— А наш Борис всё спит, — сказал Слава, — как будто на десять лет вперед хочет выспаться. И голод его не разбудил. — Слава взял в руки уже прочитанную им от корки до корки газету «Гидростроевец». Прочёл вслух: «Редактор А. Смирнов». Молодой этот ваш редактор?
— Старый. Лет тридцать пять, а то и больше. Книгу пишет о стройке.
— Да? Как интересно!
— Он специально приехал, чтобы книгу писать. У нас ведь есть о чём. — Сергей Алимович снял со столика пустые бутылки из-под кефира, поставил их на пол. — Вот, что меня больше всего волнует, — вдруг горячо сказал он, — то, что мы сосиски ели и кефир пили без хлеба. Кажется, чего проще: несёшь сосиски, кефир, неси и хлеб. Нет. Не принесла. Разве хлеба нет? Уверен, что его у них навалом. Нет желания. Есть полнейшее равнодушие. Вы видели сколько техники валяется на станциях! А ведь её делали люди, соревновались, перевыполняли планы. А теперь она валяется, валяется, пропадает под открытым небом. А где-то её ждут, где-то она позарез нужна. У нас нет безработицы — это факт. Но у нас не все дорожат своей работой — это тоже факт. Отсюда вся наша неэкономность, нерасчетливость, пустая трата сил и денег. Недобросовестность и безответственность — вот что нам мешает больше всего. Не знаю, откуда это берется? Ведь все люди, в принципе, глубоко уважают добросовестность, всегда её замечают. Помню, на первой студенческой практике попал я на работу в столярный цех. Со мной было ещё человек десять студентов. Все они работали еле-еле, больше курили, рассказывали анекдоты, дурачились. А я с семи утра и до четырех дня сновал по цеху, как челнок, вкалывал так, как нас учили в детдоме. И вот пришло время получки. Всем выписали за месяц по шестьсот рублей старыми деньгами. И мне тоже. Немножко обидно было. Расписался я за свои шестьсот рублей и пошел в цех попращаться с рабочими, практика-то кончилась. Захожу, меня подзывает мастер. Рядом с ним стоят столяры. Мастер протягивает мне пачку денег. «Возьми, — говорит, — мы видели, как ты работал, вот и решили сложиться. Бери, бери, студент». Я, помню, чуть не заплакал от такого признания моего труда. О-о! — посмотрел он на часы. — Мне скоро вставать, скоро Минводы.
— Зачем вам Минводы? — удивился Слава. — Вы ведь на стройке…
— Да мне только заехать сюда. Здесь в санатории наша геологиня Станислава Раймондовна отдыхает. Я в Ленинграде был у её сестры, она передала свёрток. И ещё лекарства кой-какие я для неё в Москве достал.
В Минводах Слава вышел проводить Сергея Алимовича.
В серой мути мартовского предвечерья блистал огнями белый одноэтажный вокзал. В вагон уже входили новые пассажиры, мужчина в серой каракулевой шапке пирожком подсаживал мальчика лет семи. Рядом стояла молодая женщина в белом пуховом платке.
— Опля! — подхватил Слава мальчика. — Куда едешь?
— В отпуск, в гости к дяде Грише! — бойко отвечал мальчик. Слава подал руку и молодой матери. В тёмном тамбуре она показалась ему необычайно красивой.
Сергей Алимович помог мужчине поднять в вагон два больших чемодана в матерчатых чехлах.
— Федя, какие у нас места?
— Двадцать третье и двадцать четвертое.
— Соседи! — спрыгивая следом за Сергеем Алимовичем на заснеженный перрон, крикнул Слава.
— Ой, соколики, подсобите влезть! — К вагону подбежала запыхавшаяся, увешанная сумками и сетками старуха.
Помогли старухе. Помолчали. Сергей Алимович протянул руку, и Слава почувствовал, что тонкие длинные пальцы Алимова тисками сомкнулись на его руке.
— Я был рад с вами познакомиться, — сказал Сергей Алимович. — Ну, желаю удачи!
— Я тоже. Очень. Пока!
Слава смотрел ему вслед. У него было такое чувство, что уходит человек, который мог бы стать его другом, уходит навсегда.
II
Купив в киоске любительской колбасы и две сдобные булки, Слава вскочил на подножку двинувшегося поезда. Оказалось, что старуху определили к ним в купе, на освободившуюся нижнюю полку Сергея Алимовича.
— Давайте, бабушка, ужинать, — предложил Слава.
— Спасибо, сынок, рановато ещё. А здесь снегу мало, не то, что у нас, в России. Сказано: Кавказ, Кавказский хребёт, я так думаю, что через него и снег не перелетает.
— Это что! Вот у нас дома тепло! Снега почти всю зиму не бывает. Утром встанешь — вода на море тихая, розовая от солнца, а у самого берега чайки на воде покачиваются.
— Да кто же эту колбасу со сдобной булкой ест, сынок? — отведя взгляд от окна, удивилась старуха.
— А хлеба нет.
— У меня бы спросил, что ж это за еда? Подожди! — Старуха склонилась над сумкой, достала буханку хлеба, соль в спичечном коробке, яйца, сало, соленые огурчики, пирог, завёрнутый в пергаментную бумагу. — Угощайся, сынок!
— Да что вы! — растерялся Слава.
— Угощайся! — повторила старуха, и её грубое строгое лицо осветилось улыбкой умиления, на глазах выступили слёзы. Она приложила платочек к глазам, затем шумно высморкалась и, облегченно вздохнув, продолжала: — Солдат должен иметь аппетит. Пацаны вы все, а, гляди, защитники наши. Да ешь ты, мне для солдата ничего не жалко, мне каждый солдат, что сын родной. Да брось ты эту колбасу. Небось отвык от домашней еды, пирог бери — этот с мясом, тот с капустой и яичками.
— Да я… да что… — расстёгивая твёрдый воротничок гимнастёрки, бормотал Слава. — Один не буду.
— Чего один, и я тебе за компанию подмогну!
Прижав к груди буханку, старуха нарезала хлеб, убрала со столика всё лишнее и с проворством домовитой хозяйки разложила на нём яства.
— А тут, глядишь, и чай носить вот-вот станут, давай, милый, не стесняйся!
Старуха заботливо пододвигала Славе: яичко — так покрупнее, огурчик — так помельче да потверже, ломоть сала — порозовее.
Проводница принесла чай. Борис открыл блестящие черные глаза.
— Минводы проехали?
— Проехали, — сказал Слава, — там Сергей Алимович встал.
— Под вечер, сынок, спать вредно, голова у вас будет болеть. Недаром говорится: «Зарю заспишь — на болезнь». Примета такая. Вставайте с нами кушать, а то чай остынет.
К открытым дверям купе подошёл мальчик в голубом лыжном костюме, большие блестящие черные глаза его смотрели с нескрываемым любопытством.
— Ты куда едешь? — на правах старого знакомого, обратился он к Славе.
— Домой, — улыбнулся Слава. — Заходи в гости! Садись с нами ужинать.
Мальчик с удовольствием, которое отразилось в его глазах, вошел в купе и встал у столика, царапая его ногтём.
— Я не хочу кушать. Можно, я твои значки потрогаю? — спросил он Славу, грудь которого была в армейских и спортивных значках.
— Пожалуйста, трогай, сколько хочешь.
— Как тебя зовут, отец? — ласково улыбаясь мальчику, спросил Борис.
— Сам «отец»! — засмеялся мальчик. — Меня зовут Боря. А тебя?
— И меня Боря! Мы с тобой тёзки — Борис большой и Борис маленький. А ты куда едешь, тёзка?
— В гости? А вот отгадай: «Белая собачка — на конце болячка. Что такое?»
— Как?
— Ну, белая собачка — на конце болячка. И не отгадаете! Никто не отгадает!
— Сдаюсь! — Борис поднял руки.
— Спичка! Спичка! — закричал совершенно счастливый Боря. — Вот — Он схватил со стола коробок, вынул оттуда спичку и стал ею размахивать.
— Ты уже здесь? — Заглянул в купе высокий рыжеватый мужчина в ослепительно белой сорочке в элегантном коричневом костюме. — Пойдём, Боря, к маме, не мешай людям.
«Как в театр собрался», — подумал Борис.
— А он нам совсем не мешает, и вы заходите, — пригласил Слава.
— Так это ваш мальчик? — спросил Борис. — Мы с ним тёзки. Присаживайтесь. В картишки перекинемся, спать надоело.
— В картишки — это можно, — сказал мужчина, присаживаясь рядом со Славой.
— Один, небось? — спросила старуха, кивая на мальчика.
— Пока один, — смущённо улыбнулся мужчина. Борис сходил умыться. Возвратившись, вынул из портфеля колоду карт.
— Новенькие. Ну, кто с кем?
— Как сидим, — ответила за всех старуха, — я с тобой, Борин папа с солдатом.
— Ну, сдавай, отец, — Борис протянул колоду атласных карт Славе. Слава неумело раздал карты.
— Чей ход, у кого младшая? — спросил Борис.
— Семака у меня, — сказала старуха, — моложе нету?
Игра началась.
— У меня родинка над губой и у вас, — удивился Боря, обращаясь к Борису, — мама говорит, чтобы я осторожно умывался.
— Умываться ничего, вот бриться плохо, смотри, когда бриться будешь, родинку береги.
— А я не бреюсь. А вот отгадайте: «Вверху дыра, внизу дыра, а посередине огонь да вода?»
— Самовар, — засмеялся Слава.
— Молоток! — крикнул Боря. — Точно!
— Так нельзя говорить старшим, — поправил мальчика отец, — надо сказать: вы угадали, а не «молоток».
— На вас он совсем не похож, — сказал Борис.
— Он в мать, — улыбнулся мужчина.
— И не в маму, что ты говоришь, дядя Федя! У мамы глаза голубые, а у меня черные. Я в своего родного папу, баба Катя говорит — вылитый.
— А где же твой папа? — спросил Борис.
— Вот, — ухватил мальчик за руку Фёдора, — не видишь, что ли? Сейчас мой папа дядя Федя. А тот был другой, тот родной был. Баба Катя говорит, что он был ирод, подлец и нечистая сила.
— Разве можно так говорить о старших?
— Можно, — невозмутимо болтая ногами, продолжал Боря, — баба Катя говорит, что про тех, которые подлецы, можно. Вырасту, я его поймаю!
Все невольно засмеялись.
— Да, он был даже против, чтобы я выродился! — запальчиво крикнул Боря. — А что я ему плохого сделал? Я же ему не запрещал выродиться?
— Боря! — строго одернул его Фёдор, которому этот разговор был крайне неприятен. — Пойди посмотри, мама спит?
Боря послушно вышел из купе.
— Что с ним делать? — смущенно вздохнул Фёдор, — такой дошлый чертёнок, такой строптивый растёт.
— Перерастёт, — успокоила старуха.
— Мне скоро выходить, пересадка у меня в Беслане, — забеспокоилась она. — Вы меня, соколики, с поезда ссадите, а там я сама бедовать буду. Подможите, соколики!