– Салудос, – неожиданно ответил новичок. И отсалютовал поднятым кулаком.
Жорди Никулау и так далее нахмурил брови, сосредоточиваясь, потом что-то ему понятное вспомнил, коротко просиял – и опять нахмурился, уже осознанно:
– Не надо шутить с этим, молодой человек. Любая политика отравляет души суетностью, но все-таки есть такая пропаганда, которой даже сейчас не место…
– Ну-ну, благородные доны, – вмешался Курсант, – это потом. Фашисты еще здравствуют, а вы уже сцепились. Давай, боец, определяйся с позывным.
– Барабанщик, – без колебаний ответил новичок.
– …Барабанщик, – договорил Вайда в раструб.
Больше до вечера никто из нас ни слова не сказал. Турбина взвыла – и «Стегодон», переходя в динамический режим, заскользил по маршруту в метре над рельефом.
Кажется, они с Учителем что-то поняли друг о друге – и это им обоим не слишком понравилось. Несколько дней старались не общаться. Или, может, мне показалось. Из этих дней у нас только один оказался золотым: тот во «временной складке», я уже говорил. Остальные – чернее некуда.
В общем, хороший пулеметчик сверх прежнего штата пришелся очень кстати. И «виперу» он освоил буквально в одно касание, хотя машинка коварная, там же почти сплошь механика; для молодых ребят по их привычке к умному и квазиживому это прямо-таки как в верблюжьей упряжи разобраться. Ну да, к счастью, у нас народ постарше. я вроде об этом говорил уже.
Или это Учитель говорил, по возрасту в отряде самый старший…
Или это Учитель говорит. Прямо сейчас. Не спится ему.
– …Слава богу. Больше не могу видеть мертвых мальчиков. Область знаний не моя, но в современной школе без генетики поведения никак, поэтому… Что?
(Кто-то возражает ему шепотом, даже не вполголоса.)
– …Вот странная идея. Кто вам такое сказал? Тут нужно смотреть по приматам в целом, а у них оптимальный возраст войны обкатан на варианте горилл, это дело «среброспинных самцов».
(Снова тихий голос в ответ.)
– Никоим образом. Опять же: вот странная мысль! Все равно что сравнивать теплое и сладкое. Со времен энциклики Humani Generis уже свыше ста лет протекло, человечество тогда буквально стояло на четвереньках. Вы не слышали? Ну что ж… В любом случае, по моему глубокому убеждению, воевать, если уж приходится, должны они. То есть мы. А не la adolescencia, пускай им даже больше восемнадцати, и la juventud plena, опять же пусть они старше двадцати одного, так что искренне не считают себя мальчиками… Для этих возрастных категорий война – самое неподходящее дело. Вот именно. Вы совершенно правы: в основном они, «молодые взрослые», этим и занимаются все последние… Почему сто? Добрых двести уже лет. Если не двести пятьдесят. Четверть тысячелетия, подумайте только! Потому эта некалендарная четверть и получились… такой. За исключением, согласен. И с этим согласен, хотя… Но исключения только подтверждают правило, вам так не кажется?
(На этот раз собеседник отвечает долго, но еще более тихо. я уже почти нырнул в дремоту, когда вновь прозвучал голос Учителя.)
– Нет-нет, тут вы меня не переубедите. Всем нельзя, но им – более прочих. И уже́ нельзя, потому что исчезло то детское бессмертие, которое существует где-то до пятнадцати лет, много до шестнадцати… Что с вами?
(Невидимый собеседник не произнес ни звука, но, видимо, его лицо в этот миг исказилось гримасой. Потом в темноте коротко блеснул огонек зажигалки.
А, вот это кто…
Он у нас единственный курящий. Этакий вот пережиток. Впрочем, есть, конечно, такие, не вывелись еще: ведь где-то Барабанщик добывает сигареты… Помню, в городке видел автоматический киоск.
Получается, я и вправду домыслил их конфликт. Вон как общаются. С нами старик на такие темы избегает говорить.)
– Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от курения… хм, в классе, – несмотря на «хм», голос Учителя тверд – и дымком в отсеке действительно не запахло. – Ребята отдыхают. Да… Ребята… Должен вам сказать, что это первое бессмертие даже для самых черствых и прагматичных политиков, не к ночи будь помянуты, – палка о двух концах: управлять сумасшедшим народом, как известно, удовольствие маленькое. Ведь совсем юный примат только воюет лихо, а после он уже ни на что иное не годен. Нашел «упоение в бою» и под него подстроил весь свой еще не сформировавшийся поведенческий механизм.
– Не навсегда, – отвечает Барабанщик чуть громче, чем раньше, вполголоса. – Мне вот лет десять подряд снились люди, убитые мною в детстве. А потом… реже. Не каждую ночь. Терпеть все-таки можно – и работать тоже.
Вот трепач. Детство-то у всех нас было мирное. Даже у Учителя, хотя лично меня он, скажем, на добрых четверть тысячелетия старше. Ой, на четверть века, конечно.
Так и жду, что он сейчас скажет Барабанщику: «Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от вранья в классе. У ребят уши вянут». Но Учитель молчит. А когда отвечает, то не о том:
– Так или иначе, для взрослых мальчиков это нельзя ни уже́, ни еще. Ибо поведенческие механизмы матерых самцов у них тоже покамест заблокированы. А это не столько каноническая храбрость, сколько высокая стойкость, спокойная и твердая, без ажитации. Такое включается, видимо, примерно тогда, когда необходимое для воспроизводства количество детей созрело до уровня взрослой молодости. Не ранее. А на доживание до внуков эволюция особо не рассчитывала, поэтому всяко уже можно тратить свою седеющую шкуру на социум. «Старые ворчуны» из привилегированных частей гвардии, «седые усачи» – это все тот же базовый инстинкт. Именно они и должны составлять костяк. Если уж кому и грызться с питеками из другого стада, то как раз им. Хотя и им лучше не надо.
– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» – цитирует Барабанщик.
– Это, кажется, из вашей классики? «Не фейерверк, а просто трудная работа» – тот же автор?
– Э-э-э… Скорее, нет.
– Извините, тоже не моя тема. я больше вашу классику второй половины прошлого столетия изучал. Там тоже есть соответствующие типажи: Аалу Зеф, Саул Репнин, командор Макомбер.
– А вот это тема уже не моя.
– Понимаю. Кстати…
Учитель надолго примолк. Зашуршал чем-то: наверно, в рюкзаке своем рылся.
– Вообще-то правильно. – Барабанщик вежливо подождал продолжения, но не дождался. – Взрослым я как раз все так и ощутил: партиза… воевать – это примерно как посуду мыть: не слишком приятно, но «надо – значит надо». Зато привыкания, нездоровой тяги к кастрюлемойству, уж точно не возникает.
– Вот-вот. – Учитель все еще шуршал рюкзаком, перекладывал в нем что-то. – Если получилось уцелеть – живи дальше, глядишь, и на внуков инстинкт включится, даже если исходным проектом он не предусмотрен. А когда воюют сами внуки, бойцовые котята, мальчишки…
– Кибальчишки, – угрюмо пробормотал Барабанщик себе под нос.
– Как вы сказали? Впрочем, все равно. Из них при таком старте вырастают, если по той же классике, сплошные ротмистры Чачу. В лучшем случае – Араты или Гепарды. Да где же… А, вот. Давно хотел вам показать.
На сей раз блеснул не огонек зажигалки, а какой-то совсем другой свет. Читалка, что ли? Так и есть: Учитель держал на ладони старенький тетрадеск. Приподняться было лениво, но экран несколько секунд смотрел прямо на меня, демонстрируя скан старинной обложки: нечто под названием «Intento de fuga», заснеженная равнина, копейщики на фороракосах, диковинного вида танки и доходяги в хламидах из мешковины.
– Я когда-то французский учил, – задумчиво произнес Барабанщик, – а по-испански разве что приветствовать могу.
– Сейчас, подождите, включу русскую версию… А страницы перелистывают вот так, это модель древняя, она сейчас мало кому знакома.
– Древняя…
Барабанщик принял у Учителя читалку – и склонился над ней. Долго сидел молча, поглощал страницу за страницей. Собственно, на самом деле не знаю, долго ли: сон накрыл меня, как обвалившийся бруствер.
Потом, просыпаюсь (я всегда просыпаюсь за несколько минут до подъема), слышу – снова разговаривают тихонько.
– …Еще целый магазин остался, но руки́ уже не поднять, головы не повернуть тоже. А глаза еще видят. И такая тоска взяла… – в голосе Барабанщика и сейчас была тоска, лютая, беспросветная. – Вот тут его и увидел: прямо перед лицом, иначе бы никак. Единственный булыжник, на щебенке он точно клякса посреди листа. Настоящий, не выдуманный. Жаром пышет так, что щекой его ощущаю. И печать, хотя я ее нарочно сочинил совсем уж «по-детски», иначе… опасно было. И надпись: та самая. «Кто снесет этот камень на гору…»
– И вы, значит, все-таки исхитрились его разбить?
– Ну как сказать… Не знаю, может, это иначе называется. Потому и все остальное получилось… иначе. Или потому, что не сам я его на гору занес. Да и считать ли тот холмик горой… В общем, руку не поднять, но палец на спуске еще шевелится. И ствол, он в поле зрения, прямо на камень направлен. Вот я и… А теперь стыдно, но уже ничего не вернуть. Получается… Это получается – дезертир? Не сумел одну жизнь прожить как надо, доделать свое – убежал спасаться… Так?
– Не говорите глупостей, молодой человек, – сухо обрывает его Учитель. – Все вы доделали, никуда не убежали. А если кому и стыдно, так это мне, старому дураку: потому что этими разговорами лишил вас ночного отдыха.
– Отдохну еще, – все так же тоскливо говорит Барабанщик.
– Увы, разве что завтра ночью: сейчас всего двадцать секунд осталось. Десять. Пять. ВНИМАНИЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ! ПЕРЕМЕНА ЗАКОНЧЕНА. ПРОШУ СЛЕДОВАТЬ НА УРОК. То есть – подъем!
Одновременно с этими словами Учителя задребезжал зуммер на его тетрадеске: громко, противно, будто и вправду школьный звонок.
Впрочем, звук утренней побудки приятным не бывает.
На следующую ночь Барабанщику отдохнуть не довелось.
Прямо как в фильме все вышло: только обозначь какое-то намерение – и ты покойник. Хуже всего, конечно, фото своей девушки показать и заговорить о скорой свадьбе. Ладно, чего уж там… Мы не в фильме о войне, а на войне и есть. Но все равно – сработал штамп.