— Прошу ознакомиться с этим документом. Как я его раздобыл — секрет фирмы. — Сашка поднёс к глазам Станиславы Раймондовны листок бумаги.
«Главный инженер строительства В. А. Ермилов — экскаваторщику А. С. Белову
Заявление
Прошу Вас считать мои действия по случаю увольнения начальника лаборатории строительства С. А. Алимова актом крайней несправедливости, самодурства и надругательства над личностью.
С подлинным верно. А. Белов».
Через все заявление размашистым, волевым почерком было написано: «Не возражаю», и стояла хорошо известная Станиславе Раймондовне подпись «главного».
— Что это? — Станислава Раймондовна удивлённо подняла брови. — Что за шутки? — Но Сашка уже подносил документ Алимову.
— Чертовщина какая-то! — рассмеялся Алимов.
— Ругать не будешь? — весело спросил Сашка и рассказал в лицах, что произошло утром. Смеялись до слёз.
— Документик будет при мне, сохраним для истории, — закончил он свой рассказ.
Смех снял тяжесть. Алимову больше не казалось, что жизнь испорчена. «Поживём, увидим», — решил он.
— Смотрите, Саша, дойдёт ваша шутка до «главного», — предостерегла Станислава Раймондовна, — он мстительный.
— Очень буду рад. Пусть смотрит, что подписывает и думает, кого увольняет!
XLII
Фёдор свыкся со своим одиночеством, мысленно навсегда отделил себя от Ольги. Всё пережитое с ней слишком уж потрясло его, выжгло душу и теперь он не хотел возвращаться к этому ни во сне, ни наяву. Когда вечером, придя с работы, он застал в общежитии Олю, тётю Катю и спящего на кровати Олежку, то так растерялся, что даже не поздоровался. Он не ждал, не был готов к встрече, а главное, искренне не желал её, так как знал, что она ничего не даст ему, ничем не заполнит душевную пустоту.
— Приехали! — сказал он, останавливаясь в дверях, подавленный и неуклюжий.
— Приехали, Феденька. Приехали. Мы Славика по дороге встретили, учиться поехал, — заторопилась тётя Катя, с горечью думая: «Не рад он нам, вон лицо как вытянулось. На Оленьку не смотрит, а она, бедная, побелела, чисто снег». — Ты, Оленька, возьми-ка у Феди фуражку. А ты Федя чего стал? Иди, на дитя посмотри вон как он без тебя вымахал!
Фёдор, держа фуражку в вытянутых руках, стороной обошёл молчавшую Олю и склонился над спящим ребенком.
Олежка сладко спал, зарывшись личиком в пеленки, сверху на одеяле лежали только его розовые, крепко сжатые кулачки. Фёдор с удивлением и испугом подумал, что ничего не чувствует, глядя на сына, разве что приятно вдыхать этот нежный запах тепла. «К своему равнодушен, а чужого любил,» — растерянно подумал он и оглянулся, ища глазами Борю.
— А Боря где?
Теплая волна благодарности залила щеки Оли легким румянцем: «Не забыл, вспомнил».
— Борю мы пока там оставили, — дипломатично ответила тётя Катя, — он теперь уже здоров, пусть к самостоятельности привыкает. С двумя сразу куда в такую дорогу тронешься? Квартиру найдём — и его заберём. Мы к тебе, Федя, насовсем приехали. Сил наших нет без тебя жить.
«Поздновато хватились, только о себе и заботятся, моего мнения не спрашивают, а я назад повернуть не в силах. Приехали… А зачем?» — со злостью подумал Фёдор.
— Ты уж, Федя, нас не гони, мы без тебя извелись, — жалобно сказала тётя Катя, — вон, посмотри на Оленьку, чёрная вся. Посмотри, так и в гроб угодить недолго. Да ты посмотри, посмотри на неё!
— Я пойду, — не поднимая глаз, сказал Фёдор, — пойду попрошу комендантшу устроить вас на ночь. Ну, а завтра провожу до станции, на поезд: домой поезжайте, дом налажен, там с ребёнком… с детьми, — поправился он, и Оля опять почувствовала прилив благодарности к нему за то, что он не отделял Олежку от брата. — С детьми, — продолжал Фёдор, — вам дома легче будет, а здесь жить негде и незачем.
— Мы от тебя никуда! Лучше утопи нас в речке! — испугалась тётя Катя. — Ну, что же ты молчишь, Оля, скажи ему?! От Бори так далеко заезжать нельзя — дитя. Оля, что ж ты молчишь!
Оля только плечами повела. Ни словом не обмолвившись с Фёдором, она вдруг ясно ощутила, что потеряла над ним свою прежнюю власть. Она искоса смотрела на Фёдора, видела его серые, в тёмных кругах, совершенно без блеска глаза, рассматривала его серую, потерявшую упругость и какую-то неживую кожу. «Я раньше завидовала его румянцу, — подумала Оля, — сколько же он должен был перестрадать, чтобы так измениться. Как же этот безразличный и суровый человек не похож на того предупредительного и ласкового Фёдора, которого я знала прежде». Никогда еще он не казался таким чужим и малознакомым. Но ей хотелось, чтобы этот большой, усталый, суровый человек посмотрел на нее ласково и сказал:
— Устала? Приляг, отдохни. Я повоюю с Олежкой. — И больше ничего. Но как много это значило бы для Оли.
— Да что же ты стоишь, как каменный, — хотела рассердиться тётя Катя, но тут же переменила тактику. — Садись, Феденька! Олежка сейчас проснется. Он уже улыбается и ручки даёт, дай-ка фуражку.
Фёдор переступил с ноги на ногу, но фуражки тёте Кате не отдал, отмахнулся: «Не трогайте, мол!» Все трое молча ждали: сейчас проснётся ребёнок и спасет их от тягостного молчания. Но Олежка, раскинувшись на подушках, спал богатырским сном.
— Я пошёл! — не выдержал Фёдор.
Оля и тётя Катя остались вдвоём.
— Да! Надо же!
— Ничего, мама, поедем домой, Фёдор прав.
— И второго осиротить хочешь? Нет, Оленька, смири свою гордыню. Обидели мы Федю, теперь надо его душу растапливать. Никуда я от Феди не поеду и тебе не позволю. Спасибо, хоть сразу не выгнал, а мог, бы выгнать! Ничего, свет не без добрых людей, найдём квартиру. Пенсию мою сюда переведем, ты работать пойдёшь. И с Борей рядом — два часа и в городе, а от дома нашего, чтобы Борю повидать, целые сутки ехать надо. И Федя рядом, не ты — так дитя тронет его. Смирись, Оленька, поверь моему опыту: только терпение, великое терпение поможет вернуть семью. Терпи. Ты — женщина! А какая женщина без терпения? Терпение — наш главный козырь. Обе виноваты, обе и крест понесем. В другой жизни нам с тобой смысла нету. Видела, как он Борю глазами искал, видела? А Олежка? Подожди, улыбнется, руки к нему протянет — дрогнет сердце, я Федю знаю. Значит, надежда есть, а человек жив надеждой.
Ничего не сказала Оля в ответ, только обняла и крепко поцеловала тетю Катю.
— Ну, вот… вот и хорошо, — вздохнула тетя Катя, вытирая краешком головного платочка слезы. — Надо же! Как разоспался! И мокрый уже, а спит.
В дверь постучали.
— Можно?
— Входи, входи, Славик, — обрадовалась тетя Катя. — Ты что ж, на поезд опоздал?
— Нет. Передумал. Дела так сложились, после поеду.
— Значит, пока тут будешь? И долго?
— Да вообще буду. Поездка пока отменяется.
— Ты, что ж, из-за нас?
— Нет, почему, — смутился Слава.
— Ну, и слава богу! Ты сейчас нам так нужен: ты же тут людей знаешь, комнату нам с Оленькой надо снять. Федя не хочет, велит, чтоб мы к себе домой возвращались. Что ж нам от живого да мёртвого искать? Боря не захотел с нами ехать. Только ты молчи, Федору ни гу-гу! Комнатку бы нам маленькую, а там видно будет. Плохо нам, Славочка! Плохо. А Борюне и того хуже. Потом расскажу, выручай!
— Да что вы, мама, чем он нам может помочь? Тут же стройка, тут частных домов нет. Это Фёдор должен…
Федя? Слышала, что он сказал? Нам самим надо, против его воли.
— Ничего. Что-нибудь придумаем, — сказал Слава.
XLIII
Где-то внизу, по каменистым улочкам аула, громко хлопая в вечерней тишине, затарахтел мотоцикл.
«Вот и мой Мухтар», — обрадовалась Патимат и не ошиблась. Скоро мотоцикл с рёвом влетел во двор. Мухтар осадил его, как коня, у порога сакли. Испуганно хлопая крыльями, полетели с шестка, в страхе разбежались по двору задремавшие было куры.
— Вай, аллах! Разве можно так, сыночек? Это же тебе не конь?
— Конь! — выключив зажигание, в наступившей тишине ответил Мухтар. — Лучше любого коня — шестнадцать лошадиных сил.
— Дядя стоит на молитве, не заходи в дом.
— Хорошо. — Мухтар отвел мотоцикл в хлев. Маленькая чёрная корова грустно покосилась на мотоцикл, который он поставил к стенке, тяжело вздохнула, подбирая длинную, светящуюся в полутьме слюну, как будто хотела сказать, что зря променяли люди живых коней на этих, отвратительно пахнущих бензином, железных.
Мухтар, как живого, похлопал своего железного конька, и тоже тяжело вздохнул. Завтра им придется расстаться навсегда. Ничто в жизни не доставляло Мухтару такой радости, как этот, свалившийся с неба, подарок судьбы — двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ». И вот теперь с ним надо расстаться. Другого выхода нет. Из-за мотоцикла, из-за него Мухтара, незаслуженно пострадал человек. Сейчас, когда Мухтар, возвращаясь с работы, подвозил к женскому общежитию одну девушку из лаборатории, она сказала ему, что Алимова сняли с должности за то, что он отдал Мухтару переднее колесо и вилку со старого мотоцикла.
Мухтар уверил мать, что недавно ел в столовой и, не дожидаясь ужина и ночи, взял овчинный тулуп и отправился спать на плоскую крышу сакли. С минарета единственной действующей в ауле мечети, как всегда в этот час, муэдзин пел вечерний акбар. Его напряженный, старческий голос тоскливо звенел в воздухе, наполненном многими звуками: рокотом механизмов, работающие в котловане, голосистыми командами «Вира!» — «Майна!», клацающими ударами по металлу на той стороне реки, блеяньем аульских овец и отчаянно веселой песней «Калинка-малинка, малинка моя!» — из репродуктора во дворе аульской школы. Солнце зашло за дальние черные горы, но его свет еще озарял часть неба в той стороне. Сначала клубящаяся полоса заката была пурпурной, потом в ней появились зеленоватые тени, фиолетовые изломы, по краям завились дымные кольца, подёрнулись ярко-золотой каёмкой, а потом заря стала вдруг стремительно угасать, сливаться с темно-синими горами, и скоро их остроугольная цепочка уже едва угадывалась в аспидной черноте южного неба. Муэдзин кончил петь. В саклях засветились окна — наступило время ужина.