указывают, видимо, на вторичное их использование по истечении достаточно короткого срока после воздвижения на кургане. Это свидетельствует о том, что культ предков и идея «утверждения в сознании скифов чувства общности происхождения» [там же: 226] вряд ли могут объяснить все археологические факты, связанные с нашими изваяниями. Как и любой ритуальный акт, воздвижение подобного изваяния должно было преследовать определенные прагматические (с позиций носителей культуры) цели, по достижении которых его функция, видимо, считалась выполненной и оно могло подвергнуться вторичному использованию.
Все сказанное приводит к выводу, что удовлетворительная интерпретация скифских изваяний должна включать непротиворечивое истолкование всех трех аспектов их семиотической природы: семантического (кто изображен), синтактического (какими средствами) и прагматического (с какой целью), а также учитывать динамический характер их семиозиса и потому установить характер и природу их эволюции. В то же время толкование этой серии памятников, обладающих как признаками, общими для всей серии, так и особенными, присущими лишь некоторым из них, должно отвечать трем обязательным условиям: 1) основываться непременно на общих признаках; 2) объяснять не только общее, но и особенное; 3) объяснять также природу различия между памятниками, т. е. причину наличия в числе признаков не только общих, но и особенных.
Предпринимая поиск общих признаков, на которых, согласно этому принципу, должна основываться интерпретация, мы приходим к выводу, что ни один из представленных на изваяниях атрибутов таковым не является. Среди них имеются более часто встречаемые (акинак, ритон, пояс, фалл) или весьма редкие (топор, оселок, нагайка), но непременных нет. Суммарная же характеристика, учитывающая все анализируемые памятники, может быть сформулирована так: скифские каменные изваяния суть каменные столбы, предназначенные для установки на курганах в вертикальном положении и имеющие антропоморфный облик. При этом особого внимания заслуживает то, какими именно средствами достигалась указанная антропоморфность. Как неоднократно отмечалось исследователями, скифские изваяния в большинстве весьма далеки от скульптуры в полном смысле этого слова, придание им человеческого облика достигалось предельно скудным набором весьма лаконичных средств. Главное из них – выделение тем или иным способом головы с большей частью весьма схематично намеченным лицом и обозначение положения рук. О том, что мы имеем перед собой изображение человека, говорит и строго определенное расположение всех прочих факультативно представленных атрибутов, соответствующее их размещению в облачении мужчины-воина. При этом, анализируя частоту таких атрибутов, можно заметить, что наряду с акинаком наиболее частыми оказываются пояс и гривна, т. е. именно те детали, которые, отчленяя голову и подчеркивая талию, легче всего мо-гут служить простейшим средством для придания аморфному столбу облика человеческого тела. (В качестве примера можно привести так называемое первое днепропетровское изваяние: по существу, оно представляет бесформенную плиту, но схематичное изображение на ее поверхности лица, рук, гривны и пояса позволяет легко угадать в ней фигуру человека.) Отметим также, что гривна представлена на скифских изваяниях несколько реже, чем пояс, но отсутствует, как правило, именно на тех экземплярах, где голова выделена иным, чисто скульптурным способом – путем четкого обозначения плечевых выступов (ср., к примеру, терновское и, возможно, первомайское изваяния.) Зато в ряде случаев мы видим совмещение обоих способов выделения головы, что в семиотическом плане может трактоваться как пример определенной избыточности информации.
Здесь уместно обратиться и к причерноморским стелам предскифского времени, так называемым киммерийским, неоднократно в последние годы привлекавшим внимание исследователей [Членова 1975; Тереножкин 1978; Белозер 1978; Савинов, Членова 1978]. П. Н. Шульц в осторожной форме уже высказал мнение, что именно они являются генетическим предшественником скифских изваяний [Шульц 1976: 224 – 226]. Правда, стилистическое различие между ними весьма значительно, и уловить визуальное сходство здесь трудно. Но показательно следующее. Если воспользоваться удачной характеристикой, данной Д. Г. Савиновым азиатским оленным камням и северокавказским камням-обелискам, типологически (если не генетически) во многом близким «киммерийским» стелам, то можно сказать, что эти последние, «изображая человеческую фигуру, лишены признаков антропоморфности» и их связь с фигурой человека проявляется лишь в том, что «на поверхности памятников в определенном порядке наносился устойчивый комплекс изображений», причем среди них наиболее обязательны «опоясывающие линии наверху (ожерелье) и внизу (пояс)» [Савинов 1977: 126 – 127]. Иными словами, в стелах предскифского времени уже улавливается тот минимум приемов «антропоморфизации» каменного столба, который, как сказано, составляет «ядро» собственно скифских изваяний.