— Может, в аул сходим, — предложил Слава, — я там ещё не был.
— Можно.
Они спустились в ущелье, к самому обрыву. Далеко внизу, зажатая между каменных стен, несла свои чёрные воды речка. И было трудно поверить, что эти жалкие воды смогут вертеть огромные турбины и дадут миллион киловатт электрической энергии. Слава поймал себя на том, что ему неудержимо хочется прыгнуть вниз. В груди похолодело. Он сделал шаг назад, обернулся и увидел на выступе скалы над собою железный штырь и надпись:
«Уровень воды 7/VIII — 1963 г».
Слава дважды перечел выведенную красной краской надпись, сказал Фёдору:
— Взгляните, куда поднималась вода этой речки девять лет тому назад!
Фёдор прочёл, пожевал губами и ничего не сказал.
«Какая сила! — подумал Слава. — Вот что значит горная речка. Как взрыв! Трудно поверить…»
Они поднялись к мосту, проложенному Сашей, перешли по его гулко качающимся железным листам на ту сторону, в аул.
Фёдор не отставал от Славы ни на шаг, плечи их то и дело соприкасались. А что он ещё мог сделать для Славы, кроме как подставить своё плечо в самом прямом смысле этих слов. И он готов был это сделать в любую следующую секунду, если Славе случится вдруг оступиться или на него навалится какой-то неведомый груз.
Слава много слышал о террасном садоводстве и сейчас с любопытством глядел на обложенные белым плитчатым камнем террасы, что, словно бастионы жизни, дышали среди бесплодных скал.
Но даже сады не разрушали впечатления утраты. Оно сквозило в выломанных вместе с коробками дверях и окнах, в валявшихся по дворам ржавых ведрах и керосинках. В одном дворе стояла поломанная, почерневшая от дождей деревянная колыбель. В другом валялась затоптанная в грязь тетрадка в косую линейку. Всё сколько-нибудь ценное было увезено на новое место жительства. Из темноты первых этажей, где раньше были хлевы, пахло уныло, холодно, золотилась раскиданная солома, над кучами навоза не было видно даже мух.
У здания бывшего сельсовета они остановились под фанерным стендом, с которого криво улыбающийся краснощекий мужчина в ядовито-зелёном пиджаке и фиолетовом галстуке призывал местное население сдавать деньги в сберегательную кассу. Многие сакли были полуразрушены — видно, из стен выдирали пригодный для строительства камень. Слава подумал о том, что гибель одного селения — гибель целого мира. Ему захотелось узнать об истории аула, о его прежней жизни. Ведь в этих брошенных на волю ветра и времени домах жили, любили, умирали, ненавидели. Здесь были свои легенды, свои порядки. В каждом уголке земли есть своя боль и красота, а значит поэзия, своя неповторимость и печаль. Слава чувствовал, что здесь, в ауле, было немало радости и горя, и оно было терпкое, единственное, не выдуманное по чьей-то прихоти, не намалёванное холодной рукой, а живое и подлинное, нежное, как девичий румянец, и незабываемое, как удар ножа. Слава чувствовал всей душой пронзительную боль опустевшего аула, утрату каждого камня, сиротство каждого дерева.
— Утром я видел дым над саклями, — сказал Слава, — здесь ещё живут люди.
Они поднялись по грязной каменистой улочке. Совсем рядом кудахтнула курица. На её голос вошли в раскрытые ворота. Посреди небольшого двора стоял обнаженный по пояс парень и, наклонившись вперед, зажмурившись, смывал с лица мыло. Сливала ему старуха в длинном тёмном платье, тёмных шальварах и тёмном большом платке, перекинутом через плечо. Парень плеснул в лицо, омыл загорелый столб шеи, белую, перекатывающуюся мускулами грудь, узловатые бугры борцовских бицепсов, выпрямился.
— О-о! Добро пожаловать! — просиял он широким добродушным лицом. — Слава, Фёдор. Заходите! Заходите!
— Мухтар! — обрадовался Слава. Это был тот самый бетонщик, с которым они пили пиво в день его приезда на стройку, тот, что выиграл по лотерее мотоцикл.
Старуха подала Мухтару застиранное полотенце, приветливо улыбнулась гостям и пошла в саклю.
— На экскурсию? — вытирая лицо, спросил Мухтар и крепко поздоровался с ними за руку.
— На экскурсию, — улыбнулся Слава, — а вы знакомы? — кивнул он на Фёдора.
— Еще бы! — засмеялся Мухтар. — В одном звене работаем, в одной бригаде.
Фёдор пробормотал себе под нос что-то.
— Мои, — Мухтар показал полотенцем в сторону покосившейся сакли, — не хотят спускаться на равнину. Говорят, будут здесь до последнего. Я там, внизу, в Красивой долине, дом строю, уже заканчиваю, а мама и дядя всё никак не переезжают. Там у нас целый посёлок вырос, да вы знаете. Водохранилище будет рядом, дороги во все стороны асфальтированные, там не посёлок, а настоящий курорт будет. Все уже перебрались. Нам и материалами и деньгами здорово государство помогло. Фактически мы будем жить в горах, но не в старом ауле, а в городке, где в каждом доме будет и сад, и двор, и все коммунальные удобства. Прошу в гости. Мы сегодня с Фёдором в ночную смену выходим, день свободен. Пришёл проведать своих стариков. Вернее, приехал, — снова просияв, он кивнул на саклю, где в тени выглядывало колесо мотоцикла. — Идет, как зверь, по любому уклону, — подводя гостей к сакле, говорил Мухтар. — Входите, посмотрите, как живут горцы.
Вошли в саклю. Посреди её стояла железная печка-буржуйка у окошка — четырёхугольный стол, покрытый блёклой клеёнкой, венские стулья, на стене висел старый коврик, на другой стене — ковёр побольше и поновее, у этой же стены — большая кровать с никелированными спинками и горой цветастых подушек.
«Не богато живут, — подумал Слава, — и никакой экзотики. Сколько вранья в литературе о горах и горцах, сколько напыщенной выдумки».
Мать Мухтара кинулась вытирать ладонью сиденья стульев, улыбаясь гостям. Её выцветшие, когда-то чёрные глаза светились искренней радостью.
— Дядя работает за аулом, — сказал Мухтар, когда они сели за стол, — он целый день там, а мама один на один с развалинами.
Мать Мухтара не понимала по-русски.
— Хорошо у вас в ауле, — сказал Слава. Мухтар перевел его слова, а потом ответ матери:
— Аллах оставлял это место для себя, а потом решил уступить его нашим аульчанам.
— Да, так у нас говорят, — засмеялся Мухтар, — с трех сторон аул защищен горами, а четвертая, восточная, — солнечная. Зимы у нас почти не бывает, скот всегда на подножном корму, у нас здесь микроклимат. А может на дворе посидим, а? Под деревьями, на свежем воздухе?
Вышли в сад.
Старуха вынесла из сакли ковёр, расстелила его под абрикосовым деревом, кинула на него три большие цветастые подушки. Обед был составлен из душистого овечьего сыра, зеленого стрельчатого лука, кусков вареной холодной баранины и плоского чурека. Мухтар поставил на ковёр бутылку водки.
— Закусим. Вы в первый раз у нас в ауле, у меня в доме, обмыть надо!
— Мы только что ели, — вздохнул Слава, — и водку убери — Фёдор не пьёт, я тоже, тем более впереди рабочий день.
— Так не бывает, — обиженно сказал Мухтар, — я открою…
— Нет, нет, не открывай, — Слава взял у него из рук бутылку и отнёс её далеко в сторону, под ствол груши.
— Так не бывает, — обиженно бормотал Мухтар, — так не бывает.
— Я тебя прошу, — Слава незаметно толкнул Мухтара и подмигнул в сторону Фёдора, — нельзя, понимаешь…
Мухтар многозначительно поджал губы и весело сказал:
— Ну, тогда чайку, чайку, ребята, выпьем! Чай не пьёшь откуда сила? Чай попил совсем ослаб!
За чаем Мухтар рассказывал об ауле. Их двор был почти на самом гребне горы, и весь аул лежал перед ними внизу и был хорошо виден.
— Одни говорят, что наш аул основан пятьсот лет тому назад, а другие, — что во времена Тамерлана. Вон там, на нижнем пятачке, были холодные бани, для стариков, для молодёжи, для детей — отдельно. А вон там был бассейн, его и сейчас видно. Около бассейна всегда стояли парни, а разодетые девушки приходили сюда за водой с кувшинами. Это был единственный повод для встреч. Здесь выбирали невест. Наши люди всегда храбро сражались. Рассказывают, что жил у нас в ауле старик Гаджи, бывший артиллерист имама Шамиля, он так делал: втыкал в землю нож, на него навешивал весы, стрелял из пистолета в лезвие ножа с тридцати шагов, и в каждой чашечке весов оказывалось по равной половинке пули. Вот какие были люди!
XXIV
Большое багровое солнце упало в ущелье, оставив в темнеющем небе светлый радужный след. В последних отблесках дня вспыхнули и почернели высокие деревья на бурой круче, над шумными водами речки.
У самого обрыва на низкой треугольной скамеечке, прислонившись спиной к стволу яблони, сидела мать Мухтара Патимат. Маленькие, глубоко запавшие глаза её, глядели прямо перед собой, высохшие и потемневшие от долгой жизни руки перебирали чётки. Чётки были двухцветные: красный камешек, чёрный камешек, красный камешек, чёрный камешек.
Словно камешки чёток, Патимат перебирала в памяти прожитые годы: их было много — целое ожерелье, и каждый год имел свой цвет. Красными камешками в этом ожерелье были те годы, когда выпадало счастье, чёрными камешками были годы горя, лишений, годы, не освещенные радостью. Много несчастья выпало на долю Патимат, очень много. Перед войной родился у неё четвертый сын — Мухтар. Трое других были к тому времени крепкими юношами. Патимат уже собиралась их женить, а тут пришла война. Пришла война и забрала её сыновей, и они один за другим погибли в первый же год. От сыновей остались только солдатские фотографии на стене кунацкой в рамочке под стеклом, которую сделал для них Мухтар. Вот уже почти тридцать лет смотрит Патимат на эти пожелтевшие фотографии бритоголовых, черноглазых солдат, и в последнее время ей не вполне верится, что это её дети. В войну в ауле было голодно, люди ели траву. Её муж Гамзат не выдержал ударов судьбы, голода, холода — весною 1942 года он слёг и, проболев всего неделю, умер. Если бы не Мухтар, она бы тоже не осталась жить. В те годы она, казалось, ослепла и оглохла от горя, и маленький Мухтар был единственной ниточкой, которая связывала её с жизнью.