«Да, другого выхода нет. — Думал Мухтар, умащиваясь на охапках душистого горского сена, глядя с крыши на разбросанные во тьме цветные огоньки аула. — Другого выхода нет. Алимов ни слова мне не сказал, никак не намекнул, ничем не выдал, что все из-за меня. Мужчина! Был начальником, а теперь наравне с нами, простой бетонщик и работает лучше всех. А ему без привычки это в десять раз тяжелее, чем мне. Слава говорит, что тот начальник, что работал до Алимова на его месте и которого перевели в Карелию, откуда-то узнал про Алимова и прислал ему письмо — зовет к себе, гарантирует должность. Я бы не стерпел, уехал, а он отказался. Я слышал как он говорил Славе: «Если бы я был один, если бы не было здесь моих детдомовских ребят, я бы и тогда не побежал. Я не боюсь разговоров, дело не в этом. Дело в том, что я прав, а правое дело не должно быть бито на глазах у всех».
Завтра утром отдам мотоцикл и пойду скажу об этом главному инженеру…
Мухтар думал, что, сдав свой мотоцикл государству, он протянет Алимову руку помощи, выручит его из беды.
На деле все вышло не так, как представлялось Мухтару. Утром он прицепил к мотоциклу люльку, сложил в нее запасные части и, скрепя сердце, поехал к длинному дощатому зданию лаборатории. Там он заявил собравшимся вокруг девушкам, что отдает им свой мотоцикл на вечное пользование, что теперь за Алимовым никакой вины нет и он, Мухтар, пойдёт сейчас к «главному».
«Главный» не чинясь принял Мухтара. Он давно взял за правило принимать местных рабочих без проволочек, говоря себе, что из них формируется рабочий класс национальной республики, что другие уедут, а эти останутся; он привык думать, что у них есть какое-то особое право на помощь, на внимание.
— Чем могу помочь? — «Главный» дружелюбно улыбнулся Мухтару, заиграл, по своему обыкновению, пилочкой для ногтей.
— Это из-за меня. Это я взял у него вилку и переднее колесо. А сейчас я отдал свой новый мотоцикл — с люлькой, с запчастями. Отдал лаборатории.
— Простите, вы о чём? Я не в курсе.
Вопрос «главного» выбил Мухтара из колеи, он покраснел, растерялся: как это — «не в курсе?»
— Алимова сняли из-за мотоцикла. Он мне дал эту вилку и колесо. А я сегодня отдал свой мотоцикл лаборатории. Новый, с запчастями. Алимов не виноват.
— A-а, вон ты о чём. Понятно. Я думал, тебе надо помочь, думал, дело ко мне серьёзное. Знаешь, милый, не разводи филантропию. Мне твоя филантропия не нужна.
— Так вы его не восстановите?
— Нет. Иди, иди, милый, работай. А мотоцикл свой забери назад. Никому твоя филантропия не нужна.
Мухтар бы ответил ему! Он бы ему сказал! Если бы знал, что такое филантропия. Это проклятое незнакомое слово остановило его, словно кляп во рту.
«Филантропия — благотворительность; одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения от классовой борьбы», — через четверть часа вычитал Мухтар в словаре иностранных слов. «Сам ты филантропия!» — в сердцах подумал он о «главном», выходя из библиотеки на залитую ослепительным солнцем, пыльную улицу рабочего поселка. — Ладно. Ещё посмотрим… А мотоцикл назад не возьму. Пусть остается. Мотоцикл, конечно, дорогая вещь, но намус[9] дороже».
XLIV
Однажды Алимов, шутя, пообещал Саше изучить французский язык, и теперь, чтобы погасить возмущение «главным», он задал себе урок: выучить триста французских слов. Он уже знал сто слов, когда ночью ему приснилась Саша. Она пришла в шестой блок в одном купальном костюме, с мокрыми, потемневшими от воды, тяжелыми волосами. Море подошло к самому входу в блок, исчезли котлован, поселок строителей аул — кругом плескалась вода. Саша позвала его купаться. Он разделся и, взяв её за руку, почувствовал пожатие легких пальцев, ощутил прикосновение голого плеча, покрытого капельками воды, мокрых, тяжелых волос, увидел озорные искорки в чёрных цыганских глазах. Горячая нежность перехватила его дыханье. Алимов проснулся. Сердце билось гулко и радостно. «Саша, сколько дней я тебя уже не видел? Выдумал всё от неё скрыть, дурак! Нет, лучше уж нарисую ей все самыми чёрными красками, скажу, что меня будут судить. Хотя не они меня будут судить, а я на них в суд подам. Но об этом я ей пока не скажу. Даже хорошо, что все так случилось: узнаю её получше».
Начался рабочий день. В блоке скрежетало и гремело, пыль стояла такая густая и плотная, что Алимов почти не различал работающих с ним рядом Святкина и Кузькина. «Чего я тянул? Чего боялся? Французские слова учил, а её самое не видел столько времени! Может, она обо мне уже и думать забыла? Таких, как я, у неё с её общительным характером десятки. Подумаешь, мальчика обидели». — Он выключил отбойный молоток, хотя до конца смены оставалось еще несколько часов, снял рукавицы, и подойдя к Сене, крикнул:
— Мне в город надо проскочить, отпусти!
— Давай! — сказал Сеня. Он по-прежнему с большим уважением относился к Алимову, будто бы Алимов был не его подчиненным, а состоял на прежней должности. А когда Верка бунтовала и говорила, что она теперь не боится Алимова, он строго одергивал ее: «Ну, ты, потише!» А если она, подвыпив, не унималась, гнал ее из вагончика и просил Алимова: «Не слухай ее: баба, без брехни не может». Через несколько дней, поеживаясь, Верка приходила в палисадник и садилась подальше от вагона, поджидая Сеню. Когда он приходил, молча и виновато помогала ему поливать цветы, но в вагончик не заходила, боялась.
Отпросившись у Сени, Алимов вышел из блока и бегом помчался домой. Теперь, когда он решил ехать к Саше, каждая потерянная минута казалась ему преступлением.
Он приехал в город на попутке и побежал на главпочтамт, к телефону-автомату. Выстоял очередь, вошёл в кабину, закрыл глаза, перевел дыхание, снял трубку, набрал номер и долго слушал длинные равномерные гудки — на том конце провода к телефону никто не подходил: тоскливая тишина в трубке чередовалась с тоскливыми гудками. «Автомат испорчен, — решил Алимов, — ведь Саша говорила мне: «От пяти до семи я всегда дома. Да и вообще вечером дома». Второй автомат он разыскал на бульваре, стекла в кабине были выбиты, трубка прикручена к аппарату стальной проволокой. Алимов набрал Сашин номер и снова услышал в трубке длинные гудки. Ему хотелось влезть в аппарат и вместе с сигналами пробраться в Сашину комнату, увидеть, как она живет, потрогать её вещи.
Он был так счастлив, когда в первый и единственный раз провожал её домой, так самоуверен, что даже не спросил адреса. Он помнил, что ехали по шоссе, потом свернули в новый район города, а вот свернули направо или налево — не заметил. Она вышла тогда на улицу и побежала к своему дому. Город, как кольцом, был опоясан микрорайонами крупнопанельных домов. В какой части города: южной или северной, западной или восточной Саша вышла из машины?
Алимов взял такси и долго кружил по окраине города, разыскивая дом, в который вошла Саша. Он помнил только одно — она сказала: «Наш четвёртый подъезд». Один дом показался ему особенно похожим, он расплатился с шофёром, пошёл в четвёртый подъезд и позвонил в первую попавшуюся квартиру. Дверь открыла седая сгорбленная старуха и сказала, что у них Саша не живет, а кто живет в других квартирах, она не знает. Он позвонил во вторую квартиру, в третью — и так до четвёртого этажа: упрямо шёл от двери к двери и звонил.
«Это бессмысленно, — решил Алимов, — буду звонить, придёт же она когда-нибудь домой!» Он разыскал автобусную остановку, автобус привёз его в центр города, он пошёл на бульвар к знакомой будке телефона-автомата. Помедлив, набрал номер. В трубке, бессильная ему помочь, тишина сменялась равномерными бессильными гудками. Он вышел из будки, сел на скамейку. Ярость бушевала в нем: ярость на себя, на Сашу! Через некоторое время он снова подошёл к автомату. Вернулся, сел на скамейку: «Буду звонить всю ночь», — обуреваемый ревностью, думал он.
Движение в городе затихало, пустели улицы, всё меньше становилось машин, перестали ходить автобусы. Редкие прохожие шли торопливым шагом, и все, как по команде, оглядывались на Алимова, стоявшего в телефонной будке. Он не хотел, не мог согласиться с мыслью, что Саша куда-то уехала, что её нет в городе. Своей яростной волей он думал заставить её в конце концов взять трубку.
Небо поголубело. Дворники заскребли по улицам. У Алимова как-то вдруг пропал интерес к телефону. Он быстро зашагал к шоссе, откуда можно было на попутке попасть в автоколонну, где работал Сашин отец. «Главное, застать его и всё узнаю: если Саша уехала в Крым — махну в Крым! Это три дня займет. Сеня как-нибудь уладит».
Ему повезло: как только он вышел на шоссе, попалась нужная машина. Он прыгнул в кузов, облокотился о кабину и был рад встречному ветру, который чуть не валил его с ног.
В автоколонне Сашиного отца не было, сказали, что он в очередном рейсе. Алимов обрадовался, что Василий Петрович жив и здоров, по-прежнему работает в автоколонне: «Значит, завтра увидимся!»
Подъезжая к своему дому, Алимов почувствовал, что сейчас он что-то услышит о Саше, и не ошибся. Сеня сказал ему, что вчера, к вечеру, приезжал знакомый шофёр — отец той беленькой девочки, спрашивал Алимова, нервничал и, уезжая, сказал, что приедет сегодня, к концу работы, что ему обязательно нужно видеть Алимова.
Сергей Алимович переоделся, Сеня напоил его чаем и они пошли в блок. До перерыва Алимов работал, а после уже не смог, ему казалось, что к вагончику подрулил на своем МАЗе Василий Петрович и, не найдя его дома, уехал.
— Сеня, я пойду? — спросил Алимов и, усмехаясь, подумал, что таким точно голосом спрашивает Сеню Верка: «Сеня, я схожу за бутылкой?»
Кузькин и Святкин покосились на Алимова, выключившего отбойный молоток и снявшего рукавицы. Святкин пробурчал:
— Нет такого закона! Каждый день…
— Да молчи ты, — одернул товарища Кузькин, — человеку, видать, надо.