В углу, на разобранной постели, сидел Боря и смотрел на Славу большими, полными слёз глазами. Рядом, на стуле, лежала засохшая французская булка и стояла нетронутая бутылка кефира.
— Почему ты так долго не приезжал? Я ждал, ждал, я так забоялся, что ты больше не приедешь. — Боря прижался к Славе и стал быстро целовать его шею, подбородок, губы. Порыв мальчика был так горяч и искренен, что Слава сам обнял его, прижал к груди и услышал, как испуганно и часто бьётся Борино сердце.
— Давай жить вместе! Я тебя буду слушаться и даже загадок не буду задавать, мама говорит, что они человека раздражают. И Олежку к себе возьмем, скажи? Он хороший и ручки тянет и улыбается! Я тебя сильно, сильно люблю, сильнее всех в тысячу миллион раз! Я здесь не хочу, — зашептал Боря, — я с ним в ссоре. Я не хочу с ним! И ещё эта приходила, что тогда, на вокзале, помнишь? Она занесла куда-то Друга и Мурлыку, говорит, они гадят. Я потому молчал, когда ты дверь открывал, я думал, что она. Он ей сказал: «Приди прибери!» А я сказал, что если она ещё раз придёт, пусть он отвезёт меня к маме. А он сказал: «Мама тебя давно забыла и ты думать о ней забудь! Вот Валя к нам переедет, жить будем. Она теперь будет твоей мамой, понял?» А я сказал, что убегу. А он сказал, он, знаешь, что сказал? «Ты, щенок, должен быть благодарен женщине, которая согласилась за тобой ухаживать!» — Он пьяный был, пьяный. А она, знаешь, меня калекой назвала. Разве я калека? Что я, нищий? Разве мама меня бросила? Они, знаешь, как с бабой Катей плакали! Я всё один и один, как мама уехала, ни разу ещё не гулял! Я сам не захотел, он говорил, я думал, ему лучше будет. Возьми меня с собой, я хочу с тобой, возьми! — закричал Боря, увидев, что Славе поднялся, и испугавшись, что он собирается уходить.
— Что ты, брат, ел сегодня?
— Шоколадку. Он вчера принёс.
— А кефир почему целый?
— Кефир, кефир… Уже не могу его глотать! А Сергей Алимович согласится чтоб я с вами жил? — Боря тревожно заглянул Славе в глаза.
— А у него в комнате теперь баба Катя, Олежка и твоя мама живут, а мы с Сергеем Алимовичем в общежитии. Мы к вашим только в гости ходим.
— Вот да! И я буду к ним в гости ходить, а в — общежитии, скажи, весело! Я знаю! Я знаю! Я был в общежитии у нас дома, с дядей Федей, там его рабочие жили, на гитаре играли, стойку на руках делали! А дядя Федя где?
— Дядя Федя тоже пока в общежитии живёт, в вагончике тесно. Он теперь на кабель-кране работает. Знаешь, какая это махина!
— Скажи! Вот да! Все будем в общежитии жить! А баба Катя борщ варит?
— Варит.
— Ты ел?
— Ел.
— Скажи, вкусные пирожки и ещё вареники с творогом, скажи?
— Баба Катя недавно ватрушки пекла, плакала, говорила, это нашего Бореньки любимые ватрушки.
— С яблоками? — Боря глотнул слюну.
— С яблоками.
— А Олежка ел? Он уже большой или еще маленький? Видел, как он ручки тянет и кусается? Мама говорит, что это он целует, вот какой хитрый! — Боря засмеялся, и лицо его просияло от удовольствия. — Всё равно я больше всех тебя люблю — сильнее, сильнее в тысячу бессчетное количество раз! — И Боря опять прижался к Славе и посмотрел на него влюбленным преданным взглядом. — Давай будем братьями, скажи? И Олежка, скажи! Целых три брата! А моя мама тебе мамой будет, а баба Катя — бабой Катей, хочешь?
Сердце Славы дрогнуло, горячая волна благодарной нежности наполнила его грудь.
— Хочу, Боря, хочу, — сказал он серьёзно. Первый раз после смерти матери он остро почувствовал, что ещё кем-то горячо любим, ещё кому-то очень нужен. Цепкие Борины пальцы всё время держались за его рубашку, не отпуская от себя ни на секунду. Стоило Славе повернуться или привстать, как Борины руки испуганно обвивали его шею и всё его маленькое тело льнуло к Славе с безграничной верой и любовью. И эта вера, эта Борина горячая любовь, согревала его, будила в душе Славы ответное чувство. Слава подумал, что всё время — дни, недели, месяцы после смерти матери — он жил как-то нереально — ел, пил, разговаривал, работал, но душа его всё время была как в летаргическом сне — ничему не радовалась, ни на что не реагировала так остро, как раньше. И вот тонкие руки Бори, горячо сжимавшие его шею, вернули ему утраченную остроту восприятия, опять окрасили жизнь во все присущие ей цвета. «Мама всегда говорила: «Как жалко, что у тебя нет брата», — подумал Слава. — Сейчас она бы порадовалась».
— Давай собираться, давай скорей собираться, — торопил Боря, — вон моя одежда, вся в чемодане, ещё как мама сложила. Слава, сажай меня в коляску, ты её только подкати ко мне, я сам могу, она в коридоре, подкати.
— Подожди, брат, неудобно как-то получается, надо дождаться твоего отца.
— Он поздно придёт. Я боюсь: он не пустит. А если пьяный придёт? Он, знаешь, какой пьяный вредный? Я не хочу его ждать! — Боря заплакал. Слава смешался: всё что угодно, но видеть Бориных слез он совершенно не мог. И потом, в конце концов, он же видит сам, что Боре здесь плохо. В конце концов, он забирет Борю по его желанию и отвезет к родной матери, которая его так любит и ждёт. Зачем же ещё заставлять мальчика страдать, ради кого и чего? Он оставит Борису адрес Ольги: пусть, если хочет, приезжает и выясняет отношения. Он заберёт Борю с собой. Теперь он не может его здесь оставить! Пусть потом Борис с него, со Славы, хоть три шкуры спустит, он готов держать ответ за свой поступок. Он тоже не посторонний, он берет на себя ответственность за Борю. Хватит, довольно быть наблюдателем. Вон Боря рассуждает как маленький старичок — это самое страшное, когда дети раньше времени становятся взрослыми. Довольно ломать его душу.
— Одевайся, Боря! — Слава достал из чемодана чистую рубашку и колготки. — Быстро!
Боря поспешно натянул рубашонку, надел колготки, длинный чулок с пустой ступнёй неудобно болтался на левой култышке.
— Дай-ка я тебе его закачу, чтоб не мешал. — Слава осторожно и бережно взял в руки култышку Бориной ноги и подвернул колготки.
— Ничего, брат, мы тебе еще такой протез достанем, что ты в футбол гонять будешь! — пообещал Слава. — Какие игрушки брать будем? Или дома новые купим? — Слава посмотрел на ворох игрушек в углу.
— Новые купим, — отмахнулся Боря, полез под подушку и достал оттуда стеклянный голубой шарик. — Можно, я его возьму? Знаешь, какой он законный, вот ты посмотри в него!
— Бери, бери, дома посмотрим, сейчас некогда. — Слава вышел в коридор и прикатил коляску к Бориной кровати. Боря перемахнул через борт коляски и, поерзав, удобно устроившись, сказал:
— Клади сюда, ко мне, чемодан.
— Подожди. Давай записку отцу напишем.
Слава достал блокнот, авторучку, задумался…
— Ну, что писать будем?
— Напиши, что я с тобой уехал, а с ним жить больше не хочу, и мама меня не бросила. Не бросила? — спросил он Славу.
— Ну что ты, брат, она тебя так любит!
— Я знаю, — сказал Боря, — я знаю. И ещё напиши, что я вовсе не калека, не калека же?
— Что ты, брат. Калеки только нищие, а ты кем захочешь, тем и станешь. Какой же ты калека!
— Вот, я не калека, тоже напиши. Я слышал, как она в той комнате говорила: «С калекой возиться не просто». А чего со мной возиться? Чего?
— Хорошо, подожди, брат, дай сосредоточиться.
И Слава стал быстро писать:
«Борис!
Борю я увожу к его матери, это Борино желание. Он очень просил меня взять его с собой, и я не мог отказать в этой просьбе. Вас не дождался, потому что не хотел лишних тяжелых объяснений, которые обязательно бы у нас возникли. Мне кажется, что Боря достаточно всего такого насмотрелся и наслушался. Оставаться здесь дольше он не захотел ни минуты. Я вам не судья, но мне кажется, что Боря прав. Хочу сказать вам, что отныне жизнь Бори — это моя жизнь, и вам придётся с этим считаться.
Владислав Вишневский».
— Ну, скоро? Поехали, а то она ещё придёт. Знаешь, какая противная? Поехали!
— Всё! — Слава положил записку на стол, на самое видное место.
— Скорей, — просил Боря, и глаза его горели нетерпением. — Кати коляску, да! Двери только надо открыть, те, что на площадку выходят, — они на шпингалетах. Скорей, Славочка, скорей! — И Боря старался руками сдвинуть коляску с места.
Славе самому хотелось как можно скорее очутиться на автобусной станции, где его ждал Алимов. Натыкаясь на вещи, он выкатил коляску на лестничную площадку, закрыл тщательно двери, вместе с Борей и чемоданом снес коляску с лестницы и, облегченно вздохнув, поставил её на асфальт тротуара.
Купол неба был эмалево-синим, неяркое сентябрьское солнце позволяло смотреть на себя, не отводя ослеплённых глаз.
— Поехали! — сказал Слава и легко покатил коляску впереди себя.
— Поехали! — повторил за ним совершенно счастливый Боря. — А вот отгадай: «Один костёр весь мир согревает». Что это? А?
КАТЕНЬКАПОВЕСТЬ
Старые помнят себя молодыми, а молодые не представляют себя старыми. Так и течёт жизнь, словно между двумя берегами, вперёд, вперёд: от новой молодости — к новой старости и опять — к вечной молодости.
I
У каждого человека есть свои причуды, большие и маленькие. У старого доктора Григория Васильевича Маркова причуд было несколько, и все — маленькие и добрые. Например, когда у него выпадала среди работы свободная минута, он выходил на больничный балкон и подолгу смотрел в потолок. Иногда он снимал очки, синие, с толстыми стеклами, и вытирал платком глаза, по-стариковски глубоко запавшие.
Курносая смешливая Верочка из регистратуры утверждала, что доктор, глядя в потолок, плачет… Верочке не верили, говорили, что просто у старика глаза слезятся, но всех удивляло, что видит Григорий Васильевич на этом дощатом потолке с бог весть когда ввинченными в него крючьями для качель? А доктор смотрел именно на эти, чудом уцелевшие крючья. Только они, только они одни, трухлые от ржавчины, остались единственными свидетелями его давным-давно минувшей молодости. Так думал Григорий Васильевич. И когда он, забывшись, глядел в потолок…