ь мне, я к тебе всей душой. Потеплеет — и в твоей комнате чистоту наведём. Ведь мы теперь с тобой ребёночка ожидаем, а дитё чистоту любит. Чепчики там пошьём, распашонки. Вон теперь мануфактуры сколько — завались: надо же, штапель никто не берёт! Соски в аптеке я видела, запасёмся, они не всегда бывают.
Оля заплакала.
— Ты ложись, ложись, деточка, на диван. На тебе мой пуховый платок, поплачь — это душу облегчает. Я вот, как мою доченьку в сорок четвертом на фронте убило, под Тарнополем, — её тоже Оленькой звали, а мы с отцом её Лёлей называли, сестрою она была медицинской на фронте, как похоронку прочла, так и окаменела. Да так каменной больше года и проходила, а потом ночью, во сне, заплакала: приснилось будто она ожила. Просыпаюсь — вся подушка в слезах… я уж голосила, голосила. И с тех пор будто легче стало. Девчонка была, как ты — девятнадцать лет… А тебя я с работы сниму, — добавила она, громко всхлипнув и высморкавшись, — не твоя это работа, тем более ты в положении. Проживём. У меня запасец есть, да и пенсию я подходящую получаю: сорок лет оттрубила. Я тебя куда-нибудь кассиршей или весовщицей устрою. Ты ножки, ножки прикрой, вон они у тебя, как ледышки, надо же!..
— Что вы говорите, тетя Катя, что вы говорите! — шептала сквозь слезы Оля.
— А ничего лишнего не говорю, как говорю, так и будет. Кровать покойницы выкрасим и продадим на толчке, соберемся, оградку поставим, могилку дерном обсадим. А ты пока на моём диване поспи, он мягкий. Сейчас малинового варенья достану, чаю попьёшь, согреешься и уснёшь. — Тётя Катя собрала на стол, отёрла руки и каким-то другим, дрогнувшим голосом спросила:
— А он где же? Бросил, подлец? Или женатый был, жена пересилила?
— Он не подлец, — вздохнула Оля. — Ему учиться надо, он очень способный… а ребёнок его связал бы…
— Болтовня всё это. Отвод глаз. Можно и дитя растить и учиться.
— Не знаю, — Оля пожала плечами. — Наверное, нельзя.
— Ладно, — сказала тетя Катя, — когда у дитя есть мамка и бабка, оно не сирота. Иди чай пить, а то заварка перестоится.
После рождения Бори Ольга долго болела. Какими только целебными травами ни поила тётя Катя, как ни парила, чтобы «всё дурное вышло вон», ничего не помогало. Зато маленький Боря рос, как в сказке.
— Ты его отними от груди, он вон какой кабан, а ты как паутинка, — уговаривала её тётя Катя, — искусственно выкормим.
— Что вы! — пугалась Оля. — Только он меня на земле и держит.
Ей казалось: если она отнимет его от груди, то последние силы оставят её, и она умрёт. Оля была так слаба, что тётя Катя клала ребёнка к ней под бок: Оля не могла удержать сына в руках.
Всё приходилось в этот год делать тёте Кати: и за Олей ходить, и Борю нянчить, и хозяйство вести. Обе женщины с первых дней разговаривали с новорожденным вслух, им казалось, что он их прекрасно понимает, и это роднило их ещё больше.
— Ах, ты моя ласточка! Ах, ты моя умница! Глазоньки у тебя, как звёздочки, а твой отец — ирод, не хотел чтобы ты на свет божий появился, — причитала, бывало, над маленьким тётя Катя и приставала к Оле: — Да напиши ты ему, пусть приедет, посмотрит. Он как нашего Бореньку увидит — сразу душа дрогнет. Он же его, подлеца, вылитая копия. — И тётя Катя показывала на портрет Бориса, висевший над Олиной кроватью. — Вся твоя болезнь — по нём сухота, тоска тебя в постель уложила. Мы, бабы, народ такой — от любви чахнем и от любви же расцветаем. Сломи гордыню, ради дитя напиши. Опиши ему, какой он из себя, его сын, сколько весу, глазки какие, ручки, ножки, пожалостнее всё опиши. Глядишь, и дрогнет, своя кровь — она зовёт, она призовёт, своя кровь! Иначе я сама напишу, напишу в институт: уж его там разыщут.
— Я не разрешаю вам этого делать.
— Да ты знаешь, дура несчастная, его за такое дело и с комсомола выгонют, и с института или жениться заставят. Теперь все законы на стороне таких дур, как ты!
— Если мы с Борей вам надоели…
— Что ты мелешь? Как у тебя язык поворачивается! Надо же!
Только через год поднялась Оля на ноги.
Двадцать шестого мая был день рождения Ольги дочери тёти Кати. Все прошлые годы в день рождения своей дочери тётя Катя просыпалась засветло. А в эту ночь маленький Боря много капризничал и она заснула с ним далеко за полночь. Солнце стояло уже высоко в небе, когда тётя Катя вскочила с постели. Боря всё ещё спал. Оли не было дома, на столе тётя Катя нашла записку: «Мама, не беспокойся, я пошла на базар купить цветов. Поздравляю тебя и крепко целую! Твоя младшая дочь Оля». Прочла и запричитала, заголосила радостно и потрясённо:
— Доченька моя, светлая моя, вернулась! Сам господь бог тебя послал…
Боре исполнилось четыре года, когда с дальнего Севера к ним приехал в гости племянник тёти Кати Фёдор.
Приехал погостить и решил никуда не уезжать. Ему понравился город, с трёх сторон окруженный Азовским морем, с множеством заводов и фабрик, с тенистым старинным городским садом, со старинной каменной лестницей, спускавшейся к морю.
Женщины уступили Фёдору Олину комнату, питались вместе, словом, жили одной семьёй. Работал Фёдор на заводе мастером смены. Иногда его портреты появлялись то в городской, то в областной газетах. Тётя Катя этими портретами очень гордилась и бережно их хранила.
Прошло два года. Оля чувствовала, что Фёдор относится к ней так, как тётя Катя к иконе, которой перед венцом когда-то благословила её мать. Борю Фёдор задаривал игрушками, любил его, казалось, безмерно. Когда Фёдор только приехал, Боря спросил у тёти Кати:
— Ба, это не мой отец-ирод?
— Что ты, голубчик, — рассмеялась тётя Катя, — это мой племяш — твой дядя Федя.
Так и пошло с тех пор: дядя да дядя…
Фёдор был страстным книголюбом. Как-то он примчался домой такой счастливый, что тётя Катя, смеясь, спросила:
— «Москвича» по лотерее выиграл?
— Какой там «Москвич», нет вы посмотрите, посмотрите, что я тут достал! «Житие протопопа Аввакума!» Нет, вы послушайте, послушайте, — перебирая жёлтые страницы старой книги, восхищенно воскликнул Фёдор, — послушайте: «Мне под робят и под рухлядишко дали две клячи, а сам и протопопица брели пише, убивающие о лёд. Страна варварская, иноземцы не мирные: отстать от людей не смеем и за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная бредёт, бредёт, да и повалится: скользко гораздо: в иную пору бредучи, повалилась, а иной томный же человек на неё набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня! Прости!» А протопопица: «Что ты, батько, меня задавил!» Я пришел. На меня бедная пиняет, говоря: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти». Она, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Ну, что? Каково, а? «Добро, Петрович, ино ещё побредём»…
Тётя Катя только и твердила Оле:
— Вышла бы, Оленька, за Федю замуж, я бы глаза спокойно закрыла, знала бы, что вы с Боренькой как за каменной стеной.
«Федя редкий человек», — всё чаще и чаще думала Оля. И когда, наконец, Федор решился сделать ей предложение, она ответила ему: «Да!» — она верила, что они будут счастливы.
XIII
Когда Федор сообщил тёте Кате, что их ссадили с поезда, что Боря заболел, тетя Катя, не мешкая, собралась в дорогу, в чужой город, о котором слышала только из рассказов Оли.
— Жив Боря? — первое, что спросила тетя Катя, когда Федор встретил ее на вокзале, и вздохнула облегченно: — Фу! Слава Богу! — Она вытерла покрывшееся крупными каплями пота лицо.
«Никогда не видел, чтоб на морозе лицо покрывалось такими крупными каплями пота, — подумал Фёдор, — как же ей про ногу сказать?..»
— Был бы только жив, был бы только жив, — твердила тётя Катя, выслушав Фёдора, — был бы только жив, и без ноги прожить можно, нога — не голова.
— Мам! — вскрикнула Оля, когда тётя Катя переступила порог палаты. — Мама! — И бросилась к ней на грудь.
— Ничего, доченька, ничего, радоваться надо, а не плакать, жив Боря остался, а всё остальное трын-трава, конский щавель!
Тётя Катя осталась у Бори в больнице. А ночью Фёдор отвёз Олю, первый раз ночевавшую в гостинице, в родильный дом. Утром, до срока, у неё родился второй сын.
Тётя Катя так ловко, с такой нежностью ухаживала за Борей, с таким терпением его кормила, так удобно, с шутками и прибаутками подкладывала под него судно, умела отвлечь мальчика от боли, рассказывала ему длинные-предлинные сказки, смешила, загадывала загадки. В ней было столько терпения, любви и сострадания, что лучшей сиделки для Бори было не сыскать. Борис это хорошо понимал, но присутствие старухи его сковывало, угнетало, он чувствовал, что она его ненавидит, и сам испытывал к ней острую неприязнь. «Я тута, Боренька, я тута!» — мысленно передразнивал он старуху. Борис всё свободное время проводил у сына в палате. Он выполнял малейшие желания Бори, ловил каждое его слово. Мальчик всё больше и больше привязывался к нему. Когда приходил Фёдор, Боря шептал отцу:
— Скажи, чтоб он ушел, я не поеду домой, я с тобой останусь!
Торжествующий Борис делал сыну знаки: «Тише, мол, молчи!» Но Боря не унимался. Тётя Катя темнела лицом, Фёдор как бы сгибался пополам. Задав свой обычный вопрос:
— Ну как, брат, что передать маме? — и не получив ответа, старался поскорее уйти.
— Ба, а ты говорила, что мой папа подлец и ирод?
— Хороший он, Боренька, хороший, глаза бы мои на него не смотрели. Надо же!
Борис пообещал сыну купить блестящую никелированную коляску с настоящими велосипедными колёсами и рулём. Хотя Боря и знал, что у него нет ноги, он не особенно сокрушался: ездить в блестящей никелированной коляске казалось ему куда интереснее, чем ходить пешком. И потом он не совсем верил, что у него нет ноги: очень часто на ней чесались пальцы. И ещё Боря знал, что у него родился брат, и великодушно думал: «Я его тоже буду возить в коляске, пусть катается».
XIV
Проболев около двух месяцев, Слава стал быстро поправляться. После завтрака он выходил на больничный двор и подолгу сидел на залитой солнцем скамейке. Он смотрел вдоль аллеи молоденьких тонких тополей на нежное, еще не омраченное пылью, сияние едва распустившихся листочков, и аллея тополей казалась ему ручьём, играющим в лучах солнца. Радость была разлита в терпком весеннем воздухе, а на душе у Славы сквозила пустота, щемящая тоска сжимала его сердце. Он не мог ответить себе, чего ждал, но чувство ожидания не покидало его даже во сне.