— Зачем она тебе, не тронь её, милый! — сказала Оля, легко и твёрдо отвела его руку, приподняла платье и вытряхнула её. Стрекоза закружилась и пропала.
— Как дико, что надо куда-то идти, что-то делать, как это нелепо. Нет, сегодня мы никуда не пойдём, отпразднуем здесь наше обрученье, нашу свадьбу, — решительно сказала Оля.
— Жарко будет, куда денемся? — улыбнулся Борис. — Посмотри, какая зыбь вокруг солнца. Видишь, уже сейчас небо почти белого цвета — будет пекло.
— Ну и пусть. Давай проведём целый день сегодня в степи. Пролежим здесь в траве, она защитит нас от солнца. Встретим и проводим все поезда, что сегодня пройдут мимо, все облака, которые проплывут над нами, всех птиц, которые пролетят, и все цветы, что сегодня расцветут. Мы пригласим их на свадьбу, они будут нашими гостями… Бог с ней, с работой. Пускай дадут нам по выговору, переживём, — беспечно засмеялась Оля.
Она сделала над его головой шалаш, связала травы своей косынкой. Нарвала лопухов, которые огромными зелеными зонтами на белой подкладке росли вдоль железной дороги, и сделала из них крышу над его головой. Чудесно спалось ему в степи под лопухами, под охраной Оли. Она не спала, она все смотрела и смотрела в небо, смотрела и улыбалась. Проснувшись, он горячо обнял Олю, стройную с такой прохладной атласной кожей, пахнущую землей, лебедой и молодыми початками кукурузы.
Окончилось лето, а с ним и студенческая практика. Они вернулись в город. Оля похудела, стала молчаливой, над губой и на лбу появились коричневые пятнышки. Однажды Борис спросил о своей догадке. Оля молчала.
— Мы не можем сейчас связывать себя, что же ты молчишь?
— Я хочу ребенка.
— Обалдела?!
— О, какой ты грубый! Я все заботы возьму на себя.
— Возьму на себя. Подумаешь, героиня! Жанна Д’Арк! Всё это слова, одни слова… На что мы жить будем? Ты посмотри на наших сокурсников, на всех этих женатиков! На кого они похожи! Сейчас нам рано. Ты знаешь, какое мне предсказывают будущее. Я же занимаюсь, как вол, а что тогда?
— Как занимался, так и будешь заниматься. Я брошу институт, пойду работать. Я не покушаюсь на твое будущее, я мечтаю…
— A-а, — перебил её Борис, — мечтаю, мечтаю… Курчатов сказал: «Делайте в своей работе, в жизни только самое главное. Иначе второстепенное, хоть и нужное, легко заполнит всю вашу жизнь, возьмёт все силы и до главного не дойдёте». Понимаешь? — Все силы, всю жизнь возьмёт, все сломает, и я так и останусь подававшим надежды мальчиком!
— Моя тётя говорит, что у каждого ребёнка своя судьба, все вырастают, для всех хватает места под солнцем.
— Твоя тётя! Эта вечная твоя тётя. На все вопросы жизни у тебя эта тётя. Знаешь, ты сейчас похожа на человека, который накинул другому петлю на шею и говорит: «А насчёт табуреточки не беспокойтесь, я её сам выбью, не затрудню вас, не беспокойтесь, я от вас ничего не потребую!»
— Если я петля, то не будем больше об этом говорить. Никогда не будем.
— Ну, не обижайся, извини, — Борис положил руку на её плечо, — прости, я глупость сказал. Но сейчас ведь главное учиться. И тебе и мне. Ну и холод… — Он поднял воротник пальто. — Пойдём в кино?
Целый час они сидели в холодном фойе, ждали начала сеанса и молчали. Потом в полупустом и холодном зале они смотрели фильм. На экране было лето. Чёрное море, лунный берег и двое полуголых влюблённых.
— Что же делать будем? — неожиданно спросила Оля.
Он ничего не ответил.
Её стала бить мелкая, непреодолимая дрожь.
— Пойдём отсюда, на улице я скорее согреюсь. — Оля встала и пошла по чёрному залу навстречу полуголым влюбленным. Ему пришлось идти следом — на улицу, в холод и мрак. Густой, мокрый снег слепил глаза, бил по щекам, забирался за воротник. Он проводил Олю до её общежития и они молча расстались.
На ноябрьские праздники он уехал домой, прощаясь, сказал Оле:
— Придумай что-нибудь…
Он нарочно задержался дома на несколько дней, а когда приехал в город, то узнал, что Оля забрала документы из института и уехала к тётке. Ни адреса, ни фамилии Олиной тёти Борис не знал.
Первый раз в жизни — до пронзительной боли в груди, до тяжелого давящего шума в голове — он почувствовал себя отчаянным, пропащим негодяем. Ему хотелось бежать на вокзал…
Но чем дольше он шёл по улице, ведущей к вокзалу, чем сильнее обдувал его холодный ветер, тем большую власть забирал разум над его кающимся сердцем.
…В те первые дни там, у тётки, Оля не сумела, как надеялась, сразу найти работу где-нибудь в учреждении, и ей пришлось поступить чернорабочей на железную дорогу. Лопатой, похожей на трехтонку, она сыпала на насыпь свинцовый гравий, била тяжелой киркой — изо дня в день, изо дня в день. Руки горели от волдырей, её мутило и шатало… А дома, в маленькой, душной комнате умирала Олина тетка, болезнь её была неизлечимой.
Рядом в коридоре жила старуха. Звали её тетя Катя. Тётя Катя и Олина тётка были давнишние враги. Они воевали непримиримо из-за всего: из-за не так поставленого шкафчика, веника, пролитой воды. В маленьком коридорчике у них было две электрических лампочки: каждая зажигала свою. А когда они обе были в коридорчике, горели сразу две лампочки. «Принципиально», — говорила тётя Катя. Когда Оля приехала, наблюдательная старуха сразу поняла, в каком она положении, и чтобы ещё сильнее досадить своей соседке, в болезнь которой она не верила, на весь коридор бурчала.
— Шляются тут всякие, ребёночков нагуливают, а потом в роддомах их оставляют. Надо же!
Однажды зимним утром тетка скончалась. Обмыть и обрядить её старуха-соседка не пришла. Помогли незнакомые люди.
Через несколько дней после похорон она вдруг заявилась к Оле. В комнате царили беспорядок и запустение: Оля не могла заставить себя взяться за уборку — не было ни сил, ни желания. Только кровать умершей прикрыла темно-красным засаленным одеялом, натянув его поверх подушки, примятой головой покойницы. Возле кровати так и стоял ободранный стул, на котором лежали лекарства, разбитые ампулы морфия, кусочки ваты, и здесь же стакан воды и булочка. Какая-то старая женщина, кажется, сослуживица тётки, сказала Оле:
— Пусть стоят эти вода и хлеб сорок дней — так положено.
— Пусть, — равнодушно согласилась Оля, даже не поинтересовавшись, зачем это нужно.
Оля простудилась, у неё был грипп. Она лежала, скорчившись, на маленьком диванчике и никак не могла согреться. В открытую настежь форточку залетал снег, по комнате кружились снежинки.
Переступив порог, старуха поморщилась, потом подошла к окну, закрыла форточку. Оля подняла голову.
— Здравствуй! — сказала соседка.
— Что вам нужно? — враждебно спросила Оля, сбросив пальто, которым была укрыта. — Что вам нужно! Идите вон! Слышите, вон! — Она откинула со лба вьющуюся прядь и в отчаянье сжала виски.
— Значит, говоришь, вон? Надо же! Одобряю, хвалю. Такую подлюгу, как я, гнать в три шеи — заслужила. Но сперва выслушай, вникни в мои слова, а потом гони. У нас с покойницей была старая вражда. Я чистоту люблю, только и делаю, что стираю всё, настирываю, глажу всё, наглаживаю. Бог здоровья дал — вот другим и не сочувствовала. А тётка твоя, царство ей небесное, все с книжками да с книжками. Свой метр в коридоре не мела, не мыла, а я ей что, обязанная? И воду разливала, и лампочки путала — то свою, то мою включит, а потушить забудет. Ей всё равно, ей эти копейки, что за свет платить, ништо, у ней зарплата была, и по бюллетеню сто процентов получала, а у меня пенсия. А то ишо в моё ведро своей кружкой — вёдра перепутает. Так что из-за всего этого во мне такая злоба кипела, что она стонет, бывало, а я себе думаю: «Притворяешься, с книжками своими не расстаёшься». Надо же! А теперь мучаюсь… ночами покойницу вижу: стонет, пальцем мне грозит. Прости меня, Оленька, что не пришла тебе помочь, обмыть её, обрядить, обед поминальный приготовить, полы вымыть. Прости!
Оля молчала.
— Христа ради, прости! — тетя Катя рухнула вдруг перед Олей на колени, ловя и целуя её руки.
— Встаньте! — Оля вскочила с дивана. — Встаньте.
Старуха поползла к ней на коленях.
— Прости, тогда поднимусь.
Оля затравленно пятилась к двери.
Раздавив валявшуюся на полу ампулу, старуха порезала руку.
— Встаньте, ради бога, встаньте! — схватила её за плечи Оля. — Смотрите, у вас кровь идет! Тут грязно, заражение будет!
— Прости, тогда встану, — боднула головой тетя Катя, и что-то по-детски упрямое было во всем её облике, в её слезах, в красном напряженном лице, в том, как она высосала кровь из ранки на руке и тут же выплюнула её, как мальчишка.
В необъяснимом порыве Оля прижала голову старухи к своей груди и поцеловала её, и рассмеялась.
— Ты чего? Спятила? Надо же! — озадаченно спросила тётя Катя.
Оле и самой показался диким её неизвестно почему вырвавшийся смех.
— Я сама не знаю, что со мной, — она снова прижалась к старухе, помогая ей встать.
— Значит, простила?
— Да, да… И вы меня простите…
— Ну и слава богу! А теперь пойдем ко мне, ишь, какая ты вся зябкая. А у меня печка топится — теплынь! Оладушек напеку, варенье у меня малиновое есть, чаёк свежий заварим.
Тётя Катя ввела Олю в свою комнату. В два ослепительно белых кружевных окна светило радужное зимнее солнце, цветы на окнах были ярко-зелёные, и цвели они какими-то сказочно розовыми колокольчиками. На малиновой от жарко горящего угля плите шумел голубой, без единого пятнышка чайник. Блестел пол, отражая перевернутым этот маленький уютный мир. Через всю комнату, как лента цветочного луга, протянулась самотканая дорожка. На неё даже боязно ступить ногой.
— Как у вас хорошо!
— Садись на диван, а я сейчас оладушек напеку. У меня поживешь, вдвоем веселее, и ночью не так страшно, а то я последние ночи извелась: только глаза закрою — покойницу вижу, стоны её слышу, всё она меня упрекает. Надо же!.. Каюсь, Оленька, каюсь! Я ведь не зловредная какая. Одна, как перст, заболею — стакана воды некому подать. Я к тебе давно присматриваюсь, давно поняла, что ты за человек. Ты вер