ольным человеком. И опять встал перед ним тот день, когда он уходил в армию, тогда он в последний раз видел маму…
Проснувшись рано утром, он провёл ладонью по непривычно колючей, остриженной под машинку голове, потёр её о подушку и засмеялся.
Из кухни пахло сдобным тестом. Босыми ногами он прошлёпал к зеркалу и долго стоял в одних трусах, рассматривая свою голую, белую после стрижки, лопоухую голову. Он показался себе очень некрасивым и с тяжелым чувством отошёл от зеркала. Перед его глазами встало румяное черноглазое лицо девчонки из соседнего двора, вчера у него на проводах были все, кроме неё, Гали. Уже с год они чуждались друг друга. Он разглядывал её теперь исподтишка, иногда, точно обжегшись, они встречались глазами. Сейчас он и лица её как следует не помнит, помнит только, что она была легкая, стройная и черноглазая. Из окна Славиной квартиры была видна калитка её дома, и он целыми днями глядел и глядел на калитку. Он знал, когда она ходила за молоком, за хлебом, когда возвращалась из школы.
В то, последнее утро он подошёл к окну и стал с напряжением ждать: сейчас откроется калитка. Выйдет Галя, поправит бант на косе, посмотрит на небо, на окно их дома и, размахивая портфелем, пойдет в школу.
— Встал? — заглянула в комнату мама.
— Угу, — буркнул Слава и пошёл умываться.
Мама застелила стол белоснежной, туго накрахмаленной скатертью, поставила графинчик вишневки, разогрела его любимые голубцы.
— Давай, сынок, позавтракаем, как взрослые. Когда нам теперь доведётся быть вместе… Скоро твои товарищи придут. Наливай, сынок.
Слава налил в рюмки густой наливки. Часы показывали без двадцати восемь, с минуты на минуту Галя должна была выйти. Слава бросился в свою комнату, захлопнул дверь, подбежал к окну — сейчас она выйдет из калитки: она всегда выходила минута в минуту без четверти восемь. Он стоял долго, мучительно всматриваясь. Калитка не отворялась.
— Слава, — позвала мама.
Он взглянул на часы: четверть девятого. Прозевал! Галя давным-давно в школе.
Злой, он сел за стол.
— Голубцы второй раз подогревала, давай посидим, как взрослые, выпьем, — повторила мама и улыбнулась. — Да что с тобой?
— Ничего! — грубо ответил Слава. Он хотел взять рюмку и опрокинул её. Темно-красная, почти чёрная наливка залила белую скатерть.
— Ничего, сынок, ничего. — Мама засуетилась, посыпая солью пятно. В это время в дверь постучали: пришли Славины одноклассники. Мамина рюмка так и осталась нетронутой.
И глядя сейчас на горы, залитые лунным светом, Слава живо представил себе эту рюмку, полную рубиновой наливки, и свою, пустую, упавшую на стол, и чёрно-красное, стремительно расплывающееся пятно. Из-за какой-то девчонки, чужой, ненужной, которая давным-давно уехала в Баку и вышла там замуж, он торчал целых полчаса у окна, а мог бы их провести с мамой, эти последние в их жизни полчаса…
— Слава? Заходите в гости! — окликнул его знакомый голос. — Мне так неловко, что вы до сих пор не были у меня дома. Только сегодня поселил своих ребят в общежитии, трудно с местами. Сейчас пошёл к Смирнову, он говорит, что где-то гуляете. Что-то не в духе он сегодня.
— Да, гуляю, — сказал Слава, — здесь так хорошо.
— Я летом тоже долго не ложусь спать. Так пойдёмте ко мне, здесь рядом. Вон мой вагончик.
И они пошли к вагончику, в котором жил Алимов.
XIX
Из вагончика рвался исполинский храп, казалось, вот-вот приподнимется крыша.
— Сосед в объятиях Морфея, — улыбнулся Сергей Алимович.
Перед вагончиком был разбит крохотный палисадник с проволочным навесом. От штакетника до самой крыши вилась повитель. При свете луны пестрели причудливыми полосками львиный зев, петуньи, анютины глазки, ночные фиалки. Здесь же возвышался фикус в кадке, лунный свет блистал на его лакированных листьях. Дорожка к двери вагона была выложена белёными зубчиками кирпича. Славе вдруг представилась Африка, в которой он никогда не был, пальмы, свежее дыханье океана, рев льва и почему-то Робинзон Крузо в тот день, когда он встретил Пятницу.
— Прошу за мной, — Сергей Алимович шагнул в содрогающийся от храпа тамбур. Слава вошёл следом. Дверь в комнату справа была открыта. На полу лежал здоровенный мужчина в белой майке, брюках и ботинках, выпачканных цементным раствором. В вагончике было душно, пахло масляной краской и ночными фиалками.
— Прошу, — Сергей Алимович открыл перед Славой дверь в комнату напротив.
— А он не простудится? — спросил Слава. — Может, положим его на кровать?
— Что вы! Сегодня в котловане было пятьдесят градусов в тени, а здесь, самое меньшее, тридцать восемь. Я хотел его раздеть, но в таком состоянии он опасен: любит драться.
— У меня рука легкая, — усмехнулся Слава, — пьяные и собаки не трогают.
— В нём сто пять килограммов, мы его не поднимем.
— Попробуем. — Слава вошёл в комнату, присел на корточки у ног спящего и стал расшнуровывать ему ботинок. Сергей Алимович принялся за второй.
— У него нога не меньше сорок пятого, — прошептал Слава.
— Сорок шестой.
Спящий застонал и попытался подобрать ноги.
— Лежи, лежи, рекордсмен, — улыбнулся Сергей Алимович, не выпуская его ноги.
Слава отметил, что сосед Сергея Алимовича уже немолод: мощная шея в индюшиных складках, лысоват, большое губастое лицо в глубоких морщинах.
— Так попробуем его на кровать? — спросил Слава.
— Опасно. Может весь посёлок на ноги поднять, лучше не искушать судьбу.
— Ладно. — Слава взял с кровати ватную подушку, смело приподнял тяжёлую голову пьяного, сунул подушку под пахнущий птичьим пером потный затылок. — Теперь пусть спит и видит сны.
— У вас, правда, легкая рука, — улыбнулся Сергей Алимович. — Закроем к нему дверь, всё не так слышно. Не хотите ли помыть ноги?
Следуя примеру хозяина, Слава разулся и хотел было идти в палисадник, но Сергей Алимович остановил его.
— У меня всё тут. Вот тазик, вот кумган. Если мой Сеня увидит в палисаднике хоть каплю мыльной воды, он умрет с горя. Я вам солью. Вот мыло, пожалуйста.
Вымыв ноги, они вошли в комнату. Мощный храп Сени был теперь приглушён и напоминал не рык льва, а гул прибоя. Хозяин включил свет.
— Как у вас хорошо!
Одна стена комнаты была обита оранжевым коленкором, а другая — чёрным. У оранжевой стены стоял широкий низкий топчан, аккуратно застеленный двумя голубыми байковыми одеялами. У чёрной — низкий азиатский столик, сколоченный из свежеструганных сосновых досок и совсем крохотные скамеечки. Высоко над столиком, на уровне глаз, висела такая же самодельная книжная полка, а под ней два ржавых кинжала. На три четверти комнату перегораживал стеллаж, собранный из таких же белых пахучих досок. Полки его, казалось, повисли на двух березках, ветки которых были покрыты лаком и искусно продеты сквозь отверстия в полках. На самом деле полки держало несколько искусно замаскированных железных труб, упирающихся нижним концом в пол, а верхним в потолок.
«Ну и мастер», — удивился Слава.
На одной из полок рядом с четырёхтомником Лермонтова лежал корень, похожий на оленью голову, и два бетонных кругляка, напоминавшие стволы каких-то фантастических окаменелых деревьев.
— Из нашей речки. — Алимов тронул тонкими смуглыми пальцами оленью голову.
— Очень похоже. Много доделывали?
— Нет, чуть-чуть. Чай будете пить?
Пока хозяин накрывал на стол, Слава принялся рассматривать книги. На маленькой полке самыми ценными, с его точки зрения, были тонкая книжечка «Рубаи» Омара Хайяма и несколько книг о Японии. На стеллаже преобладали книги по математике, строительству, энергетике, различные справочники, словом, всё то, что и полагалось иметь молодому инженеру, а тем более руководителю экспериментальных работ такой гигантской стройки.
«Может быть, и у меня будет когда-нибудь здесь такая комната», — подумал Слава и сказал:
— Я тоже люблю Японию.
— Садитесь, чай горячий. — Алимов отвинтил крышку большого, расписанного розами китайского термоса и налил чай в чёрные глиняные чашки, облитые поливой, с такими же чёрными маленькими блюдцами — они достались ему от кофейного сервиза. — Очень жарко. Снимите рубашку, можно и брюки.
Оба разделись, оставшись в одних плавках, как на пляже.
— Я совсем белый, а вы как мулат.
— Низшая раса, — засмеялся Сергей Алимович, показывая влажные белые зубы.
— Нет, нет, я совсем не в этом смысле, — смутился Слава.
Чай был вкусен, утолял жажду, располагал к беседе.
— Что это? — спросил Слава, указывая на бетонные кругляки.
— Брак. — На лице Сергея Алимовича впервые не появилось улыбки. Оно приняло хищное выражение, и глаза, о которых Слава несколько раз подумал, что они по-женски добрые и ласковые, стали жесткими и колючими. — Это моя проба с пресловутой рекордной выработки. Ваш Смирнов, между прочим, растрезвонил. Читайте. — Он подал Славе газету «Гидростроевец».
Заметка «Мировой рекорд» была обведена синей пастой шариковой авторучки и внутри круга стоял рослый вопросительный знак. Слава хотел сказать, что наизусть знает эту заметку, что он сам написал её, и, мало того, вчера по телефону он передал её корреспонденту ТАСС, но слова эти застряли в горле.
— Смотрите, что пишут! За смену они уложили девяносто восемь кубов бетона. Это же чушь! Я посчитал: чтобы уложить столько, им нужно было работать беспрерывно двадцать часов, а они работали одну смену — шесть часов. За такие шутки наказывать надо, а не расхваливать в газете. Они ведь уложили совершенно непроработанный, не уплотненный бетон! Вон храпит один из этих рекордсменов. Со мной не разговаривает, считает личным врагом. И напился на этой почве. Он пьёт только тогда, когда его кто-то обидит. Говорит: «Я зря пить никогда не пью, токо по делу». Ему база нужна. Утром пошлю этот рекордный бетон в НИИ, у нас пока нет такого оборудования, да если бы и было, я для них пока не авторитет. Они кричат: «Мальчишка!» Они говорят: «Мы десятки таких плотин строили, всё будет нормально, всё выдержит, тебе нечего бояться». А я говорю: «Если бы все так рассуждали, то и пирамида Хеопса не стояла бы до сих пор, а рассыпалась тысячу лет назад». Я не подписываю паспорт на этот блок. Я ещё докажу… — Чёрные глаза Сергея Алимовича горели непреклонным огнём, он посмотрел на Славу враждебно.