— Поезжай, поезжай сам! — Саша приподнялась на цыпочки, поцеловала отца и подтолкнула его к двери. — Поезжай!
XXX
— Митинг — сегодня в два, на пересменке. Надо осветить, — сказал Смирнов.
Слава ничего не ответил.
— Между прочим, в дураках твои бородач остался. Чудак-человек!
Слава молча правил заметку о столовой.
— Уже второй час, — продолжал Смирнов. — Ты, между прочим, это дело начал, тебе и кончать. Не буду твой кусок отнимать. Митинг в котловане, у выхода из строительного тоннеля. Фотоаппарат возьми. Хотя я тоже пройдусь. Такое дело не каждый день бывает. Часы отличные. Я в парткоме видал — «Полет», двадцать три камня. Заметулю ты об них мощную тогда написал. ТАСС только сократил, а ничего не правил, я самолично сличал.
Славе было тяжело слушать болтовню Смирнова. Он думал о Сергее Алимовиче. Если он действительно прав, то его заметка, и митинг — профанация, обман. Он так и не набрался храбрости сказать Алимову о своём авторстве «Мирового рекорда», и это угнетало его больше всего. «Сегодня же скажу, как только его увижу. Тут моей вины нет. И вообще он наверняка преувеличивает. Не может быть, чтобы главный инженер, секретарь парткома, рабочие, сам министр, разбирались хуже Алимова».
— Да ты, старик, не туманься не слушай своего бородача, — угадал его мысли Смирнов. — Паникует, раздувает. Меня как-то тогда встретил, глаза вертятся, суёт на память. Я взял. Посмеялся. Спасибо, говорю, как раз искал газетку…
«А Смирнов молодец, — подумал Слава, — не сказал, что это моя работа».
Митинг открыл секретарь парткома. В котловане стоял такой жар, что сохли губы и натягивалась на скулах кожа.
— Товарищи! — тяжело дыша, прокричал секретарь. — Мы собрались сегодня здесь, чтоб чествовать наших героев труда, звено бетонщиков в лице… — Секретарь надел очки в массивной роговой оправе и, отведя далеко перед собой рвущийся на горячем ветру белый листок бумаги, прочел: — Товарищей Лысцова, Святкина, Кузькина, Магомедова, Кузнецова.
Главный инженер стоял рядом с парторгом и ослепительно улыбался улыбкой «своего человека».
Потом вручали часы. Подавая их, секретарь обнимал каждого из новоявленных героев, тряс руку. Самого молодого из них, Мухтара Магомедова, дружески похлопал по спине.
— Мы, комсомольцы и молодежь стройки, будем теперь сверять время по вашим часам! — сказала в своём выступлении молоденькая рабочая-маршейдер с детскими хвостиками косичек, торчащими из-под каски.
— Мы чего… мы ничего… — поправляя душивший ворот рубашки, свекольно-красный от всеобщего внимания, говорил ответное слово Семён Лысцов. — Ежели чего, то мы что… В общем, в порядке, значит. Спасибо вам! — Из-за его спины, норовя, чтоб его все видели, гордо ухмылялся Геннадий Кузькин. На полшага дальше стоял маленький напыжившийся Святкин, рядом с ним возвышался смущённо улыбающийся Мухтар. Фёдор стоял, опустив глаза, безучастный ко всему происходящему. Фотоаппарат Смирнова так и запечатлел всех пятерых.
Стараясь не пропустить ни слова, судорожно записывая, Слава искал в толпе Сергея Алимовича и не находил его. В заключение выступил главный инженер:
— Дорогие друзья! Внимание, проявленное к нам министерством и лично министром, обязывает трудиться ещё лучше. От того, как скоро закончим мы строительный тоннель и пустим реку по основной схеме, зависит всё наше будущее. Самоотверженный труд звена Семёна Лысцова — порука тому, что нам по плечу наши задачи!
— Хорошие часы, между прочим, жарища, гад! — отдуваясь, говорил Смирнов, когда они возвращались в редакцию. — На двадцати трёх камнях. Ты как-нибудь обыграй это дело в своём отчёте. Рубиновые камни, рубиновые звезды. Между прочим, буква «М» над тоннелем, как над метро в Москве. Можно и в областной газете тиснуть — они с руками оторвут. Загни, старик, обыграй!
— Обыграю, — буркнул Слава.
Алимов был на митинге. Слава не заметил его потому, что Алимов стоял в стороне от толпы, за высоким колесом БЕЛАЗа.
«Что они делают?! Что делают! Как все несправедливо И глупо! — думал Сергей Алимович, понимая, что теперь его положение много осложняется. Неделю назад «главный» говорило с министром, а сегодня уже награждают. Часы доставили с нарочным, самолетом. Нужно наказать, а они награждают…»
Через час после митинга Сергей Алимович сидел в кабинете секретаря парткома, дожидался, пока тот закончит разговор со своим заместителем о встрече рабочих с местными областными писателями.
— Слушаю тебя, Алимов, — сказал секретарь, когда они остались вдвоём, встряхнул белый носовой платок, вытер потное лицо, бритую бугристую голову. — Слушаю.
— Дмитрий Иванович, это ведь обман! А их часами перед всем народом…
— Брось, Алимов, люди героически работали, а ты охаиваешь. Это убьёт задор, пыл. Ох, любишь ты преувеличивать.
«Он повторяет слова «главного» видно, тот уже успел внушить ему…»
— Бетон ещё наберёт прочность, всё будет в поряде.
— Так нельзя… Я не подпишу паспорт.
— Паспорт подпиши, не годится людям нервы трепать. Не будь перестраховщиком, Алимов.
Вошёл Смирнов и сразу же вступил в разговор.
— Правильно Дмитрий Иванович говорит: не будь перестраховщиком. Что ты уперся, как бычок, чудак-человек!
Сергей Алимович зло взглянул на него.
— Я не уперся. Я не только не подпишу, но и настаиваю на том, чтобы в газете напечатали опровержение, бетон вырубили, часы отобрали. Надо всё делать по правилам.
— Шустрый! — превозмогая головную боль, засмеялся секретарь и зажмурился: в голове у него что-то больно задергалось и зазвенело. — Иди, Алимов, иди подумай, а потом придёшь. — Алимов вышел. Секретарь устало махнул рукой, вынул из стола анальгин, разгрыз крепкими желтыми зубами таблетку.
— Воды? — Смирнов заботливо налил в стакан из графина. — Вам бы на курорт в самый раз.
Секретарь запил таблетку, покрутил головой, грузно сел в кресло.
— Хоть бы дождь. Каждый день башка раскалывается.
— Вам бы на курорт, — повторил Смирнов, садясь напротив, закидывая ногу на ногу.
— Какой там курорт. Я уже шестой год без отпуска.
— Так нельзя, — заботливо сказал Смирнов, — надо беречь здоровье, вы нужны.
— Все нужны.
— Ох, любит этот Алимов дрова ломать. Между прочим, молод он для такой должности.
— Все мы по молодости ломали. Зато работали, таблетки не ели, ни на жару, ни на холод не кивали. Алимов — работник. Парень суровую школу жизни прошёл. Таких надо ценить.
— А я разве не ценю? Я про него ещё в прошлом году писал. Не помните?
— Помню, — сказал секретарь, — припоминаю…
Под вечер Сергей Алимович снова пришёл к секретарю парткома, но приехали люди из города, и тот его не принял.
— Удивительное дело, они как будто оглохли, — пожаловался Алимов Славе, когда они укладывались спать. — Никто не хочет прислушаться к моему голосу. Плохо быть молодым. Хоть паспорт подделывай.
— Не поверят.
— Дурацкое положение. Какой-то замкнутый круг очковтирательства. И все довольны, говорят речи, хлопают в ладоши! Я всё равно это дело так не оставлю, я не отстану, пока не добьюсь своего!
XXXI
Смирнов поручил Славе срочно написать о Сашке Белове, том самом парне, что перекинул когда-то через ущелье первую балку моста между аулом и посёлком. Захватив чистый блокнот, Слава отправился выполнять задание редактора.
В каньоне протяжно загудела сирена: через десять минут взрыв.
— Будут рвать скальные негабариты, — кивнул в ущелье Сашка, — сейчас я разверну свою бандуру тылом и поговорим. Десять минут — тоже время.
«Скальные негабариты, — записал в блокнот Слава, — такие большие куски скал, что их нельзя погрузить даже в кузов двадцатисемитонного БЕЛАЗа».
Послушная Сашкиной воле, похожая на дом, кабина экскаватора медленно повернулась вокруг оси и в окошко Славе не стало видно котлована, по которому разбегались в укрытия рабочие. Экскаватор повис на «балкончике» на высоте пятьдесят метров, над пропастью, из глубины которой должны были взвиться вверх камни.
— Так с чего начнем? — небрежно спросил Сашка, уже не раз встречавшийся с журналистами. Этой зимой «Комсомольская правда» дала на первой странице его портрет, и он до сих пор получал письма от девушек с просьбой «переписываться».
— С чего начнём? — переспросил Слава. — Наверное с того, что ты объяснишь мне, в чём суть твоей работы?
— Дело простое. Мой экскаватор до зарезу понадобился внизу, в котловане, на строительстве лотка водосброса. Кстати, именно там сейчас будут рвать. Понадобился. А как его туда доставишь? Сунулись в тоннели — экскаватор не лезет, слишком большая махина — сто восемьдесят тонн. Единственный выход — разобрать его по частям, перевезти детали, а потом собирать на новом месте. Но это слишком долго и хлопотно. Спасибо, у нас главный инженер стройки — голова! Он подал идею, простую, как всё гениальное, — спустить экскаватор своим ходом. Вот мы и спускаемся с трехсот метров. Сами себе ступеньки роем и с полки на полку спускаемся. Уже немного осталось. Уяснил?
— Уяснил. Я слышал, ты раньше на кране работал?
— Работал. Надоело. Я и здесь не собираюсь задерживаться. Спущусь в котлован, а там на БЕЛАЗ пересяду, охота освоить новую профессию. Люблю разнообразие. Как сказал некто Джереми Тейлор: «Любознательность есть постоянная неудовлетворенность духа».
— У тебя, видно, хорошая память. Чего не учишься?
— Как сказал старик Дионисий Катор: «Ученость есть сладкий плод горького корня». А на кой мне жевать горькие корни? У меня десять классов, а я, как доцент, заколачиваю четыре сотни в месяц. А сестренка моя старшая всю жизнь над учебниками гнулась, сейчас в вузе преподает, называется «старший преподаватель» — сто пять рэ.
— Разве все дело только в этом, в «рэ»!
— Пусть не в этом. Но почему каждый должен быть хоть плохим, но обязательно инженером, врачом, журналистом, учителем! Я, например, хочу быть рабочим. Это что, стыдно?