В юности он жил монахом, а после переезда в Москву вдруг обнаружил, что женщины охотно выбирают его, что он может веселиться не хуже других, что огонь его ещё совсем не растрачен, и он стал разбрасывать этот огонь пригоршнями налево и направо, не боясь ни плечистых мужей, ни выволочек дежурной общественности, ни того, чем пугают врачи. Словом, как это часто бывает с людьми, одна крайность перешла в другую.
Так он и провёл семь московских лет, ни к кому особенно не привязываясь, никем не дорожа. И сейчас, если разобраться всерьез, кроме Нади он никому не нужен. Слава богу, есть хоть она. Она пойдёт за ним по первому зову, хоть женой, хоть сестрой, хоть «чужой»…
«Действительно, а почему бы мне на ней не жениться? — подумал Антонов. — А что, свежая мысль! — Он сильно подбросил на кровати своё юношеское тело и рассмеялся тем чистым, облегчающим душу смехом, который принято называть беспричинным. — Вот сейчас она придёт и я скажу ей: Хватит, давай поженимся!» Антонов представил себе, как обрадуется Надя и как потом они поедут к её родителям «просить руки». О её родителях он знал, что живут они между собой плохо, до того плохо, что каждый имеет в холодильнике «свою полочку». Как-то весной, когда они оба были на курорте (мать в Сочи, а отец в Кисловодске), Надя пригласила Антонова в дом. Большая трехкомнатная квартира, обставленная дорогой мебелью, поразила его нежилой, прямо-таки вокзальной неуютностью. «Для чего нужна такая семейная жизнь? Хуже воровства!» — подумал тогда Антонов, радуясь, что он холост.
Если бы еще вчера ему сказали, что он решит жениться на Наде, Антонов бы не поверил. А сейчас это уже казалось не только давным-давно обдуманным, но и единственным выходом из тупика, в который его занесло на волне легкой жизни. Ему тридцать пять, а он всё бегает в мальчиках-зубоскальчиках, и, как говорят его знакомые, у него «всё впереди». А если вдуматься, это довольно мрачно, когда в тридцать пять «все впереди»… До боли в сердце захотелось Антонову тишины, основательности, семейной жизни, захотелось оберегать и радовать не только себя — другого человека… Пора жить всерьез, с размахом, с ответственностью… Пора по-настоящему впрячься в работу, ведь, чёрт возьми, у него же есть хватка!..
На форточку сел голубь, покрутился, цокая коготками, и улетел. Антонов проводил его радостным взглядом и одним махом спрыгнул с кровати.
К половине второго он обдумал все: и то, как они с Надей пойдут в ЗАГС (он там никогда не был, и это его волновало), и свою линию поведения с её сыном Андрейкой (спокойно, без сюсюканья, бережно: не дай бог ранить детскую душу), и то, что пока они поживут в его комнате (люди хуже жили), а тем временем быстренько построят кооператив (он даже наметил человек пять, у кого можно будет занять денег).
Потом Антонов вспомнил, как Надя однажды сказала ему с обидой, что он всегда встречает её в шлепанцах на босу ногу, и решил к её приходу принарядиться. К двум часам дня он был побрит, с наслаждением затрещал, натягивая на мускулистое тело, крахмальной белоснежной рубашкой, повязал вокруг шеи белый галстук, надел легкий светлый костюм и светлые туфли на очень толстой подошве. Модные туфли изрядно добавляли росту, так что Антонов сделался чуть повыше ста восьмидесяти сантиметров; костюм юношеского покроя сидел на нём как влитой. От возбуждения морщины на его лице разгладились, серые глаза загорелись ясным светом молодости.
До трёх часов дня он ходил из угла в угол по комнате, ловил каждый звук на лестнице. В три вышел из дому и часа полтора проторчал у подъезда.
В десять вечера отупевший от ожидания Антонов позвонил на квартиру Надиных родителей. Её мать ответила, что Надя уехала на дачу и пробудет там несколько дней. «Что за номера! — возмутился Антонов. — Ну, если завтра она не объявится — к чёрту!»
Он спал отвратительно: молоковозы сшибались цистернами над самым ухом, стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок впивался в голову, кровать была горбатой, жесткой, подушка — слишком большой и жаркой.
Наутро косая морщина на лбу выглядела особенно непоправимо.
— Хоть утюгом разглаживай! — взглянув в зеркало, сказал сам себе Антонов. Надел джинсы, цветную рубашку и, не завтракая, отправился на службу, пешком, наискосок через всю старую Москву.
В институте он зверем бросался на каждый телефонный звонок, но Надя так и не объявилась.
Во вторник утром гнусавым голосом он позвонил Надиной матери:
— Здравствуйте, это звонят из института, будьте любезны Надежду Васильевну? Ах, её нет дома. А где она? Понимаете, срочное дело заседание кафедры… (Надя училась в аспирантуре.) На даче? А вы не скажете, где это?
Дача была у чёрта на куличках — в ста километрах от Москвы.
Денег у Антонова не было ни копейки, но, выйдя из института, он смело взял такси и поехал к своему другу Игорю. Он знал, что Игорь по вторникам работает дома, и был уверен, что застанет его.
Игорь встретил Антонова в роскошном бухарском халате из натурального шелка.
— Ну ты даёшь! — с порога по-мальчишески восхитился Антонов, ощупывая холодную, приятно скользящую под рукой яркую ткань.
— А ты думал! — Голубые глаза Игоря засветились от удовольствия. — Прошу пана! — Он широким жестом открыл перед Антоновым стеклянную дверь в комнату.
В большой светлой комнате не было ничего лишнего: тёмная полированная стенка с книгами, в тон ей письменный стол и журнальный столик, два глубоких кресла и софа, обитые золотисто-зелёной ворсистой материей. На паркетном полу, ближе к софе, небольшая медвежья шкура.
— Пива хочешь? Есть чешское, из холодильника.
Антонов кивнул, сел на софу, вытянул ноги. Игорь принес из кухни две бутылки пива и высокие глиняные кружки.
— Вообще тебя пора раскулачивать, — оглядывая знакомую комнату, сказал Антонов.
— Работать надо! — Игорь радостно засмеялся. Во всей его маленькой, подтянутой фигуре, в тёмном остроскулом лице с русым мальчиковым чубчиком, в голубых глазах с лукавой искринкой так и дышали энергия, уверенность, порой какая-то детская лихость.
Работать Игорь, действительно, умел, как мало кто в их институте. Как и Антонову, ему было тридцать пять лет, но он уже защитил докторскую диссертацию и с каждым днём всё напористее выдвигался в первые ряды своих коллег.
— Слушай, срочно нужно полсотни, — прихлебывая пиво, сказал Антонов, — а лучше сотню. Внизу такси ждёт.
Игорь молча достал из ящика письменного стола чёрный кожаный бумажник, длинными белыми пальцами вытянул одну за другой десять десяток, небрежно бросил их на софу перед Антоновым.
— Слушай, — Антонов сложил деньги в стопку, — будешь моим свидетелем?
— Запросто. Что случилось?
— Не на суде, — Антонов польщённо усмехнулся, — в ЗАГСе.
— A-а… Запись актов гражданского состояния: рожден — женат — мертв. Третье состояние еще хуже, но второе тоже не мармелад.
— Да, женюсь! Ну и что?! Чего хорошего торчать одному? — поднявшись с софы, горячо заговорил Антонов. — Я сыт по горло холостяцкой жизнью. Холостые патроны, холостые обороты, сколько можно гнать порожняком? Вся жизнь холостая, как будто её и нету!
— А ты думал? — Игорь холодно глянул в глаза Антонова. — Конечно, как будто её и нету… Помнишь у Леонарда да Винчи: «Эта вода в реке последняя из той, что утечет и первая из той, что прибудет…» Примерно так…
— Причём здесь мировая скорбь! Я хочу нормальной человеческой жизни.
— Нормальной человеческой лямки.
— Да, лямки! Хочу лямки. Хочу иметь семью, отвечать за неё, хочу сына, дочь…
— Чтоб фамилия Антоновых сияла в веках, чтоб не прервалась цепь… Хорошее дело. Но когда ты просто встречаешься с женщиной и она знает, что это просто, тогда одно — как твоя Надя, а когда…
— Я женюсь на Наде, — перебил Антонов.
— Ты серьезно?!
— Да.
— У неё же сын?
— Ну и что?
— Это всё не так просто.
— А мне осточертело, чтоб всё было просто. Ладно, — Антонов широко улыбнулся, похлопал Игоря по плечу, как младшего заблудшего брата. — Халат у тебя шикарный. Я побежал, а то там таксист уже матюкается. Готовь свадебный тост и подарок!
— Окстись, родимец! — крикнул ему вслед Игорь, но гость на мгновение раньше закрыл за собой дверь лифта, нажал кнопку и поехал вниз.
Антонов уговорил таксиста, что заплатит вдвое против счётчика, и они двинулись на дачу за Надей. По дороге ему, давно некурящему, вдруг нестерпимо захотелось курнуть, и он купил в киоске на выезде из Москвы пачку сигарет «Бородино».
Шофёр был молод, краснощёк, беловолос и белобров, с бычьим покатым лбом, чуточку вытаращенными голубыми глазами. Разговорить его оказалось непосильной задачей даже для общительного Антонова: что он ему ни скажи, у того один ответ — «бывает». Так что ехали молча.
Антонов думал об Игоре. Раньше он ему завидовал: завидовал его умению работать, цепкости, упорству, общей ловкости его натуры. Они всегда понимали друг друга с полуслова, их объединяли профессиональные интересы и ещё в большей степени то, что они были великолепными партнёрами: вместе им не стоило труда увести из любой компании самых красивых женщин, осмеять и посадить в калошу любого «остроумца». Вдвоём они, что называется, не боялись ни бога, ни чёрта. Да, раньше он завидовал Игорю, а сейчас из головы не выходил один случай — хмурый январский день минувшей зимы, когда Игорь потащил его в магазин уцененных товаров и купил своему отцу-старику зимнее пальто за семнадцать рублей.
— Игорь, оно же плохое, раз такое дешёвое!
— Ничего, — возразил Игорь, вынимая длинными белыми пальцами из туго набитого бумажника две десятки. — Я ценник оторву. Откуда он узнает в своем Тамбове? — Игорь радостно улыбнулся. — А ещё лучше — припишу единичку. И будет не семнадцать, а сто семнадцать!..
Что ж, наверное, обмануть можно всех: отца, мать, друзей, приятелей, подружек. А дальше что? Ничего. Просто однажды поймём, что обманывали самих себя. А жизнь тем временем уйдет невозвратно, как вода в той реке, унесёт всё, а ложь выпадет в осадок, как соль, и останется на наших костях мучить до конца дней…