Антон промолчал. В последнее время он не часто говорил с незнакомцами, и еще реже пожимал руки симпатичным девушкам. Сравнивая себя с пауком, он представлял прозрачную комнату, сквозь стены которой его разглядывают умные, добрые, готовые к прощению лица. Вот только перегородка, как бы незаметна она ни была, никуда не пропадала. Она умница и большая помощница, эта перегородка: с ней просто быть милосердным, не соприкасаясь.
А еще все они экспериментальные историки, ученые, и у них есть собственный бог, имя которому – знание. Ради этого бога сам Антон, в бытность доном Руматой, препарировал психотипы множества диковинных арканарских тварей: убийц, воров, растлителей, садистов, предателей… Так разве он может жаловаться, если бог знания требует изучить его самого? Не покарать, не уничтожить, не простить – а аккуратно разобрать и вывернуть наизнанку, чтобы удалить лишнее и извлечь полезное для будущих экспериментов и экспериментаторов?
Обследование и вправду было недолгим. Антон лег на кушетку, медсестричка пробежала пальцами по виртдисплею, из-под потолка упала паутина из проводков, датчиков и полупрозрачных светящихся конструкций – пара минут, и Маша помогла ему встать и проводила в кабинет.
– Полтора года я наблюдаю вас, – сказала штатный психолог Института, дама с печальными глазами, – и знаете, что вижу? Вы саморазрушаетесь, Антон.
– Намекаете на суицид? Могу заверить, что не собираюсь…
– Вы – нет, но тело говорит о другом. С каждым месяцем показатели все хуже. И означает это только одно: вы не принимаете помощь. Вы, Антон, восстаете против законов Земли и требуете сурового наказания персонально для себя. Вы не согласны на прощение, потому что не готовы простить сами. Как в Арканаре поступают с преступниками?
– В последнее время вешали, иногда – сжигали.
– Что ж, предположу: вы подсознательно требуете очистительного костра. Вы, Антон, жаждете страданий. А я не в состоянии вас переубедить – и никто не сможет – потому что вы глухи к любым доводам. Вы сами вынесли приговор, отказали самому себе в обжаловании и теперь медленно приводите его в исполнение.
«Скорей бы», – подумал Антон. Он всегда любил быстрые решения и презирал колеблющихся. Наверное, поэтому из него вышел отвратительный историк. Там, в Арканаре, он колебался на каждом шагу – но теперь, застряв на другой стороне тьмы, он презирал себя и за это.
– Поэтому я вижу два пути. Мы можем продолжить наши сеансы, даже повысить интенсивность – и рано или поздно ваша тяга к саморазрушению уступит. Правда, я не готова предсказать, сколько вы успеете нанести себе урона, прежде чем излечитесь. Или мы можем удалить раздражитель, так сказать, первопричину. Никакой хирургии, никакого ущерба. Легкое вмешательство в нейронные импульсы мозга, корректировка подпороговых деполяризаций и гиперполяризаций – ваши воспоминания останутся в целости, как неприступный средневековый замок, просто вы перестанете заходить в некоторые комнаты.
– Стирание памяти?!
– Скорее, блокировка проблемных участков, – психолог говорила, растягивая слова, будто объясняла трудный урок первокласснику. – Последние дни на Арканаре, конечно же, и события, которые привели к срыву. Я полагаю, мы закроем год-два, не больше.
Забыть Киру? Отказаться от малыша Уно, отдавшего за него жизнь? Вычеркнуть из памяти мудрого Будаха, неистового и преданного друга барона Пампу, зачеркнуть ночные беседы с отцом Кабани. Забыть про жаркую ненависть к дону-епископу Рэбе… что же от него, Антона, останется?
«Ты уже предал их всех, – зло сказал внутренний голос. – Врал Кире про то, как вам будет здорово в новой сказочной стране. Вещал друзьям про силу духа, а на деле доказал, что вполне хватит просто силы: любой мыслитель или философ не стоит грязи с сапог умелого мечника! Ты умудрился предать даже Александра Васильевича и Пашку, изгадив дело всей жизни. Так по какому праву ты цепляешься за память о преданных тобою?»
Но забыть Киру…
Антон вскинул голову и заметил взгляд медсестры. Маша тут же отвернулась, но ее жалость, будто кислота, плеснула ему в лицо, сжигая мясо и кости. Он умер, он давно уже умер. Человек по имени Антон, он же дон Румата Эсторский, остался лежать бездыханным той ночью в дворцовых покоях, залитых кровью. А здесь и сейчас существовала лишь оболочка, пустышка, каким-то неведомым обманом завладевшая чужими воспоминаниями.
– Я согласен, – сказал Антон.
Шестой день отец Кабани не выходил из винных погребов. И хорошо бы, как раньше: в обнимку с радушным хозяином брести вдоль пузатых дубовых шеренг, петь и вести умные беседы, вскрывать один бочонок за другим, подставляя бокалы под шипучее ируканское, густое коричневое эсторское, белое соанское… Да хоть бы даже под обычное пиво! Но нет: нынче отец Кабани был трезв. Нынче винные погреба пали, оскверненные его спиртогонными агрегатами. Лучшие сорта лились в бездонные утробы «адских машин», чтобы на выходе дать очередную бутыль горючей воды. Что поделать? Брага из брюквы, овса и хмеля не успевала вызревать, а вино, даже легкая ируканская шипучка, после перегонки сжигало орденские осадные машины не хуже, чем небесный огонь.
Никогда еще отец Кабани не чувствовал себя большим святотатцем, чем сейчас.
Он не отходил от агрегатов. Серый, с лицом опухшим более, чем в периоды беспробудного пьянства, он кормил и кормил ненасытных чудовищ.
Дважды в сутки толпы арканарцев шли на приступ. Отец Кабани держал двери открытыми – иначе можно было задохнуться – и приучил себя слышать, как идет сражение. Нарастающий, словно ветер северных морей, гул – это очередной штурм. Лязг, скрежет, свист, лопающееся дерево, вопли умирающих и сквернословие живых – это битва на стенах. Неистовый рев барона – это безумие последнего удара, после которого замок или падет, или перемелет очередную волну вчерашних обывателей Арканара. Радостные вопли вперемешку со стонами – еще несколько часов жизни.
А еще днями и ночами из-за стен доносился перестук топоров и взвизги пил. Осаждающие валили лес и собирали осадные машины. Это извечное грохотание, будто щелканье гигантских метрономов, подгоняло отца Кабани. Стеновые баллисты и требюшеты были давно разбиты, вся надежда оставалась на горючую воду – тайное оружие защитников. Как-то вдруг вышло, что именно от отца Кабани, самого мирного человека в замке, стало зависеть: устоят ли они против орденских монстров, когда тех двинут к стенам.
Нынешний штурм, похоже, подходил к концу. В криках нападающих не было былого азарта и ярости, все чаще лязг сечи прорезали отчаянные заячьи взвизги. Отец Кабани слышал команды баронских десятников: резкие, как лопнувшая тетива, и уверенные, будто артель мясников разделывает коровьи туши. Еще немного, и арканарские толпы покатятся со стен замка, теряя оружие и товарищей. Какой это приступ? десятый? сотый? Ему недосуг было считать, он наполнял очередную бутыль.
Сверху загремел победный клич барона. Его подхватили дружинники, вопль понесся по стенам замка, раскатился по переходам и лестницам, взметнул радость победы к верхушке донжона и… оборвался.
Отец Кабани чуть не уронил бутыль – так непривычна и так страшна была нагрянувшая тишина.
А в следующий миг над замком проплыл горький стон. Зазвучали команды – злые и тревожные, но без прежней уверенности.
Ледяное предчувствие сжало сердце.
– Черные роты пошли на штурм, – раздался за спиной тихий голос. – Командорам надоела вся эта возня.
Отец Кабани выронил бутыль. В последний миг подставил ногу – тяжеленный сосуд отбил голень, скатился по пальцам и увяз в опилках на полу.
– Кто здесь? – выдохнул отец Кабани.
Из тьмы выступила кривая фигура в черной рясе братьев.
– Меня зовут Арата, – сказал незнакомец, откидывая капюшон.
Впервые за долгие годы рука отца Кабани взметнулась, чтобы отогнать святым знамением нечистого. Чужак был страшен. Выпученный правый глаз едва ворочался, под прицелом мутного бельма холодели ноги. Рабское клеймо накрыло лоб печатью дьявола. Пальцы с вырванными ногтями были в беспрестанном движении, будто лапки агонизирующего паука.
– Дон Кондор шлет приветы и рассчитывает, что вы продержитесь этот день. Завтра из Соаны выходит военный флот, герцогство Ируканское вторгнется с суши…
– Как вы сюда попали?
– Неважно. Важно, что к рассвету мы с вами подготовим знатный сюрприз для Ордена. Нынешний штурм – просто разведка. За ночь они доделают осадные башни и тараны, и к утру двинут к замку все силы. Нам нужно, чтобы армия увязла, чтобы святые братья лезли на стены, позабыв обо всем. Вы готовы?
Отец Кабани растерялся:
– Я? Это надо сказать барону… он, значит, главный в замке…
– В другой раз, – Арата ухмыльнулся, и его изуродованное лицо пошло пятнами. – У меня, достопочтимый отец, сложные отношения с золоченой сволочью. Даже с теми из них, у которых есть обручи с изумрудами.
Внезапно над их головами раздались вопли, загрохотали шаги, и в погреб скатился дружинник. Арата отступил в тень и словно растворился. Вояка наткнулся на отца Кабани, повис на нем и, кривя искусанные губы, заорал:
– Дьяволы! Черные дьяволы идут! Я из арбалета – они идут, я в них – они идут! Потом они: залп! залп! залп! Кругом метвецы! А они идут! Надо бежать!..
– Где барон? – закричал ученый, тряся безумца.
– Убит! Все убиты! Черные дьяволы…
За спиной дружинника возник Арата; тускло сверкнуло лезвие, перечеркнув горло, и обжигающая кровь плеснула в лицо отца Кабани.
– Не будем отвлекаться на пустяки: так сколько у нас горючей воды?..
Антон барабанил пальцами по стеклу, следя за воробьиной сварой на дорожке институтского парка. Психолог ждала. Воробьи пушили перья, чирикали, наскакивали друг на друга – вели себя точь-в-точь компания подвыпивших благородных донов.
– Когда я рассказал о вашем предложении друзьям, они сильно разозлились, – Антон улыбнулся. – Анка орала минут сорок. Я даже не подозревал, что она так может.